Это было во время экскурсии по храму, в первые же часы после приезда в Иерусалим. Делегация Старгородской области, с которой он прилетел на Святую Землю, сразу заняла очередь к Гробу Господню, который по-гречески называется Кувуклией. Ему никак не удавалось запомнить это странное, булькающее, словно взятое из поваренной книги слово. В голове все время вертелась какая-то выхухоль.
Он стоял с обратной стороны часовни и снимал выходящих из нее, чтобы подготовить серию репортажей в ведомственную газету, поскольку был ее редактором, ответственным секретарем, репортером, колумнистом и фотокорреспондентом – един в пяти лицах.
Трудно передать словами состояние людей, которые только что побывали в приделе Ангела и собственно в пещере Гроба Господня, описать их мимику, слегка ошалевшее выражение глаз. Похоже, они не верили в то, что им удалось посетить величайшую из всех христианских святынь. Многие испытывали настоящее потрясение. Хотя, конечно, были среди этих изумленных и восторженных ликов и типажи толпы с застывшей на лицах печатью будничной скуки, недоумения или разочарования.
Первым в кадр попал, разумеется, руководитель делегации полковник Балмазов, начальник Главного управления федеральной службы исполнения наказаний по Старгородской области, которого все называли предводителем бурят-монгольского воинского отряда и который на самом деле был наполовину якутом, прямым потомком настоятеля далекого Сартуул-Булагского дацана, да благословят вас Три Драгоценности. А может и эвенком. От чукчей он решительно открещивался и настоятельно просил его с ними не смешивать.
Следом за ним вынырнул руководитель пресс-службы ГУФСИН Артем Чалый, большой жизнелюб, шалопай и неисправимый бабник. Еще на древней старгородской земле он резво приударил за женой оператора, по приземлении в международном аэропорту «Бен-Гурион» попытался охмурить экскурсовода, а сразу же после размещения в гостинице «The Olive Tree Hotel», название которой переводится как «Сад оливковых деревьев», назначил свидание горничной в коридоре возле фикуса. Словом, помыслы его не отличались благочестием, а поступки назидательностью.
Третьим показался протоирей Георгий, сельский батюшка. Простое, круглое его лицо, окаймленное клокастой, полуседой бородой, светилось неземной радостью. Он был настоятелем затерянного в старгородских лесах храма Трех Святителей, настоящего произведения деревянного зодчества. Из-за вынужденной экономии сруб церкви был поставлен без фундамента на каменную забирку, но денег на ее завершение все равно не хватило. Поэтому отец Георгий регулярно размещал во всех газетах объявления о добровольных пожертвованиях на строительство храма.
Затем из Кувуклии выпорхнула юная послушница, которая тут же, проглатывая слова и издавая какие-то птичьи трели, с восторгом начала делиться с протоиереем своими впечатлениями, одновременно вытирая платком со лба свечную копоть, осевшую на священных камнях, которые она целовала. «А я не могу понять, чего на меня все так смотрят!» – со счастливым смехом говорила она, размазывая по лицу сажу.
– Ой, дяденька, не надо меня фотографировать! – воскликнула послушница.
«Вот я уже и дяденька», – с грустью подумал он, выключая камеру.
Сам он не попал в часовню. Выстрел посоха, ударяемого о камень, предварил шествие коптских священников. Вход в Кувуклию был прекращен.
«Иного и быть не могло», – с тоскливой покорностью судьбе и каким-то тайным злорадством отметил он про себя. Что-то подсказывало ему, что и огонь не сойдет, если он будет при сем присутствовать. Ни завтра, ни послезавтра. Впервые за всю историю существования храма…
Это было даже не предчувствие и уж тем более не убеждение, а некое сложное, трудно уловимое ощущение, склонность думать так, а не иначе…
10.50 по Иерусалимскому времени
Под сводами храма прокатился чистый, как бой колокола в утреннем тумане, бас Евпатия Коловрата, затянувшего какую-то духовную песню. Старушки, слышавшие ее впервые, неуверенно подхватывали окончания слов. Поговаривали, будто до своего монашества он был бардом и из той, прежней жизни, взял в нынешнюю только страсть к пению и свой чудный голос.
Прежде колыхавшаяся вокруг него толпа встала, как ледяной торос. Даже неугомонные грузины на миг присмирели и перестали бузить.
Внезапно пение прервалось: один из соловецких монахов потерял сознание и начал медленно оседать на пол.
– Что с ним? – забеспокоились старушки.
– Три ночных службы в Голгофо-Распятском скиту и строгий пост. Не каждый выдержит, – огорченно пробасил Евпатий Коловрат. – Надо выводить на свежий воздух. Нельзя ему тут.
Вместе с товарищем он подхватил обморочного монаха и, увязая в плотной массе паломников, повел его к выходу из храма.
– Жаль, не дождались благодати, – сокрушенно сказала послушница. – Эти братья участвовали в поднятии из-под спуда мощей преподобного Иова, в схиме Иисуса, основателя скита.
– Откуда вы все знаете?
– Все знает один только Господь Бог наш. Мы лишь неразумные чада его.
– Почему вы решили стать монахиней?
– Я еще только послушница.
– А вы послушная… послушница? – продолжал допытываться он по старой своей журналистской привычке к многовопросию.
– Стараюсь. Хоть это и трудно. А вы из каковских будете? Из смишников или исполнителей наказаний?
– Я имею отношение и к тем, и к другим. Разрешите представиться: Михайлов. Александр. Редактор газеты «Тюрьма и воля». В простонародье «Веселый экзекутор».
– Сестра Екатерина. Я тоже пишу в газету. «Благовест» называется. Слышали?
– Конечно. Это православная газета.
– А я про вашу впервые слышу. И что вам больше по душе? Тюрьма или воля?
– Нам с вами ближе, наверное, тюрьма.
– Не обобщайте… Для меня монастырь дом, а не узилище.
– А для меня и дом тюряга.
– Это, мне кажется, потому, что вы не уверовали…
Ему и самому хотелось бы так думать. Но что-то всегда сдерживало, что-то не давало отрешиться от суетных мыслей и неотлипчивых сомнений.
– Ну, это как сказать. Я, например, уверен, что жить в России, быть русским и не быть православным – неправильно. Даже если ты атеист, – зачем-то добавил он.
– Так вы крещеный? – вскинула она на него свои ясные очи.
– Получается, что так. Так получилось…
– Странно вы говорите, – пожала она плечами и, как ему показалось, пренебрежительно отвернулась.
Его всегда настораживала в людях слепая одержимость верой, которая не дает задуматься над тем, можем ли мы вообще знать что-либо о Боге и его промысле относительно нас. От Бога, как от слепого случая, не откупишься, потому что Бог и есть тот самый слепой случай, и воздаяние его, как и кара, не поддается разумению. Человек лишь брелок, крутящийся вокруг божественного пальца на устрашающе тонкой, легко рвущейся нити. В любое мгновение он может сорваться и улететь в небо, став добычей какого-нибудь шестикрылого херувима, или на радость чертям провалиться в решетку преисподней, где из него живо сделают барбекю…
И не странно ли, что мы, имея под рукой лишь один далеко не совершенный, искаженный многими поколениями иудеев, христиан и идудео-христиан путеводитель – Библию, мним себя посвященными?
– Вы думаете, что все дело только в этом? – вновь заговорил он.
– А вы откройте свое сердце, снимите с него железные оковы и тогда, увидев явленное чудо, непременно уверуете, – с готовностью откликнулась она. – И не такие уверовали, даже один мусульманин среди них. Вы помните эту историю?
– Какую историю?
– В царствование султана Мурата Правдивого армяне добились, чтобы им было дозволено одним быть в храме в Великую Субботу, – с жаром начала просвещать его она. – Православные же не были допущены внутрь и, сокрушенные сердцем, со слезами молились перед вратами, чтобы Господь явил свою милость. Приближался час схождения Благодатного огня. Вдруг ударила молния и треснул один из столпов у входа в храм. Вы могли видеть эту колонну с трещиной не по естеству. Так вот из этой колонны изошел святой свет. Православный патриарх под возгласы ликования возжег от него свечи. Армяне, не ведая о том, тщетно пытались дождаться чуда внутри храма. Увидев Благодатный огонь, турки, стерегущие вход, отворили ворота. Патриарх вошел в храм вместе с православным людом и торжественно произнес: «Кто Бог велий, яко Бог наш!?» Армяне остались с одним стыдом. Да, так вот… Стражники были поражены. Один из них, которого звали Омир, тотчас уверовал и воскликнул, что Иисус Христос – истинный Бог. И прыгнул вниз с большой высоты. Ноги его ступили на мрамор, как на мягкий воск. Там до сих пор можно видеть его впечатанные следы. Турки связали его и предали огню прямо перед святыми вратами. Камни, на которых мученик Христов был сожжен и сегодня хранят на себе знаки огня. Останки Омира покоятся в Воскресенском храме и в монастыре Введения Пресвятой Богородицы.
– Вы видели эти следы?
– Я – нет. Но так говорят.
– И вы верите всему, что говорят?
– В это – верю.
Да, подумал он, апологеты всегда видят и слышат больше, нежели очевидцы. Не для себя стараются, для потомков-единоверцев. Все двусмысленные, затемненные места, дабы никто более не терзался сомнениями они толкуют в пользу догмы, а тексты, неблагонадежные на их взгляд, доводят до нужной кондиции, внося в них христологические интерполяции и заполняя лакуны благочестивыми домыслами. Так сверзнувшийся откуда-то сверху, неизвестно что кричавший на своем тарабарском языке и непонятно за что казненный турок был записан в неофиты и великомученики.
С молнией, ударившей в колонну, было сложнее. Он видел трещину, откуда, по преданию, изошел Благодатный огонь и не мог вразумительно объяснить ее происхождения. Строительный брак? Необъяснимое явление природы? Или все-таки какая-то высшая сила?
– Хочется надеяться, что так оно и было, – сказал он вслух.
– Это уже кое-что, – ободряюще улыбнулась сестра Екатерина.
Он поймал себя на мысли, что ищет у нее утешения и, быть может, даже защиты. От чего?
И не затем ли он приехал в Иерусалим, чтобы найти какую-то внутреннюю опору, чудесно преобразиться и стать другим, новым собой, человеком, с которым можно жить дальше? Не затем ли приехали сюда все эти тучные стада паломников, страждущих благодати? И стоило ли так долго и так издалека плыть, лететь, без устали шагать?
Вряд ли мы достойны чьих-то усилий. И отнюдь не по легкости или тяжести грехов, а по ничтожности своей и криводушию, из которого впоследствии выходит криводелание. Измельчал человек. Кто может одеться «светом яко ризою»? Кто способен, как Фауст, продать свою душу дьяволу и стать задачей, достойной Бога? По-настоящему мы не интересны ни тому, ни другому. По большому счету, мы не интересны даже самим себе.
Получается, все напрасно?
Может быть и напрасно. А может и нет. Великое оправдание веры, если, конечно, она нуждается в оправдании, – в надежде, а все, что дает человеку возможность надеяться, должно иметь право на существование. Лишить его надежды значит похоронить заживо. Никто, за очень редким исключением, не хочет быть похороненным заживо. Среди его знакомых таких нет. Кроме разве что одного…
Трудно поверить, но еще месяц назад он был таким исключением. С ним случилась вполне обыденная, прозаическая вещь – в какой-то момент в нем иссякла воля к жизни…
– Что-то никого из наших не видно, – сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание.
– Как же! Отец Георгий в двух шагах от нас, – возразила глазастая послушница. Он пригляделся и правда – сельский батюшка исправно молился, прислонившись плечом к выступу в стене, на котором стоял зычный грек, то и дело громогласно восклицавший:
– Аксиос!
Он был похож на Прометея, подкачавшегося в тренажерке, чтобы бицепсом и дельтовидной мышцой простертой превзойти Геракла. Но пафос его выглядел здесь естественно и не вызывал отторжения.
– Что означает это слово? – спросил он.
– Аксиос по гречески достоин, – охотно пояснила сестра Екатерина. – Это возглас архиерея, который совершает рукоположение новопоставленного дьякона, священника или епископа. Здесь имеется в виду, что каждый из нас должен быть достоин благодати…
Это был самый трудный, мучительный для него вопрос. Наверное, с самого основания храма, возведенного царицей Еленой в VI веке и с тех пор отмеченного благодатью, здесь не было человека более случайного. Он не чувствовал себя ни званым, ни избранным, ни гонимым, ни отверженным. Каким-то каликой перехожим, неизвестно откуда взявшимся. «А вдруг этот самый огонь действительно не сойдет? Из-за меня…», – с веселым ужасом подумал он.
11.35 по Иерусалимскому времени
Увлекшись разговором с послушницей, он не заметил, что в приделе, где они дрейфовали в толпе паломников, появились новые лица. Он осмотрелся и в двух шагах от отца Георгия увидел Юлию Николаевну Савраскину, сотрудницу благотворительного фонда «Радость», мать троих детей. Это была миниатюрная, весьма миловидная женщина с чуть кривоватыми ножками, совершенно очаровательной улыбкой и не менее очаровательной попкой (часто это в женщинах счастливо сочетается). К ее облику идеально подходило все лучезарно-солнечное, плавно-закругленное, уменьшительно-ласкательное. Близко знающие ее люди к ней так и обращались: «Юленька, солнышко!»
В самолете она летела рядом с представителем творческой интеллигенции – писателем Орестом Крестовоздвиженским (это была, наверное, его не настоящая фамилия, а псевдоним). Он входил в ассоциацию творческих союзов, объединяющую, по его словам, бездарных провинциальных журналистов, непризнанных поэтов и бесталанных прозаиков, а также вполне посредственных художников, композиторов и архитекторов.
Всю дорогу он рассказывал ей о своем неопубликованном из-за происков завистников романе. В его горьких словах сквозила искренняя обида на все человечество и суетное желание произвести впечатление на свою обворожительную спутницу. Ведь только такая тонко чувствующая натура способна вполне оценить масштаб его исполинской фигуры. Юленька, как и положено солнышку, доброжелательно ему внимала. В ней импонировала привычка вежливо выслушивать монологи попутчиков, как бы пьяны и неадекватны они ни были, и приветливо отмалчиваться.
Раньше она была уполномоченным по правам человека, ребенка или кого-то там еще – то ли бизнесменов, то ли животных, он не расслышал. В общем, инородное в их пестрой компании тело. Но тело, не лишенное женской привлекательности и некоторого шарма.
– А как называется этот роман? – спросила она.
– «Повесть о настоящей зайке». Я ведь писатель-прозаик, пишу про заек. Шучу… – снисходительно пророкотал он.
Словом, делегация Старгорода, в которой собралось каждой твари по паре, представляла собой соединение несоединимого. Это была довольно разношерстная группа офицеров тюремного ведомства и священнослужителей, прореженная представителями бизнеса, творческой интеллигенции и региональных СМИ.
Верхушка депутации, состоявшая из упомянутого руководителя областного ГУФСИН, пресс-секретаря митрополита, депутата Государственной Думы, куда ж без него, недооцененного современниками писателя и нескольких известных в городе предпринимателей, спонсировавших поездку, прилепилась к Фонду Андрея Первозванного и, пройдя в его кильватере, заняла храмовое пространство недалеко от входа в часовню. Vip-группа не попала в фокус его камеры – c той точки, где стоял затерявшийся в скоплении богомольцев редактор, она не просматривалась.
К счастью, это весьма странное клерикально-тюремное сообщество скрашивали искусительницы из масс-медиа. Авангард, конечно, составляли теледивы. Но он потерял их из виду, едва они миновали створ, ведущий на Голгофу. Зато заприметил ангельской красоты корреспондентку областной газеты Дарью Денисову, пишущую на темы культур-мультур-литератур и духовности. Несмотря на свою фарфоровую хрупкость, которую она, по всей видимости, считала крупным недостатком, эта журналистка сумела ближе всех пробраться к Кувуклии.
– Я не люблю, когда у меня стоят за спиной, – сказала она ему в Гефсиманском саду, когда они в сопровождении экскурсовода бродили по Елеонской горе. Теперь у нее за спиной стояло, по меньшей мере, несколько сот паломников.
На него корреспондентка произвела впечатление претенциозной, высокомерной особы. На первом месте у таких, разумеется, карьера. На втором – карьера. На третьем, соответственно, тоже. И где-то на самом последнем – семья, любовь и все такое. Девушки ее типа предпочитают ездить на «чемоданах» вроде рендровера или лендкрузера, во всем быть первыми и соревноваться с мужчинами там, где мужчины заведомо сильнее.
Благодаря таким феминизированным особам, мечтающим уподобиться сильному полу, а затем и превзойти его женщины, наконец, добились равноправия, потеснив мужчин в исконно мужских профессиях. Но при этом – удивительное дело! – перестали рожать. И вот что получается: природный баланс нарушен, мужчины стали женственнее, но при этом, увы, так и не научились размножаться ни почкованием, ни делением. К тому же теперь ими руководит боязнь ответственности, страх совершить нечто такое, чему потом придется соответствовать.
В самолете Дарья всю дорогу проговорила с депутатом. Более подходящего по статусу соседа, если исходить из ее запросов и системы ценностей, на воздушном судне, пожалуй, не было. Очевидно, он был не прочь замутить с молодой журналисткой быстротечный романчик.
– Мы не производим благ, мы ими пользуемся, – балагурил народный избранник. – А кто производит, тот не пользуется, хе-хе… Хочешь жить – умей втереться!
В общем, фаворит фортуны. Рот полон коронок по цене черного жемчуга, жилетка в стразах, брызжет не слюной, а золотыми слитками. Чем-то он сразу не понравился Михайлову, с детства чуравшемуся корыстолюбивых общественников и карьерных активистов.
Но иногда депутат снисходил до дискуссии и на возражения Дарьи вполне серьезно отвечал:
– Ты же умная девочка, понимаешь, как все устроено. Служить народу? А что такое этот самый народ? Что такое народная мудрость или народная мораль? Общее место. Симулякр. За скобки выносится все темное и иррациональное. Что и в какой момент выстрелит – никому не известно. Потому что быдло оно и в Африке быдло. Но есть элита…
– С такой самооценкой вам прямая дорога павлинарий, – безапелляционно заявляла Дарья.
По всему выходило, нашла коса на камень…
Тем временем храм наполнился шумной и бесноватой арабской молодежью, которая по многовековой традиции начала скандировать на своем языке: «Един Бог Иисус Христос! Едина вера православных христиан!» Под бой барабана, гиканье и свист они садились друг другу на плечи, размахивали руками и многократно, как на футбольном матче, выкрикивали свои речевки.
Говорят, кто-то из православных иерархов однажды предложил изгнать их из храма, поскольку их поведение не соответствует христианским представлениям о благочинии, но святой свет не сошел. Поэтому арабы были возвращены на место и теперь ни одна литания Благодатного огня не обходилась без их участия. Видимо, Богу угодно и такое наивное, по-детски искреннее, где-то даже хулиганское выражение религиозных чувств. Когда они делали паузы, паломники из России вновь зачинали молитвы на старославянском языке, и храм как бы вновь возвращался под крыло Русской Православной Церкви.
12.00 по Иерусалимскому времени
Патриарший драгоман опечатал двери Кувуклии восковой печатью в знак того, что осмотр окончен и в ней нет ни спичек, ни зажигалок, ни другого источника огня. Толпа, ожив, заворожено подалась вперед. Его прижало к послушнице с такой силой, что он фактически впечатался в нее, сквозь тонкую материю подрясника ощутив ласковый рельеф ее молодого, упругого, еще не знавшего мужских прикосновений тела. Она отпрянула от него, но держать дистанцию в образовавшейся давильне уже не представлялось возможным. Потрепыхавшись, сестра Екатерина затихла – как бабочка, нанизанная на булавку. Но по тому, как очаровательно послушница умела краснеть, было понятно: сдаваться она не собирается. Определенно, ее занесло сюда из какого-то другого времени. Так конфузиться, подумал он, уже не способны барышни века нынешнего. Само ее существование в мире, где правит бал отнюдь не мать Тереза, воспринималось как блажь Создателя, анахронизм.
– А сами вы откуда? – прокряхтел он, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.
– Из Спасо-Преображенского Варлаамо-Хутынского женского монастыря…
– А… – только и смог вымолвить он.
Толпа немного отхлынула, чтобы через мгновение с неотвратимостью прилива накатить вновь.
Он почувствовал сильный приступ головой боли и сопровождаемое легким подташниванием головокружение. Сказывались редакционные авралы, стрессы и нескончаемые хлопоты, связанные с бесчисленными согласованиями и разрешениями на провоз лампы-контейнера с Благодатным огнем бортом, летевшим в Израиль чартерным рейсом. Все необходимые бумаги удалось дооформить в самый последний момент, буквально на летном поле. Не удалось ему отдохнуть и в гостиничном номере: после того, как первый день их пребывания на земле обетованной подошел к концу, Артем Чалый предложил ему смотаться на такси к Мертвому морю, чтобы посмотреть на него при свете луны и по возможности снять каких-нибудь неразборчивых в межгосударственных связях израильтянок. Черт дернул его согласиться. К утру он вернулся в отель ни жив, ни мертв…
Справа от него ослепительно сверкнула фотовспышка. На какую-то долю секунды ему показалось, что это молния. Память услужливо высветила все, что он когда-либо слышал о чудесных свойствах небесного огня. Нередко в людях, переживших его разрушительное вторжение, открывались какие-то скрытые сверхспособности – к ясновидению, тайным знаниям, языкам.
Взять, к примеру, Нуриду Кюскюн-Шушалы, которую называют азербайджанской Вангой. Или саму Вангу. По некоторым сведениям, ее во время бури тоже изрядно шандарахнуло. А скольким цезарям всполохи молний служили великим предзнаменованием или грозным предостережением? Как свидетельствует Светоний, Божественный Август в память избавления от опасности, когда во время кантабрийской войны молния ударила прямо перед его носилками, убив раба, посвятил храм Юпитеру Громовержцу. Да мало ли.
