– И теневых историй на потолке? – Каннам сидел на стене, подогнув под себя ноги, и не отрывал взгляда от линии горизонта, но казалось, он не видел горизонта вовсе, а смотрел куда-то за него, на многие меры дальше и, возможно, достигал своим взором до родной деревни.
– Я разучился их читать, – помолчав, ответил Ярдис. – Совсем тихо стало внутри.
Каннам рассеянно улыбнулся.
– «Обретённая тишина – признак полноты аруха и внутреннего совершенства», – процитировал он отца наирея.
– А кажется, что внутри лишь пустота и никакого совершенства.
– Может ли пустота быть совершенством, как считаешь? – Каннам вновь улыбнулся, и Ярдису в его улыбке привиделась горькая усмешка. – У меня тоже эта тишина, Ярдис. Но я не думаю, что она – то самое, о чём нам толкуют наставники и отец наирей. Пока она больше смахивает на тоску. И свирельных песен уже мало, чтобы заполнить её. Как думаешь, – Каннам свесился с края, глядя на убегающий вниз голый камень выглаженной ветрами стены – плющ по ту сторону не рос, – можно ли спуститься, не переломав ног и не свернув шеи? С нашими-то умениями, м-м? И если можно, то почему никто не сбежит?
– Замолчи, во имя Превоплотившего! – гневным шёпотом одёрнул его Ярдис. – Сам-то понимаешь, чьи мысли завладели твоим языком? Это же отступничество – верная смерть и вечный позор!
– И что теперь?
– Не внимай шёпоту Неименуемого! Изгони его из своего аруха, он есть погибель. Наполни светом Первовечного, в нём сама жизнь.
– Не цитируй мне Книгу Превоплотившего Маурума, я её и без тебя назубок знаю. Одного только не понимаю: если мы тут и правда наполняемся светом Первовечного, в коем сама жизнь, мы должны полниться этой жизнью, так? А внутри всё пустота. Выходит, жизнь не здесь. Может, и Первовечный тоже не здесь.
– Где же тогда? – спросил Ярдис, догадываясь, что ответа знать не хочет.
– Может, там. – Каннам кивнул на светлеющую полоску неба над ещё чёрными холмами.
«Где капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды на губах. Песни свирели и прикосновения нежной женской руки…» – прозвучала в голове Ярдиса непрошеная мысль.
Несколько дней Ярдис носил в себе эти слова и эти мысли, и тишина внутри наливалась свинцом, а пустота тянула жилы монотонной болью.
– Ты не знаешь, как там, – сказал он, придя однажды ночью под стену, на которой сидел, скрестив ноги, Каннам. – Ты не знаешь, как там, и не можешь сравнивать! Может статься, что тишина там ещё оглушительней, а пустота – необъятней. Наш путь проверен столетиями, завещан Превоплотившим Маурумом и благословлён самим Первовечным!
Каннам отозвался не сразу, как-то нехотя стряхнул с себя странное оцепенение и посмотрел через плечо вниз, на задравшего голову Ярдиса, и горькая усмешка в его глазах проглядывала ещё приметней.
– Это ты не знаешь, Ярдис, – едва слышно ответил он. – Ступай, спи свои сны.
Ярдис постоял ещё немного, а потом поплёлся в келью. У чёрного хода его поджидала чья-то тень.
– Римар? – удивился Ярдис, когда скупой серый свет выхватил из полумрака рыжую пятипрядную косу. – Что ты тут делаешь?
– За тобой гляжу, брат Ярдис, – спокойно, но как-то недобро ответил Римар.
Ярдис помолчал, пытаясь по взгляду Римара определить его намерение.
– Скажешь отцу наирею?
Тот лишь покачал головой. В глазах же читалось беспокойство и неодобрение.
– Нет верности в том, кто способен предать брата по труду, – глухо ответил Римар. – Верный верен во всём. Но я должен вразумить тебя, брат Ярдис. – Римар бросил быстрый взгляд ему за плечо – удостовериться, не возвращается ли Каннам, и продолжил: – Ты хоть понимаешь, с кем связался? Чьи песни пьёшь, как родниковую воду, в чей след ступаешь?
Ярдис непонимающе нахмурился. Римар озадаченно приподнял тёмно-рыжие брови.
– Что, правда не догадываешься? Он же тебе только что ответил. – Римар помолчал, ожидая, что Ярдис наконец догадается, но тот по-прежнему не понимал. – Брат, он знает, как там. Потому что он там бывал, – многозначительно произнёс Римар.
– Все мы бывали. Жизнь там начинали и что-то ещё помним.
– Я не про то. Он бывает там до сих пор. Вот и сейчас ты его, возможно, выдернул из чьей-то тёплой постели…
– Что?!
Римар вновь глянул через Ярдисово плечо.
– Его аруху подвластны внетелесные путешествия. Он сангир, брат Ярдис. Сангир, ещё не овладевший мастерством крови. Перевёрнутый амарган. Чадо Неименуемого. То-то и свирель его столь сильна – он питал её своим арухом.
– Нет, не может быть! – Ярдис отшатнулся, как будто кровавым сангиром был Римар, а не Каннам. – Тебе показалось! Ты его совсем не знаешь. Вы не друзья. А я – я всегда был близко…
– Так близко, что и не разглядеть, – вздохнул Римар.
– Нет. Нет, он вовсе не то… Это же Каннам! Он просто запутался, просто думает, что…
– «Учитесь исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства», помнишь? Я смотрю ясно и остро, вижу и подмечаю, и делаю выводы, а не додумываю. И тебе советую, брат Ярдис. – Римар сжал его руку повыше локтя. – До ритуала считаные дни. Приглядись. Пойдёшь за Каннамом – угодишь в силки Неименуемого, – и, заменив учтивый полупоклон сочувственным кивком, пошёл обратно в келью.
«Разве может сангир стать скетхом? – размышлял Ярдис, доискиваясь ответов на тревожащие его вопросы в толстых фолиантах библиотеки Варнармура. – Разве может сангир превоплотиться в Йамаран?»
Про сангиров Ярдис не знал практически ничего, а что и знал, то большей частью оказалось мифами. Сангир рождается раз в столетие. Сангир постигает мастерство крови под руководством самого Неименуемого, который становится его учителем. С самого рождения сангир – воплощение зла, продолжение Неименуемого в Бытии. Сангир служит Неименуемому, который приводит его в этот мир, чтобы угасить свет Первовечного (потому и всего раз в столетие – у Неименуемого не хватает сил воплотить сангира в Бытии чаще). Всё это чушь и детские страшилки. На самом деле сангиры рождаются чаще, но не каждый сангир знает, кто он. Большинство попадают в брастеон, становятся скетхами, а затем – Йамаранами. Одно лишь отличие перевёрнутых амарганов от обычных – за первыми нужно следить внимательней: голос Неименуемого в них сильнее. Сангир обладает особой врождённой способностью, впервые проявляющейся в возрасте с семи до двенадцати лет: его арух может внетелесно путешествовать на расстоянии, может наблюдать за людьми, а если подселится в чьё-то тело – может даже чувствовать то, что чувствует тело, но не влиять на него. Такие путешествия кратки и отнимают много сил, совершать их возможно лишь во время глубочайшего внутреннего сосредоточения, граничащего с глубоким сном. Отсюда появилось выражение, что сангиры во время путешествий их аруха «спят чужие сны».
– «Иди, спи свои сны», – шёпотом вспомнил Ярдис.
Овладев мастерством крови, сангир становится опасен. Тогда он волен отщеплять от аруха нити и вкладывать их в предметы, временно оживляя последние и подчиняя их своей воле. Постичь сложные ритуалы с собственной сцеженной кровью можно по книгам – редким, поскольку большинство из них утеряно или уничтожено. Неименуемый, конечно же, никому не наставничает. Поэтому ничто не препятствует сангиру, должным образом подготовленному в стенах брастеона, превоплотиться в Йамаране. Но непревоплотившийся сангир скорее не справится с собственными силами, чем непревоплотившийся амарган. Не научившись управлять собственным арухом, он рискует сойти с ума и наделать бед. Впрочем, как и любой амарган, не получивший должных навыков.
Ярдис вздохнул и захлопнул очередной том. Пыль лёгким облачком взметнулась над пожелтевшим обрезом. «Значит, Каннам не чадо тьмы. Такой же амарган, только сложнее устроенный, требующий большего внимания и усердия. Ему нужно просто помочь не сойти с тропы. Просто помочь…»
Вечером накануне ритуального дня Ярдис нашёл Каннама на стене. Тот сидел спиной к брастеону, напоминая обезглавленный силуэт: понурив голову и свесив ноги вниз, уперев ладони по обе стороны от бёдер так, что плечи оказались вздёрнуты выше затылка. Для практики внутреннего сосредоточения такая поза не годилась, и Ярдис решил, что арух Каннама сейчас здесь, а не путешествует где-то за холмами. Он взобрался на стену и молча уселся рядом. Каннам даже головы не повернул. Какое-то новое, потрескивающее крошащимся сухим листом молчание повисло меж ними невидимой отгородкой.
– Ты ведь знаешь, кто ты? – наконец спросил Ярдис.
Каннам очень долго не отвечал, а потом спросил:
– Отец наирей рассказал или сам догадался?
– Римар. А что, отец наирей тоже знает?
– А ты думал, братья заметят, а он – проморгает? Хм! Обо всём знал с самого начала. И про свирель тоже.
– Но… Как же он позволил?
Каннам покривил губы в вымученной улыбке.
– Силком к покаянию не призовёшь, – хмыкнул он. – Отец наирей приглядывал, чтобы не зашло слишком далеко, и ждал, когда я сам с повинной приду. Свирель я выбросил, кстати. – Он кивнул вниз, и Ярдис различил по ту сторону стены разбитую глиняную птичку. – А ты чего распунцовелся весь?
– Я… должен повиниться. Всё это время отец наирей обо всём знал и не взыскивал, всё ждал, пока мы одумаемся и сами принесём ему покаяние…
– И как, ты одумался?
– Я виновен. Вместо того, чтобы помочь тебе смотреть зорко, я сам едва не заблудился, слепо следуя за песней твоей свирели. Пойдём, Каннам, пойдём к отцу наирею, он так долго нас ждал! – Ярдис умоляюще схватил друга за запястье, но тот не шелохнулся. – Снимем с сердца груз близкого отступничества и вернёмся на тропу, преисполнившись намерения достичь вершины и…
– Если скажешь: «принять великое благо Первовечного, сбывшись в Йамаранах», клянусь, я сброшу тебя вниз со стены! – зло отозвался Каннам. – Мне опостылели твои фразы из священных текстов. Когда ты научишься думать своей головой, Ярдис? Ты не тупое животное, которого ведут на скотобойню. Ты человек, и жизнь у тебя одна – здесь и сейчас, а не в куске заточенного железа! Хочешь всю её потратить на цитаты?
Ярдис потрясённо смотрел в перекошенное негодованием лицо друга и не мог подобрать слов.
– Я устал хоронить своё сердце! – шёпотом выкрикнул тот. – Я хочу просто быть, и у меня не осталось сил на это бесконечное становление… Оно всё равно закончится смертью, Ярдис, – горько уронил он. – Потому что по?лнит арух не только молитва, учёба и тренировки. Полнит арух в первую очередь жизнь – наша жизнь, прожитые чувства, приобретённый опыт, собственные мысли, а не заученные выдержки из пыльных книг! Сама жизнь делает человека человеком. А жить нам здесь не дают. Поэтому и арух наш в Йамаранах будет не полномерен, как внутренняя человеческая суть, а сух, как стрекозиное крылышко. Понимаешь?
Ярдис по-прежнему не находил слов. Да что там – он не находил даже мыслей, просто смотрел на Каннама распахнутыми, полными отчаянья глазами и качал головой.
– Ты запутался, брат, – наконец выдавил он. – Ты запутался, а я не заметил вовремя, не протянул тебе руку… Идём к отцу наирею! Он обязательно поможет. Завтра ритуал…
– Ты иди, – прервал Ярдиса Каннам, и его лицо вдруг сделалось отстранённо-спокойным. – Ступай, я приду следом.
Ярдис ещё пару мгновений смотрел в его потухшие глаза, а потом спустился со стены и направился к келье отца наирея.
5. Плотские утехи
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
Талу?нь стояла на плодородных землях, окружённая зерновыми полями и яблоневыми садами, и уж давно переросла бы в небедный город с отлаженными торговыми маршрутами, если бы не её близость к северной границе Гриалии и опасное соседство с Ишан-Домба?ром – землями кочевого харра?тского народа. Харратов не привлекали ни яблоки, ни хлеб: поговаривали, что они не признают иной еды, кроме мяса, а их воины – шу?рви – едят его сырым, с ещё неостывшей кровью. Но торговые обозы, гружёные тканями, оружием и драгоценностями, а также толстые кошели торговцев харратов ещё как привлекали, поэтому с сетью торговых маршрутов у Талуни не сложилось – ни один богатый обоз не рисковал приблизиться к границе. В деревню заезжали разве что отдельные, уже поощипанные на других ярмарках торговцы в сопровождении охранников, и особенных ценностей с собой не везли, а вот талуньское яблочное вино закупали для перепродажи в других городах.
Особенно яро харту?г[1] со своими шурви разгулялся по чужим землям в последние годы перед государственным переворотом в Гриалии и в первый год после него. Сейчас стало потише, но народ окраинных земель всё равно опасался и старался без нужды в них не наезжать: харраты могли перерезать всю деревню без всякой наживы, принести свежую кровь в дар своим Шафарра?там[2].
Самыми уязвимыми были маленькие бедные деревеньки, защищать которые никто не спешил. Однако большинство из них превратилось в головешки ещё в годы харратского разгула. Те же, что покрупнее, придумали нанимать йота?ров[3] для защиты от находников, в обмен на регулярное подношение дани.
– Вернее, придумал-то новый церос, – усмехнулась Тшера, бросив косой взгляд на Бира, семенящего возле её кавьяла на своём авабисе, затаив дыхание: Тшера разговорилась, а это случалось нечасто, и он не хотел спугнуть её хорошее настроение. – Астервейг умеет договариваться. И уговаривать тоже умеет, и чаще – неласково. Нашёл дорогу в йотарское логово, посулил за послушание – блага, за непокорность – скверны. Второе всегда убедительней. И вот уже глава йотаров является в одну из приграничных деревень и обещает жителям защиту от харратов за ежемесячную дань. А деревня у границы не одна, и крупная йотарская шайка – тоже. Вот и выходит, что все всем довольны: у деревень какая-никакая боевая защита, у йотаров – гарантированный легальный доход из двух кормушек разом и жильё отдельным двором близ деревни, а у Астервейга – прикормленные йотары, относительное спокойствие на границе и все Вассалы под рукой на случай, если кто его задницу с церосова престола подвинуть вздумает.
– Ай, значит, заработок в Талуни тебе вряд ли найдётся, раз там йотары за всем смотрят, а за йотарами – Вассальство приглядывает?
– Отчего же? Йотары тоже пошаливать могут, Вассальству из Хисарета так далеко не видать, и в гости нагрянуть в такую глушь они вряд ли соберутся. А если работы и не найдётся, то и зла ни йотары, ни деревенские нам не сделают: первые знают, чью руку кусать нельзя, а вторые в таких захолустьях всё ещё Вассалов уважают – по привычке.
– У нас тоже захолустье было, – пробубнил себе под нос Бир, но Тшера услышала.
– У вас была канава отхожая с мамкиными головорезами, – фыркнула она. – А Талунь – вполне благообразная деревенька с чистеньким постоялым двором. Я же обещала тебе ночёвку с постелью и завтрак у очага. Не жалуйся.
– Не жалуюсь, – вздохнул Бир. – Только обещаешь ты уж не первую седмицу, и что-то мне не слишком в такие посулы верится…
– Ты всегда волен уйти, – пожала плечами Тшера.
– Ай, только если сама меня прогонишь. Но с первого раза не дамся, я хваткий, меня так просто не отвадишь! – Бир налился такой гордостью, что даже авабис под ним зашагал бодрее; Тшера чуть изогнула уголок губ в незаметной улыбке.
В Талунь они приехали к обеду. Деревенские ворота стояли открытыми, а поля, сады и дороги пустовали.
«Не к добру».
– Эй, хозяева! – позвала Тшера, въехав на постоялый двор.
Из дверей выглянула кругленькая невысокая женщина в белом переднике, с полотенчиком на плече.
– Ох, Первовечный, ох, гости-то какие пожаловали, ох, кириа! – всплеснула она руками и выбежала на крыльцо – семеня и подпрыгивая, словно горошина.
– Куда все попрятались, хозяйка? Не Вассала же испугались? – спросила Тшера, спешиваясь с кавьяла и забирая его зубастую пасть в намордник.
– Ох, кириа, не серчай, не серчай, родная, не в тебе дело! Знамо бы, что Чёрное Братство наведается, так мы бы встречали, да пирогов побольше напекли, – затараторила хозяйка. – Хойнар, ну-ка, подь сюда! Сведи скотину в стойло! – гаркнула она через плечо, и из дверей появился тощий взъерошенный подросток, удивительно похожий на неё лицом, молча отвесил Тшере не слишком-то почтительный поклон и увёл Ржавь и Орешка на задний двор. – Да кто ж так кланяется, растопыря! – заворчала ему вслед мать. – Ты уж прости, кириа, не обучен он у меня, столичных-то гостей в глаза не видывал! Ты одна, иль ещё кого ждать?
– Пока одна.
– Проходи, милостивая, проходи, сейчас обед подам. – Хозяйка повела их в дом. – Ты с ночёвьем останешься, комнату справить?
– Справь.
– Служника твоего в сарай определить?
– Ему отдельную комнату, не хуже моей.
Хозяйка бросила через плечо удивлённый взгляд и предупредила:
– За полную стоимость будет.
– Пусть так.
Хозяйка глянула на Бира с нескрываемым любопытством.
– Всё сделаю, кириа, всё устрою по лучшему канону!
– Ай, я в сарае, – зашипел на ухо Тшере Бир, – у нас кошель совсем тощой!
«Чутьё мне подсказывает, что здесь растолстеет».
– Только попрекни меня, что слово не держу, – полушутя ответила ему Тшера.
