Хлеб наш насущный
Борис Александрович Алмазов
Научно-художественная книга л производстве хлеба с древнейших времен до наших дней, о проблемах земледелия и сельского хозяйства. О великих ученых Вавилове, Прянишникове, Докучаеве и агрономах гениальном Болотове, Комоде и др. Впервые вышла в 1985 г. сразу в двух издательствах. В предлагаемом варианте отчасти сохранена, но дополнена и осовременена. Рассчитана на широкий круг читателей.
Борис Алмазов
Хлеб наш насущный
Прости меня!
Настоящего голода, какой переживала моя мама на Ленинградском фронте, а бабушка в блокаду, я не помню, но голодные времена застал. После войны в Ленинграде мы перемогались, получая хлеб по карточкам, и всё мечтали: вот приедем на Дон…
Возвращаясь после многочасовых стояний в очередях за мукой, которую только начали продавать, после давки, духоты, истерических слухов: «Кончилось! Больше давать не будут!», мы приносили домой три пакета – бабушкин, мамин и мой, и вот тут начинались воспоминания о каких-то сказочных временах, о невиданных урожаях и пышных казачьих калачах. Мне эти рассказы казались фантастическими, как легенда, про золотые яблоки! Разве могут быть яблоки из золота? Но я мечтал. Мечтал и надеялся!
И, наконец, мы поехали туда – в голубые степи, в края ковылей и маков, прозрачных рассветов, пшеничных караваев и всех плодов земных! А когда добрались до нашего хутора – тут-то нас голод и настиг!
И всё оказалось неправдой! Степь была не голубой, а пожухлой, удушающее-пыльной. На её иссечённой трещинами голой земле, как спицы, неподвижно стояли пустые колосья, и над всем этим горело тусклое от жары солнце в белесом мареве засухи.
Коровы с выпирающими мослами, лошади, глядящие по-человечьи измученно и покорно… Мужчины, в основном инвалиды, вернувшиеся с войны, с ввалившимися глазницами, обтянутыми потрескавшейся кожей скулами и лихорадочным блеском в глазах. До сих пор я помню их ссутуленные плечи и огоньки бесконечных самокруток, угольками вспыхивающие в чёрных кулаках. Женщины, плоскогрудые, с опущенными руками, с тонкими, горько поджатыми губами и тёмно-коричневыми лицами под низко надвинутыми платками. Ребятишки, молчаливые, пузатые, тихо выискивающие по канавам и у поваленных плетней какие-то съедобные корешки, щавель, постоянно жующие какую-то траву.
Нас спасали два мешка сухарей, накопленные в Ленинграде. Ежедневно утром и вечером оттуда извлекались два сухаря, и бабушка внимательно следила, как я их ем: «Чтобы по-людски, за столом, не торопясь, чистыми руками, обязательно прихлёбывая из миски отвар свекольной ботвы. Не в сладость, а в сытость»
Боже мой, а что же они с мамой ели? Что вообще ели взрослые, если детей кормили лепёшками из лебеды?
И вот однажды, когда я искал с соседским мальчишкой какие-то «каланчики» и ел их на огороде, его сестрёнка, бледная как бумага даже при степном солнце, с белыми косицами, в выгоревшем до белизны платье, явилась среди пустых грядок и позвала меня:
– К вам дяденька на бричке приехал!
И точно. В нашем дворе стояла таратайка, и лошадь дёргала кожей на животе, отгоняя мух. И уже здесь я почувствовал идущий от тележки запах. Я взлетел на крыльцо и наткнулся на целый пласт этого аромата. Он стоял как раз на уровне моего носа. Из сеней запах потащил меня в комнату к бабушкиному комоду – там, во втором ящике, под старенькой простыней, я увидел четыре огромных, душистых, масляно блестевших корочкой, с высокими пористыми боками белых каравая. От их запаха у меня кружилась голова, но впиться в хлеб, разламывать его, кусать – я не посмел. С великой натугой я закрыл комод.
– Ничо! – доносился из соседней комнаты мужской голос. – По крайности, войны нет – сдюжим!.. В июле сколь-нибудь соберём! Местами хлеб есть…
– Егорушка, – ахала бабушка. – Да что ж ты к нам, у тебя своих пятеро!
– А у меня ещё есть! Это нам артельный на трудодни зерно выдал, дай бог ему здоровья: и где взял? А я так думаю… – сказал он, поворачиваясь ко мне. – У моих-то отец есть! Вот он, с руками и ногами, а ему кто, сироте, даст?
Это была самая больная струна в моём сердце, и он потянул за неё – этот незнакомый голубоглазый и весь какой-то вылинявший на солнце Егор.
– Всё же вы гости! Из Ленинграда! В родные как-никак места возвернулись, и тут голодовать… Негоже так-то! Это и дедушке твоему от меня благодарность! – Он протянул ко мне руку, и я сжался, как от удара: «Сиротку жалеет! Добренький!» – Бывало, придёт твой дедушка в класс, – гудел Егор, – высмотрит, кто совсем пропадает, да и сунет ему тишком сухарика от своего пайка. Мне сколь разов перепадало. Святой был человек, я с его грамоты пошёл…
Я возненавидел Егора! Меня затрясло от его белозубой улыбки и жалостных глаз. И как я, пятилетний недомерок, сообразил, чем больнее ударить его?!
– А что это у нас в доме так навозом тянет? – «Вот так тебе! – подумал я. – Пришёл, расселся тут. Жалеет. Разговаривает!»
Запах от Егора шёл густой, в нём мешались конский и человечий пот, махорка и духота овечьего закута.
Егор заморгал белыми ресницами, нахлобучил бесформенную папаху и суетливо заторопился.
– И то! И то… – забормотал он. – Спим-то посреди отары… Принюхавши… Вы уж извините… Надо бы сперва в баню… Но я хлебца вам тёплого, из печи чтобы, хотел…
Когда я ел божественно пахнувший ломоть, грыз хрустящую корку, тонул в белопенном мякише, чувствуя щеками его живое тепло, – я не понимал, какой поступок совершил!
И только потом, когда томление сытости стало склеивать мне веки, я удивился, почему это после ухода Егора ни мама, ни бабушка не сказали мне ни слова. Мама сидела, забившись в угол старенького диванчика, а бабушка гремела посудой.
– Это же надо – взрослому человеку… – наконец проронила она, убирая в буфет тарелку с куском, который я не смог одолеть весь, – Стыд – какой!
– Как стыдно! Как стыдно! – Мама поднялась и стала ходить по комнате, ломая пальцы. – Он в степи, под градом и холодом, под молниями и суховеями, круглый год один, среди овец…
– У него своих детишек голодных пятеро, а он тебе первому… Я – плохая бабушка! Я не умею тебя воспитать! – Это была самая страшная фраза.
Через час такой пытки я уже рыдал, понимая весь ужас совершённого мною.
– Что же мне делать? – закричал я, захлёбываясь слезами.
– Сам набедил – сам и поправляй!
– Да как же! Как же я у него прощения попрошу, если он уехал?
– А что ты думал, когда его обижал? Ты же нас всех, нас всех – и дедушку, и папу, и нас с мамой – на всю жизнь опозорил…
– Он недалеко живёт!—обронила мама.—За оврагом, у кладбища.
– Так ведь уже темно! – кричал я, леденея от мысли, что придётся переходить овраг, где и днём-то страшно. – Меня бугай затопчет!
– Бугай давно в сарае спит.
– Меня волки съедят!
– Пусть! – отрезала бабушка. – Пусть лучше моего внука съедят волки, чем будет внук – свинья неблагодарная!
– Он ведь хлеб! Он ведь хлеб тебе привёз, – прошептала мама.
На улице было действительно совсем темно. Всё, что было привычным и незаметным днём, выросло и затаило угрозу: и плетни вдруг поднялись, как зубчатые стены, и белёные стены хат при луне вдруг засветились мертвенно и хищно.
Спотыкаясь и поскуливая, вышел я к оврагу, где темень лежала огромным чернильным пятном. Я пытался зажмуриться, но глаза от страха не закрывались, а норовили выскочить из орбит. Рыдая, опустился я на дорогу, где под остывшим слоем пыли ещё таилось дневное тепло. Домой повернуть было невозможно: «Ты нас всех опозорил!».
– И пусть! – шептал я. – Пусть меня сейчас волк съест, и не будет меня у них!
И я представил, как все по мне плачут. Но картина не получалась, потому что я знал:
вина-то моя не прощённая! И виноват я по уши! «У него своих детишек пятеро голодные сидят, а он тебе хлеб привёз!»
Из темноты вдруг высунулась огромная собачья голова, ткнулась холодным мокрым носом в мой голый, втянутый от страха живот, потом пофырчала мне в ухо и скрылась.
Как во сне поднялся я, перешёл чёрный овраг и, стараясь не смотреть в сторону кладбища, вышел к Егорову куреню. Окна не светились… И тогда я зарыдал в голос, потому что всё было напрасно: Егор спит, а завтра он уедет и никогда не простит меня!
– Кто здесь? – На огороде вдруг осветилась открытая дверь бани.
– Дядя Егор! – закричал я, стараясь удержать нервную икоту. – Это я! – И, совсем сомлев от страха, от стыда, почему-то совершенно замерзая, хотя ночь была жаркой, ткнулся во влажную холщовую рубаху овчара и, заикаясь, просипел: – Дядя Егор! Прости меня!
За всю мою жизнь не испытывал я большего раскаяния, чем в тот момент.
– Божечка мой! – причитал Егор. – Да закоченел весь! Милушка ты моя!
Потом он мыл меня, потом мы шли домой, всё той же бесконечной ночью. И только много лет спустя, мама рассказала мне, как они с бабушкой шли за мною по пятам, обливаясь слезами. Мама несколько раз порывалась подбежать ко мне, больно маленький я был и очень горько плакал, но бабушка её останавливала: «Терпи! Никак нельзя! Сейчас пожалеешь – потом не исправишь…»
Были у нас потом и праздники, и изобильные столы, и весёлые рыбалки с дядей Егором. Были длинные ночные разговоры под чёрным и бездонным небосводом, но навсегда осталось у меня чувство вины перед тем, кто дал мне хлеб…
Перед Егором – Георгием – Земледельцем – так это имя переводится с греческого.
Вот ведь какая символика получается… Теперь, слышу ли я, что где-то сгноили урожай,– прости, дядя Егор, не был я при этом: но ведь это моя страна,– стало быть, за все дурное в ней и я в ответе! Вижу ли на тротуаре краюху хлеба – прости, дядя Егор!
И хлестнуло меня на твоих похоронах, как пощечина, барское присловье: «Был прост Егор, как хлеб!»
Не стал я тогда спорить, не время было и не место. Но разве прост ты был, дядя Егор? Ты был ясен, как белый свет, но ведь ясный белый свет весь радужный спектр содержит!
Прости, дядя Егор, и того, кто по недомыслию, по незнанию крестьянского труда и народа своего брякнул такое. Надо ведь говорить: «Добр, как хлеб!»
Какие гении трудились, стараясь постигнуть это великое чудо – хлеб! Недаром великий Дж. Свифт сказал: «Наибольшую пользу своему отечеству приносит тот, кто вырастил два колоса на поле, где прежде рос один!»
Как это необыкновенно интересно – хлеб! Как много здесь загадочного и как много еще можно изобрести, открыть, придумать, сделать…
Говорить о хлебе так же трудно, как говорить о жизни. Ведь хлеб и есть наша жизнь…
В той главной молитве, которую завещал людям Сын Божий, главные слова – о хлебе.
Я помню, как бабушка, прикрыв глаза тонкими, морщинистыми веками, словно разглядывая что-то в глубине своей души, истово шептала, складывая мои детские пальцы троеперстием. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Тогда, в детстве, я просто повторял эти малопонятные слова, как попугай. И только долгие годы спустя открылась мне великая простота этой просьбы. «Хлеб наш насущный», то есть необходимый, ни больше ни меньше, но столько, сколько надо для жизни. Но это слабый перевод. «Насущный» – это и существующий, и реальный, и составляющий суть бытия, и многое другое… «Даждь нам днесь», то есть «дай нам сегодня». Я очень хорошо представляю себе краюху этого хлеба, от которого на земле зависит все – и плоть, и дух…
Есть такое дурацкое присловье: «Человек выше сытости». Это сытый придумал! Настоящий жестокий голод унизителен! Он калечит человека и физически, и нравственно! Голод – грань, за которой кончается цивилизация и начинается вырождение. Нельзя из сытости делать бога, но нельзя и пренебрежительно относиться к голоду.
«Не хлебом единым жив человек…» – понятно, но без хлеба то он мертв! Поэтому в разговоре о хлебе все время придется касаться проблем нравственных. Уж такая это высокая материя – хлеб. Это ведь не просто еда, это пища… «Хлеб, насыщая тело, питает душу…» Хлеб – основа жизни, поэтому и люди, дающие жизнь хлебу,– люди особого сорта.Как в истинной повседневной жизни трудно отделить одно явление от другого, так и в рассказе о хлебе трудно разделить технические, технологические, социальные, экономические и нравственные проблемы. Трудно разделить хлеб и человека, который его производит. Это просто невозможно! Да и не станем этого делать! Говоря о хлебе, будем говорить о людях. А это самое интересное и самое безграничное – судьба хлеба и судьба людей. Начнем с того, что хлебу человек обязан рождением цивилизации.
1. Сначала было зерно
Хлеб – отец человечества
Я не оговорился. Судите сами: пока человек занимался собирательством и охотой, он, как животное, зависел от капризов погоды. Складывался благоприятный год, плодилась дичь – человеческое племя благоденствовало. Случалась засуха или мор – погибали животные, погибали и человеческие племена. Ученые подсчитали, что в эпоху собирательства и охоты Земля могла прокормить не более 10 миллионов человек одновременно. Откуда эта цифра? Исследователи прикинули, сколько пищи ежегодно может обеспечить человеку один гектар территории в умеренной зоне земного шара при разных видах хозяйственной деятельности: охоте и собирательстве, скотоводстве и земледелии. Получилась наглядная картина: луга и степи— 0,646 килограмма, моря и океаны – 0,891, леса – 1,59, пашни – 244 килограмма. В тот момент, когда человек испек первую лепешку с первого урожая, он обеспечил наше с вами существование, то есть дальнейшее развитие человечества. Подобно космонавту, он оторвался от притяжения Земли, в данном случае перестал зависеть от природных условий так сильно, как все животные. Однажды на международном симпозиуме, где обсуждался вопрос, что же такое человек и чем он отличается от животного, говорилось, что прежде всего это существо разумное. Но тут же возникал вопрос: что считать разумом и есть ли он у животных? Или – любовь к прекрасному… Сорока, воруя блестящие предметы, вероятно, считает их прекрасными, но ведь она не человек! И вот один канадский фермер предложил такое определение: «Человек – существо, умеющее изготовлять пищу, не встречающуюся в природе». Он имел в виду, конечно, хлеб. И хотя эту формулировку уточняли, дополняли и в конце концов не приняли, ее никто не опроверг! Так что, пожалуй, человечество может своим днем рождения или днем рождения нашей цивилизации считать тот день, когда была приготовлена первая искусственная пища – хлебная лепешка (пшеничная, рисовая, кукурузная). Когда это произошло? Вопрос сложный. Ежегодно археологи добавляют к нашей биографии весьма значительные сроки. В настоящее время считается, что наш двуногий предок появился около 2 миллионов лет назад, а 40 тысяч лет назад в Европу из Африки пришли кроманьонцы – люди, ничем не отличающиеся от нас физически. Примерно 17 тысяч лет назад несколько племен поселились в долине Нила и вовсю занялись собирательством диких злаков. Именно они изобрели первые серпы с каменными пластинками-резаками и первые камнетерки для получения муки. Они же первыми стали печь хлеб. Но это был еще не настоящий хлеб, а собиратель сырья – не земледелец.
Тот самый, доисторический…
Мы к нему неправильно относимся. Уж больно свысока на него поглядываем. Еще совсем недавно первобытного человека называли «примитивным», вроде бы простачком и дурачком. Конечно, если воскресить его – заросшего, с нечищеными зубами (может быть, поэтому он так рано и умирал: выпадали зубы и приходила голодная смерть?), снедаемого всякими страхами и насекомыми, с каменным топором в руках,– любой первоклассник, умеющий читать по складам и включать телевизор, рядом с ним Эйнштейном покажется. А давайте наоборот! Не его к нам, а нас туда… И чтобы на равных: он «без ничего» и мы тоже. Хотя уж совсем чистым такий научный опыт не будет. Мы то про все изобретения первобытного человека знаем, а он нет. (Оставим в стороне бред о благодетелях – пришельцах, которые все человечеству преподнесли на блюденчке с голубой каёмочкой). Ничего не было! Вот тут-то и выяснится, что хоть и простое орудие каменный топор, а придумать и изготовить его непросто! Недаром ученые, прежде чем поставить эксперимент—дожить недельку-другую так, как жил первобытный человек, годами готовятся. Учатся орудия изготовлять, камни искать, поскольку каменный нож из любого голыша не сделаешь. Учатся рыбу без сетей ловить, следы разгадывать, съедобные растения находить, так как без этих знаний современному, даже высокообразованному человеку, попади он в первобытные условия, скорее всего, не выжить. Так что давайте к доисторическому нашему предку относиться со всем уважением. Он много знал, много умел. Будь он чуточку менее наблюдательным или поленивее – глядишь, и пресекся бы род людской где-то там, во глубине веков.
Это он научился добывать огонь! Это он изобрел лук и стрелы, научился лепить глиняную посуду, придумал колесо. Да что говорить: 99 процентов всех культурных растений и домашних животных введены в обиход им – доисторическим человеком!
Даже ложка – столовый прибор, без которого невозможно представить нашу жизнь,– изобретена им! Причем изобрел ее не охотник, а первобытный земледелец. Пока человек занимался охотой, он обходился за обедом руками и каменным ножом, а как только научился варить кашу из диких злаков, потребовалась особая снасть для еды – ложка. Первые ложки обнаружены в древнейшем земледельческом поселении Чатал-Хююке городище VIII тысячелетия до нашей эры.
И наконец, он научился печь лепешки. Однако, чтобы настоящий хлеб получить, нужно иметь культурные сорта хлебных злаков и научиться обрабатывать почву. На все это потребовались тысячелетия. Как это происходило, трудно угадать, но известно, что первый хлеб появился 8—6 тысяч лет назад, и с той поры он стал нашей главной пищей.
Как хлеб изобрели
Здесь множество загадок! В природе нет ничего похожего на хлеб. Можно предположить, как человек изобрел колесо: заметил, что бревна с горы катятся, отпилил от края бревна кругляш, просверлил дырку для оси вот и колесо. Огонь на лесном пожаре отыскал или у вулкана позаимствовал, удила догадался коню в беззубый край рта вложить, рассматривая конский череп, наблюдательности-то ему не занимать, да и времени хватало – открытия делались на протяжении столетий, не одним поколением.
