И далее совсем коротко.
«Чем измеряется успех? Деньгами, карьерой, известностью, устроенностью так называемой личной жизни? И кто сегодня может считаться победителем?
Я все-таки думаю, победитель – тот, кто сумел стать счастливым».
Михайлов решил просмотреть записи за весь месяц, начиная с первых чисел мая, когда он был в Иерусалиме. Теперь он был уверен, что не ошибся адресом и нашел именно то, что искал. Оставалось только выяснить, чьи это заметки. И если в первом случае, когда он случайно попал на девочку-блогера, заразившуюся морщинками, было понятно, что это не послушница, то теперь у него не было полной уверенности, что это не она.
«Побывала я в храме Гроба Господня, на чинопоследовании схождения Благодатного огня в Иерусалиме. Так ничего и поняла – откуда он берется, чудесным или естественным образом сходит.
Про огонь сходящий говорят разное. Где-то я читала, что был такой профессор Олесницкий, живший на рубеже XIX-XX веков, который писал о «торжестве освящения огня при Гробе Господнем» Т.е. он утверждал, что внутри гроба уже есть огонь, и он лишь освящается пасхальной молитвой.
Ему вторит наместник петроаравийский Мисаил, который признавался, что в Кувуклии он зажигает огонь от лампады, сокрытой за движущейся мраморной иконою Воскресения Христова, расположенной возле той самой Кувуклии или в ней самой…
Что же получается? Мы лишь делаем вид, что чудо есть и верим, что оно нерукотворное? Но верить и принимать на веру – не одно и то же.
Мне кажется, даже не это важно, а то, что верим мы искренне. Вот что. А кто не хочет или не может поверить, того никакое расчудесное чудо не убедит. Ну не дано ему и все тут!
Поэтому я не разделяю мнения профессора Киевской духовной академии по кафедре еврейского языка и библейской археологии Олесницкого (не поленилась, специально залезла в поисковик и выяснила, кто такой этот дядечка).
И хотя он считается в этой области большим светилом – множество работ о Святой Земле, переводы с еврейского книг Исайи, Иеремии, Иезекииля и Даниила, в чем-то самом наиглавнейшем этот ученый муж не прав. Или это какая-то неправедная, мертвая правота.
И вот еще какая штука. Я уверена, что раньше никогда не слышала о нем. Но фамилия его кажется мне почему-то знакомой. Очень знакомой. Более того, она странно волнует меня и даже навевает какие-то неясные воспоминания. Какие?
Олесницкий…
Нас что-то связывает, профессор?»
«Опять дядечка», – с глухим раздражением подумал Михайлов и сразу вспомнил сияющее, как масляный блин, перемазанное сажей лицо сестры Екатерины. Или она сказала «дяденька»? Опять же некто Мисаил, упомянутый ею. Может, это все-таки ее блог? Конечно, слишком много вольнодумства и путаницы в голове, переполненной еретическими, непозволительными для будущей монашенки мыслями, но как это на нее похоже! Ее живой, пытливый ум не может довольствоваться закостенелыми церковными догмами и готовыми ответами, ей непременно надо знать, откуда что берется.
Следующая запись ничуть не прояснила вопрос с авторством блога, а скорее еще больше его запутала.
«Святогробская обитель, святогробское духовенство… Эти слова сразу зачаровали меня. Как и человек, который часто произносил их. Я познакомилась с ним в этой поездке – случайно! Все в нем крупно, цельно, выпукло. И даже лохматая борода лопатой его не портит, а придает ему азартный, задиристый вид, какую-то особую убедительность. Мне кажется, так мог выглядеть апостол Павел. Таких сейчас не осталось – этот тип страстного проповедника, златоуста и бессребренника безвозвратно ушел в историю. Сейчас ему просто неоткуда взяться. Зовут его отец Георгий – славный такой батюшка, настоящий поп-бунтарь. «Зла от церковников что зла от безбожников. А терпит вера», – говорит он.
Мне кажется, случись война – о. Георгий без раздумий пойдет на фронт полковым священником. И будет ходить вместе со всеми в атаку, но без оружия, в развевающейся, как хоругвь, черной рясе, с одним лишь крестом и словом божьим.
Разговорились мы в ночь перед схождением Благодатного огня. О.Георгий много рассказывал мне о храме Гроба Господня, да так красочно и в таких подробностях, что я стала мысленно ориентироваться в нем, как у себя дома. Потом беседа плавно перетекла в другое русло и коснулась вопросов веры. Батюшка был настолько деликатен, что не стал выяснять, воцерковленный ли я человек, но говорил со мной так, будто перед ним единственное на свете живое существо, способное его понять.
Меня поразили его слова о Христе. Оказывается, в те времена, когда он проповедовал, в Палестине было не меньше десяти пророков и так называемых мессий, более известных, чем он. Среди них – Иоанн Креститель, казненный Иродом из опасения, что он возмутит народ, и некий Февд, который обещал остановить воды Иордана, как это сделал в древности Иисус Навин. Римские легионеры жестоко расправились с толпой его последователей, сам он был, как Креститель, обезглавлен, а голова его с триумфом принесена в Иерусалим. Историк Иосиф Флавий упоминает и о другом лжемессии, который увлек за собой на гору самарян, чтобы показать им спрятанные Моисеем священные сосуды, а также о каком-то египтянине, который засел на Елеоне с многотысячным войском, которое впоследствии было избито римлянами…
Почему же именно Христос был признан мессией? Ведь все было против него: и ученики его рассеялись (а Петр трижды отрекся от своего учителя), и народ восстал против него, требуя «распни его!», и враги веры христовой сделали все, чтобы сама память о нем была стерта отовсюду и предана забвению. И это им почти удалось.
Но, как сказал один мудрый фарисей: «Если от людей начинание это или дело это – оно будет разрушено. А если от Бога, то вы не можете одолеть их. Как бы вам не оказаться богоборцами».
Что же случилось тогда?
– Христос воскресе. Вот и все! – открыл глаза мне, глупой дурочке, смысл того, что произошло о.Георгий.
Не могу сказать, что раньше я не знала этого. Но как-то мало задумывалась, не проникалась этой мыслью.
– В три дня, что прошли от Креста до Воскресения воздвиг Он невидимый Храм! И смерть Господня стала для всех началом новой жизни, – с воодушевлением продолжал батюшка. – «Нам надо было, чтобы Бог воплотился и умер, дабы мы могли ожить»,– пишет святой Григорий Богослов.Мы воскреснем в мужа совершенна, и наше тело воскреснет для соучастия в наградах. Ибо смертью смерть поправ, открыл Он перед нами жизнь вечную. В этом, сестрица, голубушка моя, суть христианства! – с улыбкой счастья на лице воскликнул он так громко, что в холл из гостиничных номеров стали выглядывать заспанные физиономии. И, перейдя на громкий шепот, чтобы не беспокоить постояльцев привел еще одну цитату – из Первого Послания Коринфянам: «Если нет Воскресения мертвых, то и Христос не воскрес».
В эту ночь я долго не спала, обдумывая его слова. Особенно тронуло меня это теплое, старинное, доверительное обращение – сестрица, голубушка моя. Наверное, это одна из самых важных встреч в моей жизни. Теперь мне кажется, что с этого дня все-все должно измениться. Преобразиться, что ли… Знаю только, что после этого разговора жить как прежде…».
Тут верхнее люминисцентное освещение моргнуло, затрепетало, как ресницы просыпающейся красавицы и отключилось. Экран монитора, прощально вспыхнув, тоже погас. Выбило пробки? Он посмотрел в окно – по всей округе, насколько хватало глаз, ни в домах, ни на улице света не было. Авария на подстанции?
Город объяла ершалаимская тьма.
Веерное отключение?
Очередной коммунальный апокалипсис?
Тем разительнее казался контраст между солнечными воспоминаниями о поездке за Благодатным огнем и трижды постылой, безрадостной, как мундир судебного пристава, реальностью.
В Святом Граде недостатка в источниках света не было. Здесь же все, что касалось электричества во всех его видах и проявлениях, включая небесный огонь и напряжение в сети, было обесточено и обращено в свою противоположность – какую-то темную, поглощавшую свет энергию, некую вязкую субстанцию, застывшую в вечном переходе от ослепительно-чистого сияния к непроницаемому мраку. И даже погода установилась беззвездная, непролазно пасмурная.
Некоторое время он сидел в темноте, размышляя над прочитанным, извлекая смыслы, делая какие-то выводы и сверяя их с тем светлым, отрадным впечатлением, которое произвела на него послушница. Ее чистосердечная прямота, открытость, детская доверчивость к людям и, чего греха таить, приглушенная аскетическим одеянием и полным отсутствием косметики женская привлекательность и сейчас не оставляли его равнодушным. Сам собой напрашивался комплимент, которому, по меньшей мере, две тысячи лет: «Тебе не нужны ни румяна, ни пудра, ты и так прекрасна, как серна»… Ему хотелось думать, что несмотря на явные разночтения и очевидные нестыковки эти записи принадлежат сестре Екатерине, ведь именно она постоянно сопровождала о.Георгия в поездке. За ее внешней убежденностью в своей правоте могли скрываться тяжкие сомнения – в себе, в правильности того пути, который она избрала, в канонических представлениях о вере. В какой-то момент под влиянием чего-то или кого-то (возможно, к этому каким-то образом причастен и он) она могла вдруг осознать, что, уходя в монастырь, совершает непоправимую ошибку и…
Но что-то не сходилось. Шарик никак не хотел закатываться в отведенную ему лунку. Его смущал тот факт, что о.Георгий якобы не стал допытываться, воцерковлена ли она. Разве может послушница помышлять о какой-то духовной жизни вне ограды церкви? И дозволительно ли сестре Екатерине, взявшей на себя обязательство строго соблюдать монастырский устав, уклоняться от исповеди? Абсурд. Но самое главное, откуда в ее набожной головке эти крамольные мысли об искусственном происхождении Благодатного огня?
В том и трудность.
Получается, что руку к этому блогу с равной долей вероятности могла приложить любая другая царевна-лягушка, она же лягушка-путешественница, входившая в православный пул. Не исключая очаровашку Юленьку из благотворительного фонда «Радость». Все они имели возможность познакомиться с батюшкой и проговорить с ним хоть до рассвета, пока Михайлова и блудного пресс-соловья тюремного ведомства в отеле не было – они мотались на Мертвое море, один за ночными красотами, другой за ночными красотками.
Претенденток на авторство он выстроил бы в таком порядке: скромная, но весьма скрытная Юленька, разбитная, однако себе на уме Снежана, высокомерная, с претензией на разносторонние интеллектуальные интересы карьеристка Дарья, и падкая на мужское внимание, при этом весьма неглупая и практичная Крыска-Лариска…
Затем, увлекшись процессом дедукции, он мысленно вывел их на подиум и устроил что-то вроде конкурса красоты. Места распределились следующим образом: Дарья великолепная, безусловно, занимала вершину пьедестала, далее следовала обворожительная кривоножка Юленька, за ней слащавая, но весьма привлекательная Крыска-Лариска и, наконец, груболицая, как амазонка, сексуальная в каждом своем порыве Снежана.
Тут он неизбежно задался вполне закономерным, по большей части умозрительным вопросом – с кем из них ему хотелось бы переспать. Ответ был неутешительным: со всеми сразу. Но если бы ему предложили выбрать всего одну, то это, наверное, была бы женщина-вамп Снежана. Или Юленька. Холодная Дарья и приторно-сладкая Крыска-Лариска делили третью строчку.
Да, он совсем забыл про сестру Екатерину! С ней бы ему хотелось заняться любовью в первую очередь. Справедливости ради следует сказать, что он не тешил себя какими-то призрачными надеждами и хорошо понимал, что вряд ли кто-то из участниц его персонального пьедестала заинтересуется им как мужчиной, сексуальным партнером, а тем более спутником жизни. Не тот социальный статус, не то материальное положение, не тот возраст, да и внешность уже не та, все не то…
Но он и не заглядывал так далеко. Его действительно интересовал вопрос, кто скрывается за строчками блога и какое отношение ко всему этому имеет сестра Екатерина. А она имеет, он ничуть в этом не сомневался. Ведь именно на ее пассажирском кресле обнаружилась записка с адресом блога…
Гортеатр производил весьма унылое, почти удручающее впечатление: в его темном чреве явственно звучала нота затхлости и ветхозаветного репертуара. Но это было единственное более-менее приличное место во всем городе, где можно было провести торжественное мероприятие с участием губернатора. Украшенный разноцветными воздушными шарами, этот храм культуры с обвалившейся лепниной и облупившейся позолотой напоминал обвешанную дешевой бижутерией, покрытую толстым слоем тонального крема стареющую приму.
Михайлов сидел во втором ряду, зарезервированном под группу оргподдержки, рядом с проходом. Первый ряд отводился для победителей областного журналистского конкурса, которые по сценарию должны были подниматься на сцену и принимать поздравления, денежные премии и цветы от первого лица области.
Вездесущий Чалый носился по залу, с административным блеском разруливая множество самых непредвиденных проблем. Как всегда, в самый последний момент обнаружилась масса нестыковок, недоработок и откровенных упущений, связанных с торжественной частью и банкетом. Небожители из свиты губернатора лишь снисходительно наблюдали за его стремительными перемещениями, изредка отдавая те или иные указания.
Театр был уже почти заполнен журналистской братией и представителями местного бомонда. В фойе Михайлов мельком видел сестру Екатерину в окружении пресс-секретаря митрополита и нескольких священников, ожидавших прибытия правящего архиерея, но подойти к ней не решился.
Ослепительной жар-птицей, вызвав легкое головокружение ударной волной удушающе-дорогого парфюма, мимо пронеслась Снежана. За ней мчался с камерой на плече какой-то сколиозный оператор, за которым едва поспевала Крыска-Лариска в рискованном мини и глубоко декольтированной блузке ядовито-бордового цвета. Они заняли позицию у левой оконечности сцены возле ложи для почетных гостей – губернатора, председателя областной думы, митрополита и прочих VIPов.
Находясь с ними в близком соседстве, Михайлов чувствовал себя, как школяр, забравшийся на табуретку и забывший стишок. Привычка держаться в тени? Скорее, полный непостижимых парадоксов противоречивый опыт общения с власть имущими, чье внимание и милость оставляют после себя дурное послевкусие, а шельмование бодрит, убеждает в собственной правоте и понуждает к самосовершенствованию. В голове его надоедливо крутилась переиначенная детская считалочка: на «Золотом пере» сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой, выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей… Как и в храме Гроба Господня, он был здесь совершенно случайным, необязательным, почти неотличимым от предметов интерьера персонажем. Кто бы мог предположить, что тема лишних людей, проклятье школьного курса литературы, аукнется ему уже в зрелом возрасте…
С утра у него раскалывалась голова. Таблетки и холодные компрессы не помогали. Тогда, решив прибегнуть к нетрадиционному средству, он надел тефиллин, туго затянул ремешок и прилег на диван. Боль на время отпустила, но в театре, в условиях непосредственного соприкосновения с сильными мира сего, вернулась и с этим ничего нельзя было поделать.
Наконец, пара гарольдов – мастеров конферанса, вострубила о начале торжественной церемонии и на сцену для приветственного слова поднялся губернатор. Одновременно к Михайлову подсел пресс-секретарь тюремного ведомства и сунул ему в руки какую-то распечатку.
– Что это?
– Выступление губера, речь митрополита, готовый пресс-релиз и список награжденных, – сказал Чалый. – Так что расслабься. Поставишь все это в газету вместе с бредятиной Балмаза, которую мы вчера сочинили – и разворот готов. Тебе ничего не надо делать! Даже снимки нам сбросят по электронке из администрации. Вот так надо работать!
– Ну спасибо… – буркнул Михайлов и, проследив за мечтательным взглядом Чалого, устремленным в сторону Крыски-Лариски, спросил:
– А где ее муж?
– В командировке, как и положено мужу. А прекрасная Брунгильда здесь, как видишь. Впереди у нас большая культурная программа…
Он облизнулся, как кот.
В этот момент объявили победительницу в главной номинации – «Ведущий телевизионной информационной программы». Ею предсказуемо оказалась Снежана Знаменская. Купаясь в восхищенных, искрящих, словно оголенные провода на ветру взорах мужчин, напряженно следивших, как плавно и грациозно она выступает по сцене, теледива получила из рук губернатора диплом 1-й степени и конверт с внушительной денежной премией.
Среди телеоператоров был отмечен муж Лариски с труднораспознаваемой на слух фамилией (в ней слышалось что-то древесно-стружечное), которому достался утешительный диплом 3-й степени. Его жена, вышедшая на сцену вместо супруга, была готова прыгать от радости до потолка. На сцене ее мини-юбка казалась еще короче и трепетала, как знамя соревнований, поднятое на флагштог, скандально обнажая черные стринги и стыдливо-бледные, еще не тронутые загаром девичьи ягодицы.
Чалый тихо застонал.
В конкурсе представителей печатных СМИ неожиданно отличилась Дарья Денисова, отхватившая диплом 2-й степени с прилагаемыми к нему дензнаками. Скромненько так, ничего не скажешь, подумалось ему. Но одета журналисточка была так себе, без изысков и провокационных намеков: черный низ – белый верх, брючки – водолазочка с каким-то неприметным кулончиком. Кажется, он поторопился, отдав ей пальму первенства в «конкурсе красоты».
Заметно разочаровала его и сестра Екатерина, уточкой подошедшая за наградой в пафосной номинации «Пропаганда духовных ценностей» (слишком уж бросалась в глаза ее широкозадость, прозрачно намекавшая на постоянную угрозу эсхатологического торжества плоти над духом) и как-то чересчур заискивающе поцеловавшая руку митрополиту, сменившему на сцене губернатора.
– С такой жопой только духовные ценности пропагандировать, – хмыкнул Чалый.
Затем настал и его звездный час. Балмазов вручил своему верному пиар-оруженосцу поощрительный подарок за победу в самой железобетонной номинации – «Законность и правопорядок».
Михайлов вдруг почувствовал дуновение легкого сквознячка зависти и сердечный укол от чинимой на его глазах несправедливости. Дайте, дайте мне премию и какой-нибудь хоть самый завалящий, отпечатанный на ксероксе диплом, тоскливо думал он, я тоже хочу стать лауреатом и вуалехвостом! И хотя само по себе лауреатство и даже его денежный эквивалент ничего или почти ничего для него не значили, ему необходимо было хотя бы изредка ощущать свою востребованность, к чему-то причастность. Если к сорока годам ты не сколотил состояние, не сделал карьеру или хотя бы не стал профессионалом в своем деле, заняв, к примеру, первое место в городском конкурсе пожарных или слесарей-сантехников, то спрашивается: чем ты занимался все эти годы?
Действительно – чем?
Каждый божий день, как Гамлет, принц датский, он спрашивал себя: «То be or not to be?» – только этим. Сомнительное утешение, не имеющее ни смысла, ни резонов, ни оправдания. Конечно, в этом неотступном поиске вечно ускользающей истины он не одинок. Камю, к примеру, считал, что решить, стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить, значит ответить на фундаментальный вопрос философии. По мнению Юнга, основной для человека вопрос в том, имеет ли он отношение к бесконечности.
Но это лучшие умы человечества, а не его утлый, бедно оснащенный умишко. Поэтому все у него как-то сразу не задалось и духовные поиски закономерно зашли в тупик. Бог есть. Наверное, есть. Однако попытка понять, имеет ли Он замысел о человеке всегда заканчивается неудачей и наталкивается на молчание, которое каждый из нас волен истолковывать по-своему. Невольно закрадывалось подозрение, что на самом деле все гораздо проще. Для него проще – если уж говорить начистоту. В последнее время обострения гамлетовского недуга случались с ним все чаще – и перед поездкой в Иерусалим, и в самом Иерусалиме, где он мурыжил себя особенно рьяно и безжалостно. Так «не быть» ему не хотелось еще никогда.
Он всегда и везде был чужим – и в «православном пуле», и в тюремном, и даже в журналистском сообществе, к которому номинально принадлежал. Здесь ему была уготована участь статиста, вынужденного довольствоваться ролью без слов. Но, как гласит старофранцуская народная мудрость (не факт, что она родилась не в бедной редакторской голове), не всяк тот, кто скрывается за кулисами, серый кардинал…
И еще ему не давал покоя вопрос: почему он промолчал, когда Чалый так непочтительно отозвался о сестре Екатерине, точнее, о некоторых волнующих мужское воображение особенностях ее анатомии. В былые времена за такое непотребство вызывали на дуэль или хотя бы давали понять, что говорить о даме в столь оскорбительных выражениях непозволительно. Как минимум, чревато, ибо за это можно схлопотать. По морде. Он же проглотил, как будто так и нужно, чтобы спустя некоторое время, будто в зловонное болото, погрузиться в то бескрылое состояние, в котором приступы головной боли, перемежаемые зуммером неотчетливых угрызений совести, приходят в некую зловещую гармонию с хронической болезнью неуважения себя. Как печально констатировал один вольнодумствующий русский философ, живший на сломе эпох, от нее мы единственно и умираем…
Занятый собой, Михайлов не сразу обратил внимание, что церемония награждения закончилась и потоки публики устремились в направлении театрального буфета, где ломились от яств накрытые для фуршета столы.
– Чего сидишь? – толкнул его локтем Чалый. – Пошли водку пить…
– Я не ищу легкой смерти, – мрачно заметил Михайлов. – Ты иди, я чуть позже…
– Ладно. Там встретимся.
Что-то подсказывало ему, что сестра Екатерина не пойдет в буфет, куда вмиг переместилась шумная журналистская орава. Не ее это стихия.
Так и оказалось.
Он перехватил ее на широкой театральной лестнице, по которой она в рассеянной задумчивости спускалась к выходу – без провожатых, с дипломом подмышкой. Увидев его, послушница смутилась и покраснела, как это умела делать только она одна.
– И вы здесь? – поразилась, будто какому-то неприятному открытию, она.
– Поздравляю, сестрица… Голубушка моя…
– Не говорите так, не надо… Спасибо за поздравления. И до свидания… Меня ждут… там…
Она неопределенно взмахнула рукой.
– Ну, в общем, я пошла.
– Нет, это я пошл! – неловко скаламбурил он, но она так внимательно и строго посмотрела на него, что продолжать в том же духе ему расхотелось.
– Не надо меня преследовать… Провожать… Ступайте с Богом.
Мимо кто-то прошмыгнул. Потом дружно протопала целая компания, очевидно, потерявшая месторасположение буфета, за ней потянулись какие-то неприкаянные, не совсем трезвые индивидуумы.
Послушницы уже и след простыл, а он все стоял на ступенях лестницы, рассеянно глядя перед собой и продолжая бессмысленно улыбаться – его мимика не успевала за стремительной сменой событий.
«Никто тебя не ждет, кроме твоего одиночества в пустой келье», – с досадой то ли на нее, то ли на себя, то ли на весь мир подумал он. Ни на сестрицу, ни на голубушку – ключевые слова, взятые из блога, она никак не отреагировала. Это могло означать все что угодно и не значить ровным счетом ничего.
Как сомнамбула, он прошествовал в туалет, в котором не было ничего от его принадлежности к миру театрального искусства, но присутствовала надпись, сделанная на сливном бачке карандашом: «Не бросайте бычки в унитаз, ведется видеонаблюдение». Потом долго шумел водой в умывальнике, придирчиво разглядывая себя в зеркале, из которого на него пялился усталый, с капитулировавшими в пепел висками, слегка потасканный незнакомец неопределенной масти, с лицом, чуть тронутым признаками одутловатости. Он присмотрелся повнимательнее. Да, со следами былой одухотворенности и нынешней отчетливо выраженной бытовой запущенности. В полуразмытых чертах…
– Hamlet, мать твою…
Выходя из туалетной комнаты, он машинально посмотрел на свои брюки (синдром расстегнутой ширинки) и чуть не столкнулся с Дарьей Денисовой, внимательно проследившей за его взглядом. Приязненно и несколько заполошно, с каким-то торопливым полупоклоном поздоровался с ней. Она равнодушно скользнула по его лицу, с прохладцей произнесла дежурное «здравствуйте» и пошла дальше.
В последнее время женщины – именно женщины, а не существа женского пола, перестали на него западать по-настоящему. Хотя и продолжали обращать внимание. Дальше флирта и мелких любовных интрижек дело не шло. Что в нем не так? Или что-то не так в женщинах, которых он выбирал?
Он обреченно поплелся за ней, на ходу пытаясь завязать разговор.
– А где ваш депутат?
Дарья резко остановилась и в упор посмотрела на него. Какой, однако, тигриный взгляд у этой блондинки с ангельской внешностью!
– Что вы имеете в виду?
– Ну этот… Любитель планетариев.
– Вас это не касается. Еще вопросы есть?
– Нет. То есть да. Что вы делаете сегодня вечером?
– Ничего, – сказала она с язвительной усмешкой.
– Встретимся?
