– То есть, позвольте, как это – из Москвы? – встрепенулся Кучин. – Он что, большевик?
– Да нет, причем тут большевики! – возмутился молодой человек. – Никакой он не большевик. Он журналист, писатель. И вот что самое интересное – там теперь все меняется! Теперь там НЭПО – новая экономическая политика. Пооткрывали магазины, частные газеты и издательства, коммунизма больше нет, – удивительным образом большевики меняются!
– Большевики меняться не могут, это вы мне даже не рассказывайте. Если сомневаетесь, спросите у Улагая, он вам расскажет, как еще совсем недавно от агентов ГПУ в Болгарии отстреливался. Это они только притворяются, а сами лезут во все дырки. Оглянуться не успеете, как турнут вас всех из кафе вместе с балалайками и будут тут петь «Интернационал» хором.
– Да нет же, Александр Васильевич, – даже как бы слегка обиделся молодой человек. – Мой брат ни в коем случае не большевик, он врать не станет. Там в ходу, представьте себе, опять серебряные полтинники, водку вот выпустили снова.
– Да слышал я про их водку, – сердито перебил его Кучин. – Дрянь, небось, эта водка, и в рот ее не возьму. Пусть ее сам Рыков и пьет. А что у них на полтинниках отчеканено? Профили Ленина и Троцкого?
– Ну, я точно не знаю, что-то революционное – звезды, рабочие с крестьянами. Но это неважно! Серебро-то самое настоящее! Настоящие деньги! Полтинник как полтинник, рубль как рубль, и по размеру, и по весу, все как раньше. Это после керенок, совзнаков и прочего мусора!
– Не верю я ни в какое большевистское серебро, увольте уж, Иван Афанасьич.
– Ну, не знаю, Александр Васильевич, вот честное слово… Брат у меня в газетах работает, и даже в берлинской газете сотрудничает, роман вот сейчас публикует, как-то все меняется. Большие перемены произошли. Глядишь, дождемся, и Троцкого скинут. Ходят такие слухи.
– Эх, голубчик, кто же его скинет? И кто сможет гарантировать, что скинут его не для видимости и обмана простаков, и что он на самом деле не спрячется где-нибудь в Париже на конспиративной квартире? Оглянуться не успеете, а тут – раз! – и революция! Фратернитэ, эгалитэ, чека!
– Да нет, честное слово. Ну что вы, право…
Кучин на своей версии грядущей французской революции настаивать не стал, а принялся объяснять собеседнику устройство настоящей русской печи – той самой, огромной, размером в комнату, в которой внутри мыться можно, с кратким изложением физических принципов получения настоящего теплого тепла, а не угарной угольной вони от турецкой жаровни.
– И вот, понимаешь ли, стоишь возле нее, и даже если из открытой форточки на тебя морозный воздух стекает, тебе все равно тепло, потому что она из своего нутра тепло излучает. То есть, ты одновременно чувствуешь кожей холод от морозного воздуха, и глубокое теплое тепло от печки. Это божественно! Непередаваемое ощущение!
Слушавший покивал головой, хотя и с некоторой боязливой опаской – и растворился в воздухе. Вот только что кивал, а стоило моргнуть, наклониться над рюмкой, а вот и нет его. Пропал начисто.
Зато раздался балалаечный дрожащий звон. Иван Афанасьич, плаксиво сморщившись и изогнувшись нечеловеческим образом, чуть ли не касаясь грифа ухом, фантастически быстро трепещет кистью над струнами.
«Светит месяц, светит ясный…»
Вот и жизнь моя. Визы нет, Парижа нет. Ничего нет, кроме пронизывающего ветра и серой мокрой зимы. Нет работы, нет будущего, нет России. Жизни больше нет, а была она, пока не кончилась, как африканское животное зебра, вся в полосочку, то черная, то белая.
Пора подводить итоги и озаботиться приличными похоронами.
Кучин закрыл глаза – нужно попробовать представить, что он в Париже. Что это настоящее русское парижское кафе, а не белградская забегаловка – ведь там на таких же балалайках играют, верно?
Но закрыть глаза нипочем не дадут тому, у кого в кармане лежат семьсот динар на пропой. Он даже может никому и не упоминать об этих обреченных деньгах, они сами какие-то таинственные сигналы подают из кармана, и люди, в обычный день равнодушно прошедшие бы мимо, вдруг вздрагивают, словно кто-то окликнул их по имени, встревоженно оглядывают зал, и, заметив сидящего в одиночестве Кучина, вдруг понимающе кивают головой – а, так вот оно что! – и решительно поворачивают в его сторону.
А Кучин, решительно отметая всякие вежливые отговорки, уже наливает следующему собеседнику настоящий шустовский коньяк и задает прямо в лоб сложные вопросы:
– Вот скажи мне, Алеша, как же получилось, что русский мужик, только что устраивавший погромы, вдруг купился на пустые обещания и поверил этой комиссарской банде? Поверил, что те дадут ему и землю и свободу? Ведь если бы мужик не поверил, ничего бы не получилось у этой сволочи. Развеялись бы они как дым по ветру. А мужик поверил, своими натруженными руками открыл кингстоны, и пошла великая Русь на дно, туда, к Атлантиде и Византии.
– Ну, Александр Васильевич, зачем же так трагично? Может, еще и не совсем на дно? Может, оно как-то того еще… устроится как-то? Вернемся еще…
– А? – с испуганным изумлением поднимает глаза Кучин, – То есть, в каком смысле? Куда вернемся? Когда вернемся? В плюсквамперфект вернемся? По прошлогоднему снегу доскачем?
– Нет, ну…, – теряет деланный оптимизм его собеседник. – Ну, может быть, как-то еще? А?
– Нет, Алеша, забудь и думать. Соборовали нас и отпели, и дорога нам теперь осталась одна, в известном направлении, – Кучин показывает большим пальцем, куда именно, – к центру земли, как писал некогда товарищ Жюль Верн. Давай, не чокаясь! За нас!
Но жизнь упорна, она просто так сдаваться не хочет, особенно у тех, кому еще и двадцати пяти лет не исполнилось, и подбивает задавать какие-то суетные вопросы:
– Александр Васильевич, а вот, говорят, вы с Улагаем работаете вместе…
– Работали! – уточняет Кучин, подняв вверх указательный палец.
– А что, – пугается собеседник, бывший поручик Куракин, – Улагай уехал?
– Нет, почему же. Улагай прекрасно сидит на месте и штампует абажуры. Это я уехал.
– Вот как? – недоумевает молодой человек, но решив не вникать в тонкости взаимоотношений Кучина с пространством и временем, что чревато взаимным недопониманием, снова возвращается к беспокоящему его вопросу.
– Я Улагая чрезвычайно уважаю, он замечательный человек. И сестра у него замечательная. А вот что я спросить хотел. Что, Кучук свою сестру на люди вообще не выпускает? Он ее в монахини записать решил?
– У мусульман нет монахинь, насколько мне известно.
– А, так он мусульманского жениха ищет для нее? Не нашел еще? Здесь ведь их навалом – хоть бошняки, или вон в Албанию можно смотаться. Не сосватал он еще ее?
– Не любит он местных, как-то неправильно они живут, а в Албании вообще неизвестно что творится, там из наших, почитай, никто и не бывал. Темная земля. Терра инкогнита. Где женихов искать? А русские сплошь православные.
– Ну, где же он здесь настоящего черкеса найдет, чтобы и русский, и мусульманин. Оставит он ее в старых девах, вот ей-ей, оставит. А сестра у него красивая – прямо хоть в мусульмане записывайся. Вот, ей-богу.
Кучин задумывается, рассматривает внимательно молодого человека своими прозрачными, обретшими потустороннюю уже ясность глазами, и одобрительно кивает:
– Так запишись. Она того стоит.
– Вы серьезно, Александр Васильевич? – изумился поручик.
– Абсолютно. Или хватай ее, похищай, как у черкесов принято, и увози куда-нибудь подальше – в Новую Зеландию или, например, в Аргентину.
– Неужели в Аргентину? – поражается молодой человек.
– Именно в Аргентину, – подтверждает находящийся с виду в полном сознании Кучин и глубоко о чем-то задумывается.
А молодой человек растворяется в ресторанном тумане, унося в голове глубокой занозой засевшую мысль о романтическом похищении невесты.
СЕРЬЕЗНАЯ ДИСКУССИЯ РОТМИСТРА КУЧИНА
– Ну и как, ротмистр, вы полагаете, не пора ли подводить итоги? Есть ли смысл в продолжении уже, по сути, завершившейся партии? Вероятно, человек трезвый должен осознать ситуацию и, приняв соответствующее решение, произвести окончательный расчет?
– Позволю заметить, однако, что в таких серьезных делах, как подведение окончательных итогов, торопиться ни в коем случае не следует, а следует, напротив, тщательно все обсудить и взвесить. Тем более что и коньяк еще имеется в наличии, и оставлять его не имеет никакого смысла при любом раскладе.
– Да сколько уже можно взвешивать? Мы все же не в мелочной лавке, и речь не о фунте изюма. Впрочем, замечание о коньяке представляется вполне резонным.
– И тем не менее. Позвольте, ротмистр, задать вам вопрос: осталось ли еще что-то в этом мире несделанное, можете ли вы о чем-то мечтать, чего-то хотеть или на что-то надеяться? Возможно, остались какие-то долги, которые следовало бы вернуть?
– Вот с долгами все в полном порядке. Долги все розданы – ну, если не иметь в виду долги высокого порядка, метафизические. А новых долгов делать нет никакого смысла. Так что позвольте подвести итоги. Если возникнут сомнения, можно задавать уточняющие вопросы. Итак: родины у вас, ротмистр, нет, как нет и семьи и каких-то планов на будущее. Будущего вообще нет. Дальнейшее пребывание в окружающем безвременье представляется бессмысленным. А Парижа, как мы уже выяснили, на самом деле не существует.
– Но ведь не один только Париж существует на земле? Мало ли других мест, в которые можно попасть?
– А смысл? Если уж Парижа нет, то и другие места не представляют интереса. От перемены мест, как говорится… Едва ли что-то может измениться от перемещения этого туловища в пространстве. Давайте, все-таки, ротмистр, по порядку. Подведем итоги. Что вам удалось сделать в жизни, ротмистр? Воевали вы?
– Да, воевал я предостаточно. И с немцами, и с большевиками. Жизнь моя была полна разнообразных событий, и жаловаться мне было бы грешно. Событий этих хватило бы на несколько жизней. В донских степях замерзал? Замерзал. На вонючем турецком острове вшей давил? Давил. Албанских качаков на границе в горах отстреливал? Отстреливал. Мало того, можно смело занести в актив и многое такое, что русскому офицеру десять лет назад и в голову бы прийти не могло, в силу ограниченности фантазии.
– Уж не производство ли французских сыров из заплесневевших сербских отбросов вы имеете в виду?
– А что, есть чем гордиться. Это было гениальное предприятие, жаль, что так быстро прогорело. Не получилось из меня лавочника, как не получилось садовника и промышленного рабочего в сарае у Савича.
– Умения ваши, ротмистр, в мирной жизни никому не нужны, а войн в ближайшем будущем не предвидится, потому что после той последней войны никакие большие войны уже невозможны, поскольку приведут к уничтожению всего человечества. Да, да, ротмистр, не притворяйтесь удивленным – никакие ваши воинские умения не смогут пригодиться в войне, в которой с аэропланов будут выпущены смертоносные газы, уничтожающие целые города. Наган пригодится вам только для того, чтобы быстренько застрелиться, избегая мучений.
– А война с большевиками?
– С большевиками, ротмистр, никто воевать не будет. Кончено. Некому с ними воевать. Обнесут большевиков забором и будут ждать: то ли они там сами себя перестреляют, то ли переродятся во что-то новое, еще неведомое. Но в любом случае вам, ротмистр, там места не будет. Так что никаких достойных занятий не предвидится. Унылая пустота. Холод и нищенское похабное прозябание. И тут самое главное – осознать этот факт и завершить игру достойно, без ненужного пафоса и громких восклицаний.
– А вот, наверное, какое-то письмо нужно будет все-таки написать, во избежание ненужных хлопот у непричастных ко всему этому людей?
– Ну что ж, письмо написать надо. С этим спорить не приходится. Хотя писем таких я писать не люблю, не умею, и представляется это мне весьма тягостной задачей. Но облегчает написание письма тот факт, что наследников у вас, ротмистр, нет, да и наследства, собственно говоря, тоже. Револьвер конфискует полиция, а прочее барахло никакой ценности не представляет. Все, что у меня есть ценного, можно повесить на парадный мундир. Надеюсь, похоронят меня именно в нем.
– Надежды юношей питают… Не выпить ли вам, ротмистр, коньяку?
– Непременно!
И ротмистр Кучин, обсудивший сам с собой последний в его жизни серьезный вопрос, и во всем сам с собой согласившийся, с ласковой печалью посмотрел на рюмку и выпил.
СЧАСТЛИВАЯ ЗВЕЗДА ПОЛКОВНИКА МИКЛАШЕВСКОГО
Собственно говоря, все дела уже были сделаны, и решения приняты, и жизнь уже фактически завершилась, оставалось лишь решить какие-то организационные моменты: пропить еще некоторую сумму денег, оставив лишь на скромные похороны, да и можно уже стреляться. Да вот, все же, нужно письмо написать, хотя бы какую-то записку, как положено, с пояснениями – черт, это значит, какую-то бумагу, карандаш, что ли? Как это обычно делается у приличных людей? Да и не в кафе же стреляться за столиком, нельзя людям портить вечер. То есть, если все это отложить до ночи, то стреляться нужно на квартире, там же и оставить письмо для хозяев и всех прочих заинтересованных лиц. Побриться, наверное, нужно? Мундир приготовить. Что там еще осталось доделать в этой жизни? Вот, пропить лишние динары, да и пора. Пора.
Впавший было в алкогольную расслабленность Кучин вдруг посерьезнел, глаза его прояснились, а в висках застучало. Нужно было вставать и идти. Но такое уж малодушное животное человек – так и норовит оттянуть неизбежное, все ищет хоть какой-нибудь повод задержаться за накрытым столом. И повод, конечно, тут же появился, в лице полковника Миклашевского. Настоящего полковника, причем не только русского (то есть, в сущности, бывшего), но и сербского. А у сербов полковник – это совсем другое дело, это никак не ниже генерала по российским меркам, у них в армии полковники наперечет.
Фольклорная история о том, как Миклашевский стал сербским полковником генерального штаба, передавалась из уст в уста, обрастая все новыми цветистыми подробностями, поскольку идеально соответствовала русским стандартам волшебной сказки – о неизбежном справедливом воздаянии, о третьем сыне-дурачке, поделившемся последней хлебной корочкой с нищим стариком, который потом вдруг оказывается волшебником; о жадных старших братьях, отбирающих наследство у младшего и терпящих фиаско; короче говоря, о том, что последние станут первыми – но разумеется, ни в коем случае не в том смысле, в котором об этом поют большевики в своих гимнах. Хотя, если задуматься, то успех большевиков и был обусловлен тем, что выдвигаемые ими лозунги всем критериям волшебной русской сказки вполне соответствовали.
Миклашевскому люто завидовали, хотя, заметьте, никто никогда не посмел усомниться в том, что счастливый удел выпал ему вполне заслуженно. Он был настоящим боевым офицером, и отличился во время войны на румынском фронте, где наши войска воевали бок о бок с союзниками – сербами. После особо успешной операции, которой он лично руководил, проявив замечательную храбрость, прошли, как положено, награждения, и по особому отношению сербского правительства, присланы были для награждения два ордена Андрея Первозванного и самими сербами выделенный орден звезды Карагеоргиевичей. Штабные, естественно, ордена Андрея Первозванного распределили между собой, по чинам, выслуге, очереди и прочим внутренним рассуждениям, а туземную звезду, как особой ценности не представлявшую, уступили Миклашевскому, собственно говоря, все эти ордена своим героизмом и заработавшему. Ну, не мог же, в самом деле, Миклашевский, не имевший еще даже Святой Анны первой степени, рассчитывать всерьез на Андрея Первозванного? Никак не мог. Но осадок какой-то у него, несомненно, остался, и, как следствие, большой радости от получения Звезды Карагеоргиевичей он не испытал, хотя в другое время, несомненно, наградой гордился бы.
И вот, как водится в волшебных сказках, через некоторое время, измеряемое обычно количеством стоптанных железных башмаков и сгрызенных каменных хлебов, а в нашем случае – количеством пересеченных границ, прошедших войн и погибших товарищей, стоял Миклашевский в волшебной пещере, где множество бывших генералов и князей, не говоря уже о чинах помельче, просиживали часами, надеясь на чудо со стороны сербских властей. Вполне реально можно было рассчитывать только на тяжелую работу по прокладке железной дороги, но не все были на это способны, и самым обычным делом было, если княгиня содержала своего супруга – князя и генерала, да и всю остальную семью, работая ремингтонисткой в коммерческой компании или давая частные уроки музыки. Повезло тем, у кого была реальная профессия в руках, кто умел, наподобие графа Толстого, тачать сапоги, а остальные отчаянно бедствовали в условиях безработицы и не брезговали порой бесплатными обедами в благотворительных столовых.
Миклашевский, совершенно реально оценивавший ситуацию, все-таки надел парадный мундир, почистил награды, и пошел сидеть в унылой очереди, ибо нужно же что-то делать даже в безвыходной ситуации.
И вот тут произошло чудо, оставшееся в памяти всех присутствующих. Сидевший за столом сербский лейтенант, вначале равнодушно отвечавший на робкие вопросы полковника Миклашевского, оторвался на какое-то мгновение от бумаг на столе и поднял голову. Прямо у него перед носом, на груди русского полковника, висела лучистая звезда с крестом – орден Карагеоргиевичей, высшая награда королевства. Лейтенант, изменившись в лице, онемел от изумления, затем резво вскочил, отдал честь и побежал докладывать начальству.
Сцену эту все пересказывали с такой уверенностью, что становилось понятно, что в упомянутой очереди сидело человек двести по меньшей мере, и все они были непосредственными свидетелями чуда. Драматичность описываемых событий варьировалась: от легкого изумления до полного оцепенения сербского лейтенанта (именовавшегося порой даже капитаном) и впадения его в ступор.
Сначала никто и не понял, в чем тут дело, и только спустя некоторое время все прояснилось. Кавалеры этого креста пользовались совершенно особым статусом в королевстве. Оказалось, что Миклашевский имеет право на пожизненные выплаты, кроме того, он при желании имеет полное право на зачисление в армию королевства с сохранением звания, выслуги лет и всех полагающихся привилегий. Естественно, он этим своим правом немедленно воспользовался, и зачислен был в сербский генеральный штаб.
Неизвестно, насколько удачно сложилась судьба у штабных генералов, присвоивших себе Андрея Первозванного. Вполне возможно, что если им удалось вывезти орден из Совдепии, то его можно было удачно заложить в парижском ломбарде в виде ювелирного изделия и обеспечить себе на какое-то время сносное существование. Но это ни в какое сравнение не может идти с невероятной удачей, выпавшей на долю полковника Миклашевского. Оказалось, что он счастливчик, вытащивший из проруби щуку, и чего бы он ни захотел, все его желания сбывались совершенно волшебным образом. Некоторые уверяли, что достаточно прикоснуться к волшебному ордену, чтобы сбылось практически любое желание, но сделать это нужно было непременно незаметным для обладателя ордена образом.
И вот, к столику Кучина направлялся Миклашевский, сиявший энтузиазмом так, словно он занял место Врангеля или, по крайней мере, его сделали генералом сербской армии. Смотреть на него было тяжело, глаза резало от его сияния, и хотелось немедленно выпить коньяку. Что Кучин и исполнил незамедлительно.
СРЕДНЕВЕКОВАЯ АВАНТЮРА
Кучин, знакомый с Миклашевским с незапамятных времен, как с соседом, имение которого находилось неподалеку, мог бы по-соседски и не вставать при его приближении, тем более что был в штатском, но русский офицер остается офицером в любом положении, даже одетый в штатское и после выпитой бутылки коньяку, и Кучин совершенно автоматически вскочил, когда увидел, что Миклашевский направляется именно к нему.
– Здравствуйте, здравствуйте, любезнейший Александр Васильевич! А я вот по вашу душу с весьма интересным предложением.
– Я согласен, Илья Михайлович!
– Но позвольте, позвольте, Александр Васильевич, я даже еще не объяснил, в чем собственно дело.
– Я все равно согласен. Вот, кстати, не желаете ли коньяку? Шустовский. Так, по крайней мере, уверяет сволочь трактирщик. Да. Согласен на все что угодно. Рюмочку, позволите? Так о чем речь? Нужно проложить железную дорогу сквозь Альпы? Или идем маршем на Москву свергать Троцкого?
Миклашевский успокоительно помахал ладонью, как бы приглушая энтузиазм Кучина.
– Да, да, да. Что-то вроде этого. Вы удивительно точно угадали, ротмистр. У вас просто какая-то сверхъестественная проницательность.
Кучин озадаченно пожевал губами, сам удивленный собственной проницательностью, и выпил, многозначительно показав рюмку Миклашевскому.
Тот подумал какое-то мгновение, и не обнаружив, вероятно, никаких резонов отказываться, тоже выпил.
– Так вот, – он прислушался к своим ощущениям, пытаясь понять, действительно ли коньяк шустовский, но ничего не понял и продолжил:
– Да, именно сквозь Альпы, и именно маршем. Но свергать будем не Троцкого, а его приспешника епископа Фан Ноли, узурпировавшего власть в Албании. То есть, марш будет не на Москву, а на Тирану, как именуется их столица, о чем вам, разумеется, известно…
Кучин утвердительно замахал сразу обеими руками – уж ему-то прекрасно было известно, как именуется столица Албании, более того, он прекрасно знал, как выглядят албанские качаки, и помнил, с каким звуком пролетает мимо головы огромная пуля, выпущенная из гигантского древнего турецкого ружья, которыми до сих пор эти качаки кое-где пользуются, равнодушно игнорируя произошедший за последние сто лет прогресс в области оружейного дела.
– И целью этого марша будет восстановление законной власти премьер-министра Ахмета Зогу, свергнутого в результате большевистского переворота, организованного коммунистическим ставленником Фан Ноли.
Кучин некоторое время думал.
– Позвольте, да ведь этот самый Фан Ноли, кажется, епископ?
– Да, он православный епископ, но какого-то сектантского разбора, приехал из Америки.
– Каким же образом православный епископ, хоть он даже приехал из Америки, может быть большевиком и коммунистом? И как он мог организовать переворот в Албании, где нет большевиков, да и православных, кажется, не так уж и много?
Миклашевский замолчал, удивленно подняв брови, словно ему самому такой вопрос раньше и в голову не приходил, и развел руками.
– Вот так уж получается, Александр Васильевич, в такое удивительное время мы живем. Получается, что мы должны помочь мусульманину, албанскому феодалу князю Ахмет-бею Мухтару Зоголлы восстановить закон и порядок в Албании, и сражаться нам придется с единоверным православным епископом, который каким-то невообразимым образом является при этом коммунистическим узурпатором.
