Максим Касмалинский "Гапландия"

– Требую, чтобы мне… – твердо начал я.

– Ага, – согласился дежурный. А капрал ловко подцепил меня под руку и оттащил по коридору к тяжеленой на вид кованой двери, где стал снимать с моих рук браслеты.

– Канолевый обезьянник, – сказал капрал. – Исчо ремонт не закончили.

Мимо шел короткостриженый парень в пластиковых тапках, который тоже заинтересовался моей персоной:

– Это что за залупа?

– Ваш клиент, – ответил капрал. – Мы тока крепанули и доставили. Заходи, Шэлтер.

Меня поместили в тесную темь заблеванной камеры. Сразу захотелось дышать и пить. Долгие мгновения, время в коме, сухой язык и полная обреченность. Это лучше, чем паника. Как-то так вот. Оползень слез по убийственной линзе. Беснование серой судьбы. Сплетается хлам в голове. Покорись, говорят, пусть будет, что будет. А будет-то что?

Зажегся свет похожий на ветошь, нашлась скамеечка вдоль стены. Зашел дежурный, спросил про вещи. Ремень, шнурки, побрякушки на шее? А я в футболке на голое тело. Какие шнурки? Их и не носят давно, лапти канули в Лету.

Ты не мудри, отдыхай, Квазиморда. Дверь громыхнула, пространство сомкнулось. Кирпичный склеп, тишина и удушье. Почти императорское погребение.

Стена студит спину, доска режет локоть. Кирпич, второй, четвертый. Третий я забыл. Это плохой кирпич, неправильный, пусть валит в гнилую глину. Можно посчитать вдоль пола и вверх, потом умножить, как таблицу Пифагора. Нет, есть аналогия красивее: кирпичная стена – молекулярная решетка. Молекулы построены из атомов. Есть и еще меньше частицы. Протоны, по-моему. Электроны, нейроны. Все это движется, путается, лепится, разделяется. Всегда. Вечно. На атомном уровне смерть неприметна. Иллюзорна и бесполезна. Сознание исчезает как целое, но его терабайты продолжают движение, тело исчезает, но атомы, протоны, вся херня – наверное, вечная штука. Тогда чего мне бояться?

***

Некрофилия голимая. Так подумал я через три часа перед скульптурой Павлика Матросова на аллее городского Парка Памяти. Со стороны проспекта шел высокий человек с многообещающим дымком над головой. Мне повезло, стрельнул сигаретку (благо, пальто скрывает пижаму), закурил, выбывая из госпрограммы. Без приза обойдусь. Сегодня – фартовый день. Счастье свободы – наивысшее наслаждение! Пересолите, переперчите пропеченную в уголь котлету и ешьте. Потом вы оцените воду, ее невообразимый студеный вкус, ее жизнетворящую музыку, ее необходимость и незаменимость. Свобода-вода. Свобода – дыхание. Нет, теперь я понимаю мятежников, враги наши знают, за что воюют.

О тихая моя свобода и неживого небосвода ты мандельштамовский хрусталь. Были в древности поэты, а зачем? Живопись системнее, всегда хотелось быть подпольным художником. Спрятаться и рисовать, пока на свободе?

Свобода. Ты ее не ценишь, пока не посидишь в тесной камере, пока не собьешь в кровь пальцы о дверь. Пока не смочишь своей кровью иссушенные губы. А жажда убивает, унижает, сводит с ума, и ты готов умолять, признаваться, только глоток воды. И откройте двери, ради Бога!

Вдруг выпускают, ведут на второй этаж в кабинет, где ждут тебя молодые щекастые опера. Первым делом, получаешь локтем в грудину, потом сборником кодексов по голове. Учтивое предложение явки с повинной. А ты вину чувствуешь, осознаешь, но в чем она не понимаешь или не помнишь. У тебя забирают ботинки, но обещают дать взамен вещество кремового цвета. В пакетике прозрачном. Не заманчиво. Отказываешься, конечно, порошок, дескать, стоит больше чем все, что есть у меня. Они скажут, что ничего, ничего, разбавим крахмалом, сахарной пудрой, технология отработана, но к чему эти сложности, эти интриги, надо сознаться. А то, видишь, провод на щиколотку… Тут уже знакомый консьерж-оперативник в тапках говорит, что мочки ушные прижечь продуктивней…

Электроды повисли, как серьги. Это видно в бывалом зеркале, притаившемся за шкафом, из которого змеиным синим языком свесился рукав форменной куртки. Разряд! Мрак. Гарь. Паралич. Боль! Страх. Электроудар. Резина. Запах жженой пластмассы.

«Аппарат непродуктивно сломался», – сказал из тапок консьерж. Он – мой самый лучший друг. Надо ему помочь. Я готов.

Мерцает лезвие перед лицом. «Отрежем веки с глаз? Как заусенцы». Потом провал. Тьма. Пробуждение.

«Средство индивидуальной защиты многопрофильного применения», – сказал дружище. Зачем ты так изъясняешься? Это же противогаз.

Заходит толстяк в форме майора, в руке бутерброд, говорит: «Продолжайте».

Пластично сдавленная голова. Удушливая уверенность в собственной преступности. Десять лет штрафбата – милая прогулка. Сознаюсь!

Одна плитка с потока скоро оторвется. Перед глазами стоит майор, противогаз в руке.

«Это ж, вроде, не он». Я это, я! Майор раздражается: «Ёптыть! Точно, не он! Не ты? Нет? Так какого хуя ты нам полдня мозг ебешь? Пшел вон! Пиздюлей ему дайте на ход ноги».

Потом ты выходишь из отдела на улицу, ребра болят, под ребрами – фарш, отковыляешь подальше, подышишь, подышишь и поймешь, что вот она какая – свобода. Дышишь. Ни гари, ни резины. Как же хорошо – то! Свобода!! А ребята из службы опеки, все-таки, молодцы. Разобрались. Судьба перебесилась. Перебродила неволя в озоновый воздух. Я здесь, я вот он! Неимоверный парящий кайф.

Такие размышления у памятника герою. А я совсем не герой. И сигарета истлела, пепел осыпался. Осыпалась сегодня моя смелость. Предполагаемая. А монумент Матросова гениально величествен – четырехметровый черный монолит с надписью: «аппарат абонента выключен». Парк Памяти, ранняя весна, которая пройдет. И память пройдет, всему свое время. Снег под елкой лежит кусками. Но уже собирается, готовится под землей, скоро взорвется трава. Мрачный памятник, за ним – волглая тропинка, ведущая домой.

Тут меня и застукали. Вижу: идут консьержи. Торопятся, таращатся на меня Пригорин с жующим капралом. Конечно, оторопел. Отступил от постамента, засунул руки в карманы, нос опустил в воротник, словно пытаясь спрятаться.

– Шэлтер? – удивленно говорит Пригорин

– И снова круврагийки вам, – язвит капрал.

Я лепечу, что меня отпустили, все выяснилось, разобрались. И голосок мой далекий такой, заискивающий.

– Произошла ошибка, – говорю уже тверже.

Пригорин набирает номер, делает два шага в сторону. Я молчу, ощупываю языком верхнюю десну – авторитетное занятие, не правда ли?

– Что он вытворил этот Матросов? – спрашивает меня капрал, тыча в обелиск электрошокером.

Недалекие же люди патрулируют улицы! В школе учили, как Павлик Матросов завел диверсантов в лесную чащу. И фильм про это есть.

– Анатольич! А жопу от стула раз оторвать!? – ругается Пригорин в телефон.

Капрал достал знакомые наручники, но оглядел мой подтаявший страх и убрал браслеты обратно в карман.

– Ща, пробьем, – говорит. – Коли все путем, то пойдете по своим делам.

– В парке гуляет… а что думать?! – орет Пригорин. – Что?! Алло!.. а… понял.

Я понимаю, что меня сейчас возьмут под руки и отведут обратно. Уже не так страшно, но странно и неряшливо все происходит.

– Шэлтер! Пройдемте, – командует Пригорин и поясняет напарнику. – Возвращаемся в отдел, неразбериха вышла.

– Пердимонокль, – подтвердил образованный капрал, снова щелкая браслетами.

Скульптура провожала нас дремучим и грозящим взглядом. Сумрачно-горький парк тоже не ликовал. Патрульная тесла с приветливо открытой дверцей стояла на пешеходной дорожке, погрузившись одним колесом в мелкую льдистую лужицу. А со стороны входа в парк шла девочка лет семи в шапке с помпоном и ранцем на спине, она упоенно ела мороженое из вафельного стаканчика. Мороженое даже выглядело звонко, стаканчик даже со стороны – хрустящий, зачем на ходу?! Остановись, и не спеша, смакуя. Зубы заломит – не страшно. Совсем не страшно. Мне в детстве бабушка – словно всю строгость возможных воспитателей демонстрировала – запрещала многое, сладости в том числе. А я, нерадивый ребенок, не ел в школе котлету на завтрак, копил эти самые углеводы. Каждый день в мобильный банк смотрел: сколько там? И дней через восемь личный кабинет озаряется нужною цифрой – ура! – готов экран смартфона целовать. И после школы захожу в магазин. Не представить с каким высокомерием, с каким снобизмом я подносил запястный чип к терминалу на кассе, расплачиваясь за два стаканчика мороженного. Если было дело зимой, то съедал я только один, а второй заворачивал в мешочек и закапывал в сугроб. На следующий день, утром к первому уроку, и мы с Ермесом Олимбаевым по дороге сядем в куржак на сломанной карусели и кусаем по очереди. Зубы ломит – ничего, не страшно.

Вообще ничего не страшно, все лучшее уже было.

В патрульной машине стоял важный запах кожаных кресел. В первый раз я его не заметил. От капрала еле уловимо тянет чесноком вперемешку с ментолом. Консьерж Пригорин в этом плане нейтрален, но он мягкий и удобный, нет твердости в плече. Еще и отстраняется, когда я к нему приваливаюсь.

– В каком преступлении я, собственно, обвиняюсь? – спрашиваю, напустив в голос иронии, как это делает Сыщик из сериала.

Пригорин промолчал. Сыщика в третьем сезоне несправедливо обвинили в убийстве, вел он себя выше всяких похвал, легко и с юмором отметя все улики. А уже в следующей серии был найден настоящий убийца. Все преступники оставляют следы. Как сказано в той самой старой книге, почти всякий преступник в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. Это затмение охватывает человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него. Что первично болезнь или само преступление? Странная книга ответила на этот вопрос не так однозначно, как всем бы хотелось.

А вы заметили, что иногда в критические моменты мозг как бы отстраняется от реальности и выдает картинки воспоминаний, ребусы размышлений, безумные теории? Видимо, мышление ищет выход, и ищет его, перерабатывая прошлый опыт, все уведенное, услышанное, прочитанное. Но в таком авральном режиме мозг не может выдать системный ответ, подобно тому, как человек иной раз не может найти на компьютере необходимый файл и лихорадочно кликает по всем подряд папкам.

Когда мой естественный интеллект второй раз доставили в отдел, то уже не заперли в камеру, а отвели по длинному коридору под хлопанье стеклянных двустворчатых дверей к кабинету с табличкой «Старший следователь».

Старший следователь оказался седым круглолицым человеком в мешковатом костюме. Он встал из-за стола и встретил конвой гостеприимным взмахом руки.

– Как же ж так, а? – с детской обидой сказал хозяин кабинета.

– Мы в дежурку доставили, – заявил Пригорин. – Все часть по чести. Это они там косячат.

– Во-во, – поддакнул капрал, снимая с меня наручники. – Эта самая… безответственность.

– Сожитель Шэлтер! Как же ж вы не обождали? – спросил меня следователь и, не дожидаясь оправданий объявил. – Старший следователь службы опеки Кассин. Николай Анатольевич, – представился он, поглаживая мягкие белесые усы, показывая будто, что консьержи – каста элитная, имеют право и на небритость, и на отчество.

– Требую, чтобы мне объяснили, за что я задержан! – заявил я, подражая Хилону в топовом ролике.

Кассин улыбнулся, добрые глаза сложились в шкодливый прищур.

– А как же ж?! Всенепременно.

– Мы пошли, Анатольич? – спросил Пригорин.

– Долг, типа, зовет, – добавил капрал.

Следователь отпустил патрульных, учтиво пригласил меня присесть к столу.

Я со скрипом двинул стул, откинулся на нем и огляделся. Кабинет был плохо освещен, несмотря на два окна с раздвинутыми жалюзи. Т-образный стол с бордовой полировкой занимал треть помещения, возле компьютера тульей вниз лежит армейская треугольная фуражка. В углу замер сейф похожий на зомби, на нем графин с мутной водой. На стене висит портрет Президента – чопорный лик, складки у губ, длинные фьорды залысин.

Тоже губы поджать. Не буду сейчас истерить. Больше солидности, многозначительности, как в сериале. Я вам не какой-то там! Мне прочили большую служебную карьеру. Был бы сейчас советником Президента, кто бы посмел задержать? Два раза притом! Есть же законы какие-то!

– Георг Гегель, – сказал Кассин, заметив, что я смотрю на портрет. – Знаменитый философ до нашей эры. Философию права не читали?

– Не читал.

– Я, признаться, тоже. Явку с повинной хотите? – врезал внезапно он.

Я растерялся, но всего на секунду.

– Мне не в чем виниться.

– Ой ли, ой ли, – певуче вздохнул следак.

Он полез рукой в треуголку и достал оттуда очки в дешевой оправе. Поглядел на меня, на монитор, снял их, достал другие. «Так получше, – пробормотал он, поглядел на клавиатуру, достал и примерил третьи очки, – А так еще лучше».

Кассин пододвинул ко мне прямоугольник планшета. Я приложил руку, прошел идентификацию. Следователь снял очки, посмотрел мне в глаза и засмеялся.

– Так совсем хорошо, – сказал он.

Мне против воли стало смешно.

– Итак, начнем, – сказал Кассин и тут же уронил на пол блокнот. – В каких вы отношениях с Павлом Кольцовым? – спросил он из-под стола.

– Ни в каких, – сказал я, удивляясь. – Учились в школе давным-давно.

– И отношений не поддерживали?

– До вчерашнего дня нет.

Начало кое-что проясняться. Эх, Вжик! Вот оно, твое несогласие! Напился – веди себя достойно. Не надо поносить того, кого не надо. По ходу, бармен настучал.

– И должен вам сказать, – объявил я вылезшему Кассину. – Что наша встреча была случайной. Позицию Павла не разделяю.

– Это да, это правильно, – следователь потер нос. – Вы же ж засвидетельствали согласие с аудиозаписью допроса? И предупреждены о последствиях.

– Так это, – я показал жестом, как чип подносил к планшету.

– Замечательно, – Кассин застучал пальцами по клавиатуре. – В каких отношениях вы с Федором Вайсом?

– Не знаком. Нет отношений.

– С Анжеликой Труновой?

– Кто это?

– Понятно, – следователь зевнул. – Вы сказали, что позицию Кольцова не разделяете.

– Верно. Я как клауфил против подобных высказываний. Считаю, протестные настроения играют в пользу наших врагов.

– Каких врагов?

Я на мгновение замешкался.

– Как каких? Северяне, чедры, Америка.

– Англосаксы, да?

Тут я стал сомневаться. Или дело не во Вжике? Или во Вжике, но по-другому? Зря я на бармена подумал. Павлик, Павлик…

– Новых директив не читал еще. Враги – те, кто враги. И мы должны бороться с любыми.

– В новых указах все по-старому, – покачал головой следователь. – Значит, должны бороться?

– Я думаю именно так.

– И вы думаете, что Федор Вайс работает на Чедру?

Я думаю, детский сад такие уловки. Вслух сказал:

– Сожитель Вайс мне не знаком.

– Гусь свинье не сожитель, чего там, – Кассин, кажется, смутился. – Извините, Александр. Я старый человек и допросы веду по старым методичкам. Как в эрэф еще. Ох же ж! Но вы понимаете – служба.

– Понимаю. Кино смотрю.

– Вижу, что смотрите, – Кассин глядел в свой монитор. Я, понятно, не видел, что там, но очень вероятно – моя история браузера. Чего бы он иначе англосаксов приплел? От консьержей не скрыться.

– Если я дал повод усомниться в лояльности, то давайте прямо, – сказал я.