Вместо корриды они пошли в Алькасар: кружевной, зелёный, полный жизни и воздуха.
В пасмурный московский полдень Маша стоит перед дверью дома родителей – и не может зайти.
– Мне нужно уехать.
– Нет, не нужно. Всё, что тебе нужно, есть здесь.
K часу родители отпрашиваются с работы, бабушки накрывают стол, сажают Машу во главу, не могут насмотреться, налюбоваться: какая она загорелая, взрослая, лёгкая, совсем другая. Маша чуть свыкается, возвращается в русский регистр, встречая неподдельный интерес, начинает тараторить: улицы, магазины, кафе, история Европы вперемешку с семейной драмой сеньоры Риверы – соседки Андраде, а внук ей, представляешь, «es mi vida» и не может открыть входную дверь, чтобы драматично удалиться.
Мама говорит:
– Как весело, Машунь! Но не может же там быть идеально. В гостях ведь хорошо, а дома лучше, да?
И Маша понимает – это так. Не может. Идеально вообще не может быть – хоть и кажется, что было именно так. И если вернуться, то она узнает это наверняка. Поэтому она не может. Своими руками порвать крыло бабочки, разбить совершенный витраж? Нет. Ни за что. Ей нельзя туда возвращаться.
Маше сносно. Да, тяжеловато и как будто неправда, как после дневного, крепкого, слишком правдоподобного сна. Потом вдыхать становится легче – в голове остаётся только драгоценный диафильм, кинокадры какой-то абсолютно другой жизни. Маша оберегает их, рассматривает редко и по одному.
Кадис преследует её – в рыбном ряду Преображенского рынка, внезапно безмолвном, каменном центре Москвы, невиданных цветах около метро. Тогда – десять? пятнадцать? с каждым годом всё больше лет назад – она спросила: как часто цветут эти цветы? Матео засмеялся – всегда. Круглый год. Это лучшее место – ты забыла?
Маша часто бывает в Испании – профессия обязала, да и любовь никуда не делась. Читает доклады в Мадриде, Барселоне, Валенсии, Саламанке, Севилье – не ближе, не ближе. Болтает на кофе-брейках, бесконечно переводит, много читает. Но на самый край света – non ultra – не приезжает никогда.
Кадис мучает её – не провалами в уже случившееся, а картинками из несбывшегося: кофе и рассказ про её студентов напротив улыбчивого, в ворохе кудрей лица, солнечный луч соборного витража под нежным углом во время венчания, ребёнок – девочка – в смешной пижаме выходит из спальни, зевает, одной рукой подтягивает штаны. Сонно тянет «мамита» – и говорит на двух языках.
Когда в её диафильме появляются кадры, которых она раньше не видела, со всей детальностью рисующие события, которые могли бы произойти, пока Маша писала диплом, училась в аспирантуре, ухаживала за родителями, вела первые пары, защищала кандидатскую, становилась доцентом, хоронила родителей, становилась профессором, Маша понимает, что ей придётся вернуться.
Первые несколько дней после возвращения в Кадис Маша просто гуляет, неосознанно двигаясь по нарисованной тогда спирали, только снаружи вовнутрь. Круги сужаются: она селится в Новом городе, идёт, начиная с полукруга побережья, понемногу углубляясь в проулки. Двигается к центру, упорно обходя главную достопримечательность Кадиса – и кайе Сопранис. Маше страшно, что Матео всё ещё ждёт.
И страшно, что нет.
Когда Маша доходит до садов Кампоамор на подходе к пляжу Калета, она замирает, действительно, клишированно задохнувшись.
– Вам помочь? Вы заблудились? – участливый юноша спрашивает её по-английски. Маша отвечает по-испански:
– No, gracias – нет, спасибо. До Калеты я могу дойти из любой точки города. С закрытыми глазами.
Юноша хлопает себя по лбу, смеётся – как неловко.
– Вы уже здесь бывали?
– Да. На исходе прошлого тысячелетия. – Маша не может отказать себе в тяжёлых живой, пульсирующей кровью, полнозначных испанских словах.
– Этого не может быть! Разве что родители водили вас за руку по этому парку.
Маша смеётся. И вместе с этим выдыхает.
На пляже предлагают сангрию за пару евро – раньше они с Матео брали вино с собой, устраивали пикник по всем правилам, в корзине несколько пледов, черешня и хрустальные бокалы. Родители Матео приходили к ним после работы, приносили ужин, иногда выбиралась и абуелита. Таких семей на пляже было много – Маша была частью одной из них.
Солнце отражается в блестящей пуговице тонкого плаща: сегодня день прохладный, преддождевой, маятный.
В новый приезд у Маши часто подступают слёзы: голос влажнеет, отзвучивает в переносицу. Ей не грустно, совсем: но вокруг так красиво, так правильно, что у неё не выходит оставаться спокойной.
Многое совсем по-другому: вместо карт продают симки, семейные продуктовые сменились на супермаркеты, антикварные – на mango и иже с бесконечными descuentos.
Что-то совсем такое же: гомонящие, приветливые продавцы, крошечные кафе со столиками в один ряд на узкой улице, чуррос – пахнет тестом и порошковым шоколадом, сыпется крошками сахара – по ним можно найти дорогу в прошлое.
K концу её отпуска – Маша могла бы взять два месяца, но страшно, было страшно ехать даже на эту неделю – остаётся два места на карте, на которые она ещё не решилась.
Маша выбирает: сначала свербящее, затем вечное.
Дверь открывает Матео – абсолютно такой же, как двадцать пять лет назад.
– Матео?
– Папы нет.
Маша делает шаг назад.
Матео – не Матео, его сын – смеётся и осеняет себя крестом.
– Папы нет здесь. Он переехал из Кадиса лет пятнадцать назад.
Через пять минут она уже пьёт кофе на кухне, на которой лучше всего было начать любой из своих дней. Вместо турки – кофемашина, вместо Матео – его сын. Ей страшно, не по-профессорски, даже не по-людски хочется спросить, сколько ему лет и как его папа познакомился с его мамой. Приходится сжать свою коленку: с неё ещё неделю будут сходить маленькие, круглые синячки.
– Я родился здесь, а вырос в другом месте, потом снова вернулся сюда. Понял: меня тянет к Кадису, я в него влюблён, я не могу уехать! О, подождите! Совсем заболтался. Хотите, я позвоню папе? Уверен, он сможет приехать сюда завтра! Или даже сегодня…
От кайе Сопранис до главной площади Кадиса – Plaza de la Catedral – пять минут шагом обычным и десять минут шагом Матео: с остановками на como estas c хозяином бара и официантами, на похвалить новые фиалки синьоры Риверы и на пару бросков мяча с малышнёй. Через площадь Сан Хуан де Диос выйти на кайе Пелота – и плитка под ногами сменяется на тёмный площадный камень. Маша поднимает голову: по левую руку – жемчужина Кадиса, кафедральный собор, на реконструкции, полностью закрытый строительным лесом.
Матео уехал – в это верилось ещё меньше, чем в то, что она сюда вернулась. Матео уехал – и ей тоже было пора уезжать.
До дома долгий путь: два с половиной часа до Кордобы, ещё полтора до Малаги, такси в аэропорт. Маша сдаёт багаж, проходит паспортный контроль и идёт к выходу на посадку B.
– Lo de siempre, se?ora?
Город выдыхает знойный день к морю через переулки, наполняясь густыми красками и глубокими тенями.
– Lo de siempre, да, как обычно, кариньо, – смеётся, жадно пытаясь вобрать свое «обычно»: туфли, скинутые под столик, прохладный камень под огрубевшей от песка пяткой, озарённая садящимся солнцем башня собора и белый надломленный росчерк пролетевшего самолёта.
Дарья Стаханова
Печатная буква
1
У них ничего не получалось. Так изнурительно долго не получалось, что уже можно было бы признаться в этом не только себе, но и друг другу. Только кто тут за смельчака? Время признаний – из никогда не наступающих. Как там это принято называть? Временем сбора камней? Малёк собирал их всю жизнь – с тех пор, как начал себя кое-как осознавать и развлекать. Жёлтые гладкие, жёлтые зернистые, белые мучнистые, с сероватым налётом, белые сахарные, как кости, состоящие из едва различимых кристалликов. Красные мясные, красные вишнёвые, красные божьекоровковые. Серые всех оттенков и мастей – он научился различать вариации спектра. Чёрные – самые редкие – потому что чёрного в природе, если присмотреться, не так уж и много. Малёк привык к тому, что каждый новый чёрный камень оказывался тёмно-серым или коричнево-землистым после высыхания. Не истинно чёрным. Ни разу.
У них ничего не получалось, и он решил, что дело в том, что они не подходят друг другу. Как-то он даже попытался сказать ей об этом напрямую. Он вскочил во время завтрака решительно и шумно, так, что стул за ним картинно завалился на спинку. В правой руке он сжимал стакан разбавленного апельсинового сока из трёхлитровой канистры (о, этот синтетический вкус, который оседает на зубах на целый день), левая ладонь продолжала касаться стола – для устойчивости. «Мам, я понимаю, что я вам не подхожу, – он запнулся. Прозвучало как-то не совсем точно, потому что подходить «им» он вроде как и не должен был. Только ей. Старшему брату уже исполнилось шестнадцать, и ему подходили разве что размалёванные одноклассницы с голыми животами и хищными алыми ртами. Подходить Стефану (он сознательно избегал определений – они закрепляли бы за Стефаном какую-то роль в его жизни, материализовали бы его ещё больше, хотя куда уж там больше) – подходить Стефану он наотрез отказывался. Стефан не подходил ему. – Мам, давай по-честному? Я тебе не подхожу». Ему трудно дались эти слова, а потому, озвучив их, он приосанился и неосознанно поднял над головой сок, будто королевский кубок. Поднял и замер.
Он ждал скандала. Может быть, слёз или доверительного разговора на заднем дворе, в беседке. Он ждал реакции, подобающей силе момента. Он даже был согласен на писклявый ор Стефана, вопрошающего у люстры под потолком: «Что этот щенок себе позволяет?». Но не дождался. Малёк огляделся по сторонам. Брат продолжал бездумно жевать бутерброд, пялясь в мобильник, Стефан раздражённо тарабанил пальцами по столу, дожидаясь, пока кофе в джезве вспенится, мама докрашивала мизинец в ядовитый сиреневый. Малёк опустился было обратно на стул, но и тот его подвёл, и он шлёпнулся на пол, больно, смачно, обидно. Сверху на него обрушился апельсиновый липкий водопад. Брат со Стефаном загоготали. Мама от неожиданности смазала лак, окрасив в синтетический лиловый целую фалангу, и закричала голосом, не обещающим ничего хорошего: «Мал-ё-ё-ёк!».
2
На самом деле, у него было имя, нормальное, человеческое, настоящее. «Малька» придумал Стефан сразу после того, как въехал к ним насовсем. Он хотел выбраться из этого «малька», сбросить его, как отжившую кожу сбрасывают анаконды в естественнонаучных фильмах, отшелушить, отторгнуть. Но Малёк прирос к нему намертво, врос в него.
Они сидели в ряд: мама у иллюминатора, её когти, накрепко влипшие в волосатое запястье Стефана, Стефан собственной персоной, стянувший узкие ботинки и сияющий теперь новыми парадными носками, брат в капюшоне и огромных наушниках поверх. И Малёк, через проход, рядом с чужими мужем и женой. Чужие муж и жена целовались каждые пять минут и говорили друг другу что-то воркующе нежное на непонятном языке. Малёк подумал, что никогда не видел, чтобы мама с папой так целовались. Наверное, потому папа и ушёл. А ещё подумал, что все эти долгие шесть часов в самолёте все будут думать, что он принадлежит к этой семье, где воркуют и целуются. И эта принадлежность сделала ему моментально, полноценно хорошо.
Остров, на который их донёс неуклюжий пузатый самолёт, сразу же у трапа обдал Малька таким спёртым, горячим дыханием, какое было только у соседского Пирата, пока того не сбила машина. Земля вокруг была пыльной, выгоревшей. Малёк подумал, что здесь даже камней не наберёшь, только пыль. Где-то вдалеке морщились угрюмые жёлто-красные горы.
«Малёк, здесь есть настоящая пустыня. Такая, где верблюды живут, представляешь? И море тоже есть, и горы есть», – мама всегда начинала восторженно, каждый отпуск. Малёк не любил отпуска – в замкнутом пространстве всем вместе им удавалось протянуть без катастроф от силы пару дней. Малёк не любил раздеваться на пляжах, потому что выглядел кольчатым белым червяком, из тех, что заводятся в крупах. Или ужом-альбиносом. Особенно в новых розовых плавках с желтыми наглыми смайлами на них. Малёк ненавидел крохотные номера, которые они снимали, двухярусные кровати с их скрипом от любого движения и сальными шутками братца на тему пятен на простынях, ненавидел волосатую грудь Стефана и мамину манеру загорать в одних трусах, когда она переворачивалась на живот, он ненавидел общие туалеты с их вонью, пляжные кафе с их склизкими осьминогами на вертелах, море с его волнами и забавами.
У них ничего не получалось. И Малёк не мог больше так продолжать.
3
План был блестящим, подготовка – кропотливой. Он собрал все три шоколадки, что ему купили перед пивной, в которой они приноровились проводить вечера, с каждого завтрака отложил по несколько кусочков сыра и колбасы, наворовал хлеба с запасом и – даже! – разжился полиэтиленовым пакетом и бутылкой для воды. Пакет слегка попахивал сухой рыбой, у бутылки была пробита пробка, но тоже самую малость. Малёк дал этим вещам вторую жизнь, и хотел от них того же. Второй, новой жизни для себя.
Он вышел из дома чуть позже шести. Церковь вдалеке, как обычно, разбудила его своим колокольным перебором. Только его, никого больше. Малёк сложил весь скарб в хорошо простиранный и пахнущий уже лавандой, не рыбой, мешок, почистил зубы вдвое дольше обычного, предполагая, что нескоро ему выдастся шанс сделать это снова, надел позорную бейсболку с Губкой Бобом, решив, что ни один позор на свете не сравнится с солнечным ударом, и вышел из дома.
Малёк заранее условился сам с собой выбирать горы всякий раз, как дорога соберётся раздваиваться. Горы, а не море. Для тех, кто привык советоваться исключительно с самим собой, выбор редко кажется чем-то весомым, веса ему придают сторонние. Сторонних рядом с Мальком толком особо и не было никогда. А потому нескончаемые внутренние диалоги текли раздольной, полноводной рекой. Малёк с собой дружил. Пожалуй, он дружил только с собой и с фантомом папы, не с фантомом даже, а с неким фактом, что где-то когда-то тот существовал, наличествовал.
Солнце поднималось и краснело – так краснела заляпанная конфорка, когда Малёк решался порадовать себя сваренным вкрутую мелким яйцом или горячей, рыхлой картофелиной. Дорога из широкой превратилась в ленту, петляющую среди одиноких кактусов и высохших травяных островков. Малёк сделал привал у расколотого надвое замшелого камня – камни оставались его стихией, средой. Он сел на более покатую, гладкую половину и тут же ойкнул и вскочил – камень показался крутым кипятком. Малёк растерянно потёр шорты, тоже ещё горячие, но вельветово уютные, и решил перекусить стоя. Шоколада не хотелось, в горле уже пересохло, и Малёк собрал себе сложный многоэтажный бутерброд. Колбаса, хранившаяся всё это время под кроватью, заветрилась, сыр слипся. Малёк жевал тщательно, считая про себя. Шесть, семь. Он огляделся. Пейзаж изменился до неузнаваемости – деревья кончились, трава тоже. Земля под ногами из пыльной превратилась в красную, наспех замешанную с мелкими, прожилистыми камнями. Четырнадцать, пятнадцать. Моря уже не было видно, и Малёк едва мог вспомнить, в какой стороне оставил его, маму, пивную и пляж. Двадцать два, двадцать три. Над головой надменно парила какая-то огромная чёрная птица. Круг за кругом, с бесшумными сильными крыльями и крючковатым угрожающим клювом. Двадцать девять, тридцать. Малёк сглотнул. Правильно прожёванная пища насыщает лучше – об этом им рассказали на биологии, он запомнил. Он вообще неплохо запоминал всё, что представляло для него хоть какой-то интерес.
Малёк достал из пакета мокрую, тёплую бутылку и понял, что добрая треть воды из неё уже вытекла, хоть он и залепил жвачкой треснутую пробку. Малёк вкрадчиво пил и думал, что вскоре ему придётся искать ручей, а потом кончится еда, её тоже придётся искать. И новые кеды, когда он вырастет из своих, и шорты, когда эти станут малы. Взрослая жизнь казалась неподъёмной, наверное, такой же неподъёмной, какой она кажется взрослым, но на тех она сваливается неизбежностью, а Малёк вызвался сам, сам выдвинулся ей навстречу. Он аккуратно поставил бутылку в пакет, вытер о майку жирные колбасные руки и двинулся в путь. Солнце окончательно поднялось над кряжистыми, неровными горами и побелело. Солнце побелело, коленки покраснели. Малёк знал, что он на острове, а потому рассчитывал, что за горами окажется новый курортный городок с новыми пивными и загорающими, с новыми продавцами сахарной ваты и скрипящими выгоревшими переодевалками на новых пляжах. Там Малёк планировал свою новую взрослую жизнь. С какой-то новой школой и новым домом. И, наверное, новой, правильной семьёй.
Дорога давно затерялась среди пыльных, наискось изрезанных камней, и больше не напоминала ни ленту, ни тропку. Малёк уже толком не мог определить, дорога ли это вообще, и был ли здесь кто-то до него. Жара стояла нестерпимая, изнуряющая, такая, в которой не остаётся места ни звукам, ни запахам. Только стоячий густой перегретый воздух, которым не надышаться. Малёк слышал, как глухо стучит его уставшее сердце – стучит уже не в груди – в горле, в висках, прямо под красочным Бобом. Кровь, было такое ощущение, вытекла из всех возможных сосудов и запекалась теперь прямо под кожей, образовывая хрустящую, пористую корку, такими покрываются ссадины, если вовремя не промыть. Малёк обычно промывал – он боялся невидимых микробов, жаждущих всей колонией расселиться в его крохотных ранках.
Иногда он краем глаза замечал шевеление в камнях по обеим сторонам от его выдуманной дороги. Это были не ящерицы, не змеи (этого Малёк просто не снёс бы) – в камнях жили какие-то юркие мохнатые существа наподобие белок. Но всякий раз, когда Малёк поворачивал голову в их сторону, они исчезали, скрывались в расщелинах, сливались с горной породой. Мальку было тошно от назойливого, прилипчивого солнца, от нескончаемого подъёма, от страха, который неожиданно завладел его кишками и устроил там себе гнездо. Наверное, впервые за всю свою двенадцатилетнюю несчастную жизнь Малёк подумал о смерти. Подумал и тут же икнул, словно там, на другом конце, смерть вспомнила о нём. Во рту стало горько. И Малёк попытался залить эту горечь противно тёплой водой. Не помогло.
Больше всего его страшил даже не тот факт, что сегодня уже его может не стать, а одиночество, в котором ему придётся повстречать что-то поистине могущественное, что-то запредельно великое. Тут он, пожалуй, согласился бы даже на компанию брата или Стефана или – куда уж хлеще – шайки безмозглых старшеклассников, которые по большей части его не замечали, но иногда могли ненароком толкнуть или обидно обозвать. Малёк продолжал идти, но чувствовал, что сил в нём осталось так немного, что их вряд ли хватит на новую жизнь.
Они и впрямь закончились – не прошло и получаса. Малёк споткнулся о мелкий, корявый камень и упал на большой гладкий валун размером с походную палатку. Было ощущение, словно валун обтёр его наждачкой с ног до головы. Обгоревшая, распаренная кожа потрескалась. Малёк думал было промыть её водой, но воды осталось так мало, что её не хватило бы даже на его тщедушное тело. Малёк не нашёл в себе решимости встать, поэтому он перевернулся на спину и зажмурился. Солнце любило его с самого утра и не уставало любить. Малёк подумал, что едва ли когда-то в жизни он встречал столько концентрированной, насыщенной, персональной любви. Под веками бегали суетливые многоножки – жёлто-синие неровные пятна. И Малёк позволил себе погрузиться в созерцание. На секунду в глазах потемнело, и он испуганно разомкнул сухие веки. Темнота, должно быть, была смертью, во всяком случае что-то наподобие этой мысли заставило его оторвать спину от уютного, ласкового валуна. И ещё звук – свистящий, монотонный, синтетический треск, с таким рвались на тряпки старые простыни. На камне поострее и повыше сидела чёрная всклокоченная птица. Малёк попытался вспомнить название – такие точно были в учебнике, он даже мог припомнить картинку, слева от сороки, в верхнем ряду.
– Привет, – сказал Малёк и не узнал собственного голоса. От него ничего не осталось, только хрип и треск, словно от сломанного радио. – Я знаю, кто ты. Ты, кажется, ворона?..
Птица смотрела на него чёрными, блестящими глазами, лишёнными всякого выражения. Так смотрели мягкие игрушки, когда он засовывал их в шкаф, наспех убирая в комнате перед маминым приходом.
– А, нет – прости, пожалуйста. Ты ворон, – Малёк, наконец, вспомнил.
– Так точно, сэр, – ответил ворон густым, хорошо поставленным басом.
В другой, прежней жизни Малёк тотчас бы вскочил на ноги и ринулся бы куда глаза глядят, подальше от этой чертовщины. Но не теперь. Ему нужна была компания, кто-то рядом, чтобы как-то смягчить, сгладить встречу с неизбежным. «Так точно, сэр», – так папа в шутку отвечал на его вопросы, когда они занимались чем-то вместе: рыбачили или ковырялись в гараже. Малька неимоверно забавляла эта его полуармейская манера.
– Как тебя зовут? – Малёк не знал наверняка, принято ли у диких птиц обзаводиться именами, но никакого другого вопроса придумать не сумел.
– Печатная буква, – без тени сомнения ответил ворон.
– А какая? – Малёк и сам-то не мог похвастать обычным именем, но «печатная буква» показалась перебором даже для него.
– Печатная, – ворон повторил медленно, делая упор на все гласные по очереди, отчего его голос прозвучал механически. Яснее от этого не стало.
– Да я понял, но какая именно?
– Та, что я выбью на этом камне, – ворон кивнул в сторону Малька. – Если, конечно, вы, сэр, не готовы продолжить путешествие?
По красным, потрескавшимся от солнца щекам Малька потекли мелкие слёзы. Он не был готов. Ни к одиночеству, ни к ещё одному усилию, ни к окончанию пути. Ворон нетерпеливо повёл крыльями и сделал несколько шагов по камню. Его фигура выглядела пугающе, однако шаги оказались какими-то неуклюжими перепрыжками. Малёк даже засмеялся было, но вовремя остановил себя. Он боялся, что его новый попутчик соберётся улететь.
– Печатная буква, – неуверенно начал Малёк. – Не можешь ты побыть со мной ещё немножко?
– Простите, сэр. Это путь для одного.
Ворон расправил крылья и бесшумно поднялся в воздух, его крылатая тень заскользила по выжженным камням.
– Кстати, сэр, – ворон был уже высоко, и Малёк слышал его голос, размноженный старательным эхо. – Что же это всё-таки за буква?
– «М», – это был шёпот, не шёпот даже, а слегка подзвученный выдох. – «М»! Слышишь?
– Так точно, сэр.
Наталья Калинникова
Трамонтана
