И вот два ученика пророка отроились от своего учителя, видя, что Ионаханово крещение не имеет отпущения грехов, а вводит для людей одно покаяние.
Напал на них страх и ужас, ибо, как уразумели они, был Ионахан чадом гнева Божия, бичом для ребр и терном для глаз нечестивых;
ни ест, ни пьет и говорят: в нем бес, гром небесный для нераскаявшихся грешников, глаголом измождающий плоти их.
Один человек из фарисеев начал с ним спорить, сказав: мы читаем священные книги, а ты ныне вышел из леса, как зверь, и смеешь нас учить и соблазнять людей своими речами.
Ответил Ионахан прельстившимся от книг: падет кара на головы людей кривды и толкователей скользкого.
И так ярился и неистовствовал он, уловляя мудрых в коварстве их, что узнал о сем Ирод четвертовластник и обеспокоился, не возмутит ли Ионахан народ, крестя и собирая толпы.
И повелел заключить обличителя, ревнителя и пустынника сего в темницу. И втайне беседовал с ним в его заточении о главизне нашего спасения, спрашивая его обо всем.
Ионахан увещевал Ирода, говоря ему: не должно быть тебе с женой Филиппа, брата твоего, Иродиадой, и лучше бы повесить тебе на шею жернов ослий и сбросить в море, чем иметь ее.
21 Немного спустя, когда Ирод в свой день рождения делал пир вельможам своим, тысяченачальникам и старейшинам Галилейским, дочь Иродиады, Саломея, дивной пляской угодила ему,
и сказал ей царь: проси у меня, чего хочешь, дам тебе даже до половины моего царства.
Она спросила у матери своей: как ей быть? Та отвечала: проси головы пророка. Ибо не уцеломудрилась от вразумлений Ионахана и затаила злобу.
И сказала царю Саломея: Пусть принесут мне тотчас на блюде голову Ионахана.
Ирод не посмел отказать ей и повелел отсечь голову пророку. И принес ее стражник на блюде, и отдал Саломее.
Ученики Ионахана, узнав об усекновении честной главы своего учителя, пришли и взяли тело его, и положили его во гробе в Самарянском городе Севастии.
Так закончил земные дни свои пророк великий, призванный просветить сидящих во тьме и сени смертной.
И опустела Ионаханова крестильня, ибо без пророка священные воды Иордана суть купальня Ирода.
И ныне заграждаются здесь уста тех, которые не вняли проповеди посвятившего свои труды и все помыслы сердца своего славе Господней.
(Книга Элии. II, 1-29 )
Редакционная текучка плохо совмещается с размеренным образом жизни, регулярным сном, производственной гимнастикой и номерной системой диет.
Весь день Михайлов крутился как белка в колесе, забыв о такой немыслимой роскоши, как обед по расписанию или хотя бы просто обед, без всякого расписания.
К вечеру на него напал настоящий жор: умяв зингер, пару твистеров и пакетик хрустящих крылышек, приготовленных в ближайшей забегаловке по рецепту знаменитого американского полковника, он запил все это холестериновое преизобилие холодной кока-колой и сразу почувствовал себя пузырящимся от газов термальным источником.
Ночью у него не на шутку разболелся живот. Он опрокинул в себя столовую ложку альмагеля, который на вкус, цвет и запах был больше похож на клей ПВА и при ближайшем рассмотрении действительно оказался клеем ПВА (квартировладельцы почему-то держали его в кухонном шкафчике в бутылочке из-под одноименного лекарства) и до утра стоически боролся с последствиями своего опрометчивого шага.
Ощущения были не из приятных. Он не стал ждать окончательного обрушения желудочно-кишечного тракта и срочно наведался в туалет: положил два пальца в рот и, периодически издавая что-то вроде боевого клича апачей, распрощался с ужином. Потом, как в паровозную топку, забросал в себя целую упаковку активированого угля и выглохтал полчайника воды. И не было ему ни минуты покоя: он никак не мог решить, набрать ему номер «Скорой помощи» или, дождавшись наступления рабочего дня, самому отправиться в ближайшую поликлинику на прием к гастроэнтерологу. В итоге он не сделал ни того, ни другого, предоставив произойти тому, что должно было произойти.
Лишь перед рассветом боль немного улеглась и ему удалось забыться в тревожном, раздерганном полусне. Сквозь дрему ему являлись самозакапывающиеся покойники (не правда ли, очень эргономичная идея?) и какой-то назойливый тип в шляпе Боярского, который все время спрашивал у него, как пройти в бутербродохранилище Библиотеки Конгресса. Потом приснилась та самая Книга, на языке древнем и неведомом, каким говорили иудейские пророки с гневливым Яхве, и он читал ее без посредничества слов и знаков, понимая смысл прочитанного каким-то сверхъестественным, невербальным способом, и Книга звучала в нем, как колокол в пустом храме или глас вопиющего в пустыне…
Утро выдалось безрадостным. Между тем, услышанный по радио гороскоп сулил ему тихий, спокойный день: дом – работа – дом и даже некое романтическое приключение.
С романтическим приключением как-то сразу не заладилось, а вот с работой все сложилось как нельзя лучше – работы оказалось вдоволь и вся она была чрезвычайно важная, трудоемкая, требующая предельной концентрации и самоотдачи. При этом чувствовал он себя вполне сносно – во всем организме наблюдалась головокружительная легкость, словно все внутренние органы превратились в разновеликие воздушные шарики, наполненные гелием.
Все началось с того, что «сверху» поступило распоряжение переверстать первую газетную полосу, сняв несколько второстепенных материалов и заменив их на топовые с пометкой «Срочно в номер!»
Некоторое время Михайлов приводил в божеский вид информацию о «поддержке за счет средств областного бюджета материально-технической базы ГУФСИН». Объем этой поддержки не мог не радовать. Разово и безвозмездно в тюремный спецназ, руководимый капитаном Костылем, было передано 10 пистолетов Макарова Ижевского механического завода, 20 аэрозольных упаковок средства самообороны «Зверобой-ЮМ», 50 шлемов «Сфера-С», 100 палок резиновых ПР-73М и 1 (один) щит «Витраж-АТ», который, по-видимому, предназначался для самого Костыля.
Со своей стороны, руководство управления обязалось и дальше эффективно решать задачи по обеспечению законности и прав человека в местах лишения свободы, совершенствовать многоступенчатую, бесконтактную систему надзора, а также реформировать структуру офицерского состава, постепенно приводя ее к «пирамидальному» виду.
Но если первая заметка не вызвала особых затруднений, то со второй пришлось повозиться, потому что касалась она предстоящих выборов, и, как из этого с неизбежностью следует, шкурных интересов бенефициаров, вовлеченных в непростой, но увлекательный процесс дележа муниципальной собственности. А там были свои нюансы.
Известный в городе депутат, уже знакомый Михайлову по совместной поездке в Иерусалим, выиграл у не менее известного бизнесмена, ратовавшего за идею реанимации «хрущевок», тяжбу за объект культурного наследия, расположенный в центре Старгорода, и взял на себя обязательство восстановить «руинированный особняк». Тут следует уточнить, что этот бизнесмен являлся владельцем «Спецкомбината ритуальных услуг» и собирался сделать из полуразрушенного памятника архитектуры крематорий. Депутат, напротив, предлагал устроить в нем планетарий. Благодаря депутатскому мандату, партийному билету правильного образца и административному ресурсу его проект в результате и победил. Идея кремации была благополучно и навсегда похоронена. А слабый голос общественности в лице представителей какой-то правозащитной организации, потрясавших плакатами с требованием открыть в особняке детский сад, потонул в потоке восторженных публикаций и телерепортажей в поддержку инициативы народного избранника.
В газету информация об этом значимом для города событии пошла под бодрым заголовком «Планетарию – быть!»
Осталось заполнить лишь разворот, зарезервированный под материал с областного журналистского конкурса «Золотое перо». Этот конкурс вызывал у Михайлова какие-то слабо выраженные всплески и колебания недобрых предчувствий, которые не замедлили оправдаться с приходом Чалого.
– Трижды полностью переписывал выступление Балмазова на «Золотом пере», – сказал пресс-секретарь. – Ну не нравится ему и все! Захотелось кое-кому воткнуть это самое перо сам знаешь куда.
– И?
– Теперь это дело поручено тебе. Такой вот хитропопый ход конем. До вечера успеешь? Я дам тебе все, что у меня есть. Ну, в качестве примера, как не надо писать. Чтобы как бы было, от чего оттолкнуться. А меня он отправил в гортеатр решать оргвопросы…
На стол и на пол, как крылья, сорванные с ангела, спланировали разрозненные листы речи.
– Накрылся мой обед…
– Будь оптимистом. Ужин твой накрылся тоже. Я вот съел что-то утром и теперь не жалею ни о чем. Пронесло со скоростью болида «Формулы-1»!
– Иди уж… – хмыкнул Михайлов, испытывая к страдальцу безотчетную симпатию. Все-таки друг по несчастью…
Не решаясь приступить к написанию злосчастного выступления, он в очередной раз с чуткостью стетоскопа прислушался к себе и не обнаружил никаких тревожащих признаков отравления клеем. Зато резко изменившееся душевное его состояние, высоковольтная напряженность каждого нерва, общая какая-то загнанность и взмыленность все настойчивее давали о себе знать. Кто-то в нем самом неумолимо слеп, глох, сползал в сумеречную зону сознания и от этого ему делалось плохо, очень плохо, плохо до отвращения ко всему – к работе, к этому серо-зеленому казеному кабинету, как-то связанному со всей его дальнейшей судьбой, к своей невзрачной персоне. Захотелось немедленно выкурить пачку самых дешевых и вонючих сигарет или выпить рюмку дрянного контрафактного коньяка. Или две. А лучше бутылку.
Как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя несчастным и как много, чтобы стать счастливым! Наверное, искусство жить, самое трудное из всех доступных нам искусств, в том и состоит, чтобы все было в точности наоборот.
Михайлов полез в карман джинсовой куртки, где обычно носил деньги, и вытащил пару сотенных купюр. Между ними обнаружилась записка с электронным адресом, которую, помнится, обронила сестра Екатерина, когда они возвращались на экскурсионном автобусе в аэропорт Тель-Авива. Тягуче перетекая мыслью от «Золотого пера» к выпивке, от выпивки к куреву и обратно, он набрал в поисковике адрес и попал на блог…
Кто в Твиттере живет, кто в невысоком живет?
«Скажите, можно заразиться морщинками? я в шоке!.. спала с сорокалетним стариком, может, от этого? испужанна».
Некоторое время он рассеянно смотрел в экран монитора. Что-то не похоже это на сестру Екатерину. Тогда кто это и какое отношение к послушнице имеет этот пубертатный девичий бред?
Ко всякого рода социальным сетям и виртуальному общению вообще он относился с недоверием и настороженностью. Как это уже не раз бывало, на очередное эпохальное изобретение человечества – Интернет – возлагались слишком большие надежды. Казалось, он освободит нас от Абсолютного Одиночества, избавит от Смертной Скуки, приобщит к Великому Знанию. Сначала так оно, в общем, и было. Но иллюзии быстро рассеялись, позитивная динамика сошла на нет и мы остались один на один с теми же проблемами, но возведенными в квадрат, поскольку интернет-зависимость не только не сняла прежние симптомы всеобщей одичалости, деградации и распада человеческих связей в стремительно меняющемся мире, но и породила новые. Мы оказались в новой реальности Киберодиночества, непролазного информационного Хаоса и Вселенской Тоски.
Но это, как подозревал не только он один, еще не главная опасность, от сети исходящая. Она порабощает – неумолимо и практически без остатка. Сначала девайс с его возможностями, в том числе неограниченным доступом в Интернет, становится частью человека, потом человек постепенно становится частью девайса. Парадокс в том, что когда-нибудь он сможет обходиться без человека, а человек без него – нет. Зачем девайсу этот несовершенный биогаджет?
Он перечитал запись. В памяти всплыло хрестоматийное: «в комнату вошел старик лет тридцати»… Да, пожалуй, это единственное, что связывает девочку-блогера с великой русской литературой.
«У моей подружки Светки бзик. просто жесть! она всегда хотела найти светик-пятицветик сирени. И вот идет она по улице, ищет его в букете. и надо же! нашла! как завопит! (какой-то мужик вытаращил на нее глаза). и сразу же проглотила его. а потом вспомнила, что забыла загадать желание. надо было видеть ее мордаху… такая вот пичалька…"
Он тяжко вздохнул. Чья-то жеребячья жизнь без прошлого и будущего с ее мимолетными зоологическими радостями, протекающая где-то в параллельном мире, без особых моральных обременений и смысла, как-то так…
А что у него? У всех, кто рядом? Мы живем в каком-то непроницаемом тумане, ваяя образ настоящего на фоне вялотекущей амнезии. У нас катастрофически нарушена целостная картина мира: и было все не так, как мы себе воображаем, поскольку память наша прихотлива и обманчива, как пассы иллюзиониста, и будет не то, что мы себе напредставляли и на что рассчитывали. И нет уже понимания, что бренчащие осколки воспоминаний нужны нам, чтобы не утратить потребность хотя бы изредка обращать свой взор к небу, не потерять окончательно точку опоры и не потеряться самим.
Он еще не решил, как ему быть с сестрой Екатериной. То ли из-за переутомления, то ли на почве недосыпа и проблем с желудком, то ли по какой-либо другой причине недолгая история его знакомства с послушницей воспринималась уже как случайный фрагмент далекого прошлого, никак не связанного с ним самим.
И снова свет монитора напомнил ему о том, что в руках у него бревноподобное весло, сам он прикован цепями к галере и дело его не рефлексировать, а грести – до изнеможения, до кровавых мозолей, до забытья, не отличимого от комы…
К исходу дня речь была готова. Созвонившись с Чалым, он попросил его зайти за ней, попутно прихватив с собой что-нибудь съестное, поскольку вынужденно сел на голодный паек.
Пресс-секретарь не отличался оригинальностью в гастрономических предпочтениях и принес с собой бумажный пакет, в котором Михайлов с ужасом обнаружил зингер, пару твистеров, две палочки куриного шашлычка и полуторалировую булылку кока-колы.
– Что-то не так? – забеспокоился Чалый.
– Нет, все в порядке.
Они вывалили содержимое пакета на стол и с жадностью подростков, основательно подсевших на фаствуд, расправились с ним. Попутно Чалый громко и пафосно читал и комментировал речь Балмазова на «Золотом пере», не забывая при этом тщательно пережевывать пищу.
– По-моему неплохо, – наконец, проговорил он с сытой отрыжкой. – Предводитель будет доволен. Ты сам-то придешь?
– А куда деваться? Там, я слышал, намечается что-то грандиозное…
– Все как положено. Халявная выпивка и закуска. Всякая шлоебень и шалупонь будет получать денежные премии от губернатора и союза журналюг. Может, и нам что-нибудь перепадет. Ладно, надо бежать к высокому начальству…
Чалый скопировал на флэшку файл с золотоперой речью, взял распечатку и пошел в управление на доклад к Балмазову.
Все срочные дела были переделаны, возвращаться домой не хотелось, больше идти было некуда, поэтому Михайлов решил почитать что-нибудь легкое и необременительное. Какой-нибудь детективчик или историю в жанре фэнтези. И тут ему на глаза снова попалась записка. Где он мог видеть этот почерк с характерными закруглениями, в котором «l» так напоминает «t»? Только при заполнении деклараций, когда старгородская делегация проходила таможенный контроль, и только на русском языке. И то вряд ли.
Добыть образец почерка? Сделать это в наш компьютерный век не так-то просто. Между человеком и текстом утвердился удобный посредник – клавиатура. Отныне у нас нет почерка – только сетчатка глаза и отпечатки пальцев. Наши сообщения информативны по содержанию и безличностны по форме. Но разница между человеком устным и письменным, как он давно заметил, такая же, как между человеком внешним и внутренним. Бывает – и довольно часто, что они совершенно не совпадают.
Листок с записью адреса блога так и остался анонимным: угадать, кто скрывается за этой абракадаброй, не было никакой возможности.
Он скомкал бумажку и бросил ее в урну. Трехочковый не удался. Пришлось встать со стула и поднять бумажный мячик с пола, чтобы повторить попытку. И тут ему пришла в голову простая мысль: а не перепутал ли он, набирая адрес, те самые английские буквы, которые выглядят так похоже?
Михайлов заново набрал адрес, заменив «l» на «t» и попал на совершенно другой блог.
«В церкви есть потрясющий обряд – исповедь. Одна старенькая прихожанка рассказывала мне, что исповедоваться нужно обязательно, потому что неотпущенные грехи превращаются в болезнь. Рассказываешь батюшке о своих грехах, он дает тебе наказ на будущее и отпускает их. И они как бы прощаются тебе…
Как будто их и не было.
И это здорово, потому что чувство вины – неподъемная ноша, хуже ничего не придумаешь, разве что страх. Страх и чувство вины – разрушители еще те.
Причем на мою фразу – «Я же после исповеди меньше грешить не стану» – старушка ответила, что может, и вообще больше не согрешишь, как знать.
И вот я что еще думаю. Я, наверное, не пойду исповедоваться, хотя и очень хочется. Боюсь, что пущусь во все тяжкие, ведь у моих грехов появится возможность быть прощенными. А вдруг индульгенция даст мне чувство безнаказанности, моей собственной безнаказанности и непогрешимости? Чего, казалось бы, проще – греши да кайся. Ведь у меня как: я всегда искренне раскаиваюсь в том, что сделала, но в следующий раз, когда я это делаю, я даже не думаю, что это плохо, потому что чаще всего в это время вообще ни о чем не думаю…
Прекрасно было бы научиться меняться не «от», а «к». То есть не заниматься искоренением недостатков, а развивать достоинства. Тогда недостатки потеряют силу и станут маленькими, почти неразличимыми. Ведь говорят же, что тьма – это всего лишь отсутствие света, а зло – недостаток добра. Так-то вот.
Мне нравится, как сказал Ошо. Единственный грех, сказал он, это неосознанность, а единственная добродетель – это осознанность. Хорошо бы в каждый момент своей жизни отдавать себе отчет в своих действиях и выбирать – грешить или нет. Вот чего я хочу от себя».
