Михаил Юрьевич Третьяков "Желтое окно"

Желтое окно
Михаил Юрьевич Третьяков

Что вы будете делать, если дождь в вашем городе идет уже двести дней, молнии сжигают дома, а люди под влиянием осадков становятся апатичными и легко управляемыми?Талантливый ученый-биолог хотел бы сделать вид, что его это не касается. Но когда рядом начинают погибать люди, он понимает, что просто обязан разобраться в причинах происходящего.С кем или чем придется встретиться, чтобы разгадать тайну бесконечного дождя? Сможет ли он спасти друга и любимую женщину? Какое страшное, но неизбежное решение придется ему принять?

Михаил Третьяков

Желтое окно

    Ф. А. Искандер

Пролог

Вы когда-нибудь задумывались, каким может быть дождь? Вот и я никогда. Но теперь-то я знаю, что дождь может быть: косым, мелким, моросящим, продолжительным, проливным, серым, сильным, слабым, теплым, холодным – а еще бесконечным. Да, именно нескончаемым.

Продолжительным на сколько? Один, два, три дня? А может быть, неделю? А может быть, месяц? Нет. Дождь идет уже порядка двухсот дней, и несмотря на то, что идет он только в радиусе пятидесяти километров относительно города, в котором я родился, никого почему-то это совершенно не беспокоит, кроме людей, проживающих в зоне выпадения осадков, да и то далеко не всех. Наверное, кто-то возмутится и скажет, что такое продолжительное явление должно привести к экологической катастрофе. Однако нет. Почему? Всё очень просто и очевидно. Дождь хоть и идет всё время, но только вот интенсивность осадков постоянно меняется и проливень сменяется моросью, косохлест сменяется морохом. В общем, жить, наверное, можно, а точнее, что еще остается, если ты ничего не можешь изменить? И с этим можно было бы смириться, если бы только не обстоятельства…

Дождь, по заявлению властей, обладает высокой токсичностью, и свидетельства его действия постоянно передавались по местному каналу, что, конечно же, вызывало сомнение у многих, но в итоге люди, видимо, так устали спорить и бороться, что приняли эту реальность. Никто не хочет проверять на себе токсичность дождя, если по телевизору показывают человека, лишившегося волос навсегда, затем больничные палаты, переполненные людьми, у которых на коже разрастаются язвы, а еще эти люди харкают и отплевываются кровью, словно заболевшие чахоткой.

Никому не хочется проверять действие дождя на себе. Проще смириться и носить защитную одежду, маску и сапоги. Здоровье и жизнь гораздо ценнее, чем твои взгляды, тем более что все, кто не верил в токсичность дождя и не носил средства защиты, исчезли. В итоге их нежелание принимать реальность уничтожило здоровье и жизнь, так что в городе совершенно не осталось людей, которые бы сомневались в том, что дождь опасен, или по крайней мере не осталось людей, которые бы не носили средства защиты.

Капли падают и стучат маленькими молоточками, забивая в голову острые гвозди чужих мыслей и идей, чтобы подавить волю и заставить подчиниться.

Однако бог с ним, с этим дождем и с пострадавшими от его последствий. Есть кое-что гораздо страшнее – то, о чем, по всей видимости, нельзя говорить…

Откуда возникла во мне эта паранойя? Люди, с которыми я обсуждал дождь, либо изменились, либо и вовсе исчезли из моей жизни: мой лучший друг Андрей, он же Андрей Петрович, превратился в апатичное существо, Жора попал в больницу с инфарктом, а Сергей Иванович решил покинуть этот город навсегда со своей женой. И во всем этом я чувствую свою вину. Будто ценой именно моего желания узнать правду и найти ответы на вопросы, которые до сих пор тревожат меня, стало несчастье моих коллег. Словно я причина этих бед и несчастье других – это и есть та самая цена, которую я плачу за свое любопытство. Как тут не вспомнить афоризм Арцимовича, совершенный и незыблемый для всех ученых: «Наука есть лучший способ удовлетворить свое любопытство за счет государства»! Только в моем случае это происходит почему-то за счет несчастья моих друзей и сослуживцев. Может быть, всё оттого, что я что-то нарушил в существующей системе, только сам еще не понял что. Вот и сижу я за компьютером и пытаюсь привести в порядок мысли, роящиеся в моей голове.

Говорить о том, что дождь каким-то образом меняет поведение людей, невозможно: стоит лишь начать разговор, и…

Теперь-то я уже знаю, что дело не совсем в дожде, а в том звуке, который скрывается в нем. Но только вот что делать мне теперь с этим знанием? Как его использовать? Это вопросы, ответы на которые необходимо найти или хотя бы попытаться найти до тех пор, пока мое сознание не перестроится под действие звука дождя и того, кто придумал всё это.

Можно сказать, что сейчас я в стадии начала конца. Никогда не задумывался об этом, как и о том, что такое вообще может быть в моей жизни. Но вот наконец-то и пришло время задуматься о конечности бытия. По большому счету самое страшное в моем случае не физическая смерть. Смерть тела – это просто вопрос времени, которое неизбежно истирает и разрушает части любого организма вне зависимости от того, на какой ступени эволюции он находится. Можно только позавидовать растениям, которые, по сути, приобрели бессмертие в виде вегетативного размножения, с одной стороны, а с другой – возможность использовать изношенные и мертвые клетки на благо живых. Если бы такое было применимо к людям, интересно, по какому пути пошла бы наша эволюция? Даже сейчас, находясь под постоянным действием дождя и испытывая недостаток солнечного света, как мне кажется, растения гораздо лучше переживают испытание бесконечными осадками.

Слушаю дождь, монотонный и навязчивый, знаю правду, но только что мне от этого знания? Кажется, невозможно что-то изменить, но я, пусть и из последних сил, буду пытаться всё же сделать так, чтобы дождь хоть на какое-то время замолчал.

Внутри меня пустыня. Нет, наверное, даже хуже, чем просто пустыня, – выжженная пустыня. Жизнь, которая возникла, мысль, которая должна была победить, но оборвалась и была выжжена безжалостным дождем. Оксюморон не новый, но только вот мне от этого не легче. И всё же во мне живет надежда, что, возможно, в этой пустыне после прошедшего огненного дождя каким-то образом сохранились семена ксанторреи, которая может прорасти только после того, как перенесет пожар. Маленький тонкий росточек начнет новую мысль и жизнь, но сколько у него будет времени, я не знаю, и будет ли оно вообще?

У меня осталась только надежда, но, как сказал мне однажды Жора, только дурак живет надеждой. И поэтому я ощущаю себя той самой крысой из эксперимента Рихтера, которую вытащили ровно за минуту до того, как она должна была утонуть. Обсушили, а затем снова отправили в воду. И я понимаю, что еще не исчерпал все свои ресурсы, что готов бороться, хотя непонятно, с кем и каким образом, но сам факт того, что эта борьба возможна, уже придает мне силы.

У всех есть тайны, и у этого дождя она тоже есть.

День 200-й. Воскресенье

Такое состояние бывает, наверное, у каждого, но у меня его не было никогда. Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни подниматься с кровати. Я был абсолютно здоров физически, но внутри меня словно что-то изменилось. Постоянная жажда новых знаний, которая заставляла меня искать ответы на возникающие вопросы, неожиданно оказалась поражена адипсией, то есть отсутствием этой жажды, что пошатнуло мои представления об устройстве мира. Я не чувствовал ни сил, ни желания жить. Апатия парализовала все мои клетки. Смысл моего существования казался каким-то размытым, нечетким и совершенно незначительным, а вся моя деятельность – глупой и бесполезной. И только где-то в далеком уголке сознания билась робкая мысль: я сделал всё, что мог, и теперь осталось только ждать. Ждать, когда мои действия принесут прогнозируемый результат.

Есть поступки, от которых не оправишься никогда. Не потому, что они оставляют в тебе глубокие и болезненные следы, а потому, что они касаются того, с чем приходится постоянно сталкиваться. Напоминая чем-то порезы на сгибах пальцев, где постоянно происходит какое-то движение. Ноющая боль остается, и ты вместе с ней.

Ты живешь себе спокойно и уже не ждешь ничего, а потом – встреча. И ты не понимаешь, что произошло: почему чужой, совершенно незнакомый человек вдруг становится важнее тебя самого.

Но, будучи обременен жизненным опытом, знаешь, насколько важно держать себя в руках, чтобы не сжечь всё вокруг. И тогда это чувство, возникшее так внезапно и неотвратимо, становится пламенем газовой горелки, для поддержания огня в которой приходится выкручивать вентиль то в одну, то в другую сторону.

Разум начинает управлять, казалось бы, совершенно неконтролируемым процессом, и от этого возникшее чувство, с одной стороны, не обжигает, а с другой – становится предсказуемым и каким-то искусственным, отчего невозможно согреться и почувствовать себя живым.

И вот ты стараешься вернуть себя в мир ярких и живых эмоций. Вспыхивает огонь…

Неизвестно, насколько тебе повезет. Хорошо, если останутся только ожоги или ты потеряешь какую-то часть самого себя, но ведь самое страшное не это. Самое страшное ждет тебя впереди – это отсутствие человека, с которым однажды всё приобрело законченный смысл, а картина мира наконец-то сложилась.

О том, что ты чувствуешь, хочется говорить этому человеку постоянно; рассказывать, как всё выглядит на самом деле, когда он рядом. Возможно, и он тоже этого хочет. Но взрыв изменил всё. Обезобразил. Сделал тебя и его немножко другими, может быть, даже чуточку чужими, но в памяти-то остался тот, другой – человек до взрыва. Инерция этого ощущения тащит тебя по жизни, как волна по пляжу из ракушечника: острые края обломков раковин расцарапывают спину, руки, ноги, лицо, а соленая вода проникает под кожу.

И ты всё глубже погружаешься в бесконечный, такой холодный, отвратительно неотвратимый и всепоглощающий океан бытия. А вода заполняет легкие, а затем и все клеточки твоего тела, которое медленно опускается на дно, и только дождь всё так же, как прежде, продолжает стучать за окном, и одиночество становится невыносимым, но ты ничего не можешь и не хочешь изменить.

Самая сложная партия в шахматах та, в которой ты уже всё просчитал и предугадал все ходы противника, но которую не можешь бросить, не доиграв. С каждым ходом твоего оппонента ты понимаешь, что ожидаемый результат неизбежен и твой визави поступает каждый раз именно так, как ты себе это представлял, так что ты остаешься практически в роли статиста. Конечно, всё можно изменить: можно перевернуть доску, можно намеренно сделать опрометчивый ход и поддаться. Но только в жизни так никогда не бывает. Перевернутая доска снова будет возвращена, и фигуры вернутся на свои места. И ты с какой-то звериной обреченностью понимаешь, что исход предопределен судьбой, поэтому в любом случае неизбежен. А все твои нелепые попытки что-то изменить приведут лишь к тому, что партия будет длиться на несколько ходов больше. Время, потраченное на нее, увеличится, забирая силы и ресурсы, которых и так вечно не хватает, ведь в жизни ты играешь сразу на нескольких досках. И вот это ощущение неизбежности и в то же время понимания происходящего и невозможности хоть что-то изменить не просто угнетает – оно уничтожает тебя своей неотвратимостью. Ощущение бессилия при полном понимании происходящего делает невыносимым твое существование, и выходом из этой игры видится только смерть.

Что, как не ежедневные ритуалы, делает нашу жизнь проще и понятнее? Доведенные до автоматизма, они позволяют нам не думать и не чувствовать. Благодаря им я машинально поднимаюсь, готовлю завтрак и делаю всё то, что и каждое воскресенье после встречи с ней, – даже сейчас, когда я понимаю всю тщетность моих поступков. Но привычка слишком глубоко и прочно в меня вросла, поэтому мне проще сделать так, как я делал это прежде, чем что-то изменить. Я настолько устал, что у меня нет сил даже на то, чтобы добраться обычной дорогой до такого близкого и одновременно далекого кафе, заказать две чашечки кофе, провести там полчаса и уйти, оставив одну из чашек нетронутой, потому что она не пришла.

Теперь, когда мне понятно, в чем заключается эффект дождя, наверное, можно было бы не экипироваться в неудобную непромокаемую одежду, не надевать защитную маску с очками – но проще сделать так, как всегда; проще подчиниться системе, которую нельзя победить, потому что она стоит над тобой. Проще быть как все.

На улице дождь моросит, выстукивая ритм стихов Маяковского. Смотрю на развороченную площадку. Всё ожидаемо и предсказуемо. Сломано всё. Ни автомобильной стоянки, ни места для сушки белья. Площадка исковеркана строительными работами, которые пока не закончились. Гляжу на это безобразие, и во мне слабым огоньком вспыхивает протест, но дождь гасит его в зародыше. Сажусь в машину и завожу ее. Мозг ожидает привычной для меня музыки, но ее нет – флешка лежит в бардачке. Машина, остывшая за ночь, набирает обороты и, когда их количество падает до девятисот, начинает движение.

Помню, однажды Андрей говорил мне, что именно тот момент, когда мне будет легче проехать на машине сто метров, чем пройти их же пешком, и подтвердит мою принадлежность к настоящим автолюбителям. Видимо, это время пришло. Проезжаю полквартала и оказываюсь возле кафе, за стеклом которого привычный бюст с защитной маской и очками. Выхожу. Закрываю машину. Мысли мои так же монотонны, как и дождь. Поднимаюсь на две ступеньки и открываю дверь. Звенит колокольчик. На удивление сегодня я здесь совсем один.

Заказываю две чашки кофе: капучино для себя, а еще латте. За спиной раздается знакомый звук, и я слышу, как открывается дверь. Звук шагов. Шуршание снимаемого дождевика, который вешают на трехногую вешалку. Апатия во мне сменяется неожиданно вспыхивающей надеждой, и мне кажется, что я смогу побороть этот звук дождя, если сейчас обернусь…

Это действительно она. Я смотрю на нее, и тут же включаются механо-, термо- и ноцицепторы – меня словно пронизывает электрическими разрядами, уничтожающими безразличие, вбитое каплями дождя. Высокий лоб. Стрижка каре на средние волосы придает обаяние и магическую красоту ее округлому лицу. Она поправляет челку этим своим жестом, который невозможно забыть и увидеть у кого-нибудь другого. Смотрит на меня и улыбается, а в зеленых глазах с золотистым кругом вокруг зрачка светится непередаваемая нежность. Она раскрывает объятия, а я стою и смотрю на нее, потому что не понимаю, что происходит, не понимаю, куда делись возникшие между нами официальные отношения подчиненного и руководителя.

– Ну что же вы стоите как истукан? Так приятно увидеть здесь знакомое лицо. Вы не рады?

И я понимаю, что дистанция между нами сократилась резко и неотвратимо, что всё, что я делал, было не зря. А еще понимаю, что ей нужен этот контакт, это соприкосновение: просто у нее, видимо, такая особенность – ощущать человека не глазами, не ушами, а кожей. Я ставлю чашки на стол и иду навстречу ей. И с каждым шагом всё больше теряю уверенность в себе, в понимании происходящего, словно она делает меня беззащитным перед ней и в то же время защищенным от дождя.

– Конечно же, рад, – произношу я, оказываясь в ее объятиях.

Сердце бьется особым ритмом, и я от этого в полном недоумении. Она обнимает меня, прижимает к себе, словно считывая какую-то информацию, которую может ей дать только такой контакт. А я ничего не могу дать взамен, потому что не привык к такому обращению, к такой нежности и уже давно не помню, чтобы меня кто-то обнимал. Я вообще не люблю, когда меня трогают, а тем более обнимают, но ее объятия меня не раздражают, а, напротив, успокаивают. Последний раз меня так обнимала крестная, которую я уже давно не видел.

Ольга Николаевна отпускает меня в тот самый момент, когда я уже было приготовился обнять ее в ответ. И теперь я в нерешительности смотрю на нее. А она как ни в чем не бывало продолжает прерванный диалог – так, словно ничего не произошло, так, будто не было этого объятия и мы снова совершенно чужие друг другу люди.

– Как мило. Вы взяли два кофе? И один, по всей видимости, для меня? Помнится, мы с вами встречались здесь когда-то?

– Да, так и было.

– Удивительно, что вы запомнили, что я люблю латте!

– Может быть, вам что-то еще заказать к кофе?

– Морковный торт.

Оплачиваю и несу на тарелке кусок из коржей с грецким орехом и изюмом, пропитанный сливочным кремом, на котором лежит аппетитная морковка из мастики. Она достает телефон. Никогда не подумал бы, что взрослый человек будет этим заниматься – фиксировать каждый шаг своей жизни, делая достоянием общественности то, что принадлежит только ему, выкладывая запечатленные мгновения в социальные сети. Делает фото.

Мне становится страшно: сейчас я с особой отчетливостью понимаю, что нас всех давно уже оцифровали и мы лишь элементы некой информационной матрицы. Раньше человек старался найти кадр, потому что был ограничен пленкой и количеством отпечатанных снимков, теперь же фотографируется всё, и получившаяся картинка становится элементом, отражающим социокультурный статус. Селфи полностью исказили понятие фотографии: человек и объекты теряют индивидуальность, становясь неким информационным шумом, и чем больше шума, тем меньше индивидуальности. В итоге происходит потеря личности, исчезновение человека, уникальность пропадает, всё становится однообразно серым, унылым и однотипным, как проливень.

Она что-то мне рассказывает, а я ощущаю, как начинает рассеиваться морок, в который начал погружать меня дождь. Вязкое и тянущее на дно безразличие потихоньку растворяется, потому что рядом со мной она. У меня такое чувство, словно аналоговый сигнал воспринимаемой мной картинки переключился на цифровой, да еще и сразу на Full HD, отчего на какие-то доли секунды темнеет в глазах.

– Вы меня слушаете?

– Конечно, слушаю, – вру я, на самом деле прислушиваясь к своим внутренним ощущениям.

А еще к дождю и к тому, что звучит вместе с ним, – этому монотонному и проникающему в самую глубину моего сознания речитативу: «Дождь был и будет всегда. Без дождя невозможна жизнь. Дождь – это вода. Мы состоим из воды. Вода находится в нас. Значит, мы являемся частью дождя. Каждый из нас – это капля. Каждая капля – это дождь. Вместе капли могут разрушить всё. Чтобы что-то построить, надо что-то разрушить. В единстве наша сила. Правда всегда за нами. Каждая капля сильна, только если она – часть дождя. Дождь был и будет всегда. Без дождя невозможна жизнь…» Он становится не таким навязчивым и начинает затихать, а мое сознание, пребывающее в заторможенном состоянии, почувствовав слабость сдерживающих пут, вырывается на свободу и начинает работать с ужасающей даже меня скоростью. Я наконец-то возвращаюсь из лабиринтов своего разума в реальность.

Мы сидим за столом. Она – напротив и что-то говорит. Смотрю на ее лицо. Каждая черточка настолько четкая, что мне становится страшно от одного ожидания того, что скоро я снова не смогу больше чувствовать и видеть так. Первые морщинки в уголках ее глаз, когда она улыбается, едва заметны, но кажутся мне такими милыми и родными. Почему женщины так боятся морщинок? Ведь они подчеркивают индивидуальность, создают особую ауру человека. А что мы видим сейчас у большинства? Натянутую, словно латекс шарика, который должен вот-вот лопнуть, кожу лица с закачанной под нее гиалуроновой кислотой. И от этого все лица становятся настолько однотипными и однообразными, что женщины совершенно перестают запоминаться.

Губы ее произносят слова с такой четкой артикуляцией, что даже еще не включившийся в моем сознании звук ее хрипловатого голоса позволяет мне по этим движениям понять, о чем она говорит.

– …Так что там с вашими научными исследованиями на цитрогипсовом огороде? Мне кажется, что тема возможности утилизации отходов производства лимонной кислоты очень актуальна для нашего региона, или я не права?

– Да, конечно, фиторекультивация по крайней мере гораздо перспективнее, чем закапывание или складирование…

– Понятно, понятно. Ну а как там ваша новая сотрудница?

– Анна…

– Александровна, – подсказывает Ольга Николаевна.

– Очень хорошо. Давно уже не встречал такого одаренного студента. Схватывает на лету, и трудоспособность просто потрясающая, так что я вполне доволен.

– А что же Андрей Петрович, как он себя чувствует? Всё-таки попадание под дождь для многих оказалось смертельным.

– Идет на поправку…

– Очень хорошо. Вы часто бываете здесь?

– Да нет, время от времени забегаю, – словно стесняясь своей глупой слабости приходить сюда каждую неделю в надежде увидеть ее, снова вру я.

– Очень интересно всё-таки заниматься наукой. Новые проекты, задачи и цели, каждый раз научная загадка, которую необходимо решить, никакой рутины и однообразия. Вы, наверное, очень цените свое время, раз даже сюда приехали на машине, а живете ведь где-то совсем недалеко, если мне не изменяет память?

Меня трудно удивить, но это ей удается. Не думал, что она знает, как выглядит мой автомобиль.

– Это же ваша с номером девятьсот шестьдесят пять?

– Да, моя.

– А я вот сюда добиралась пешком… – и она многозначительно замолкает.

Я смотрю в наши пустые чашки и понимаю: партия продолжается, и теперь мой ответный ход. Чего же она хочет, почему так настойчива? А еще эти объятия и эта странная, непонятная мне наблюдательность, которую я раньше у нее не замечал. Преграда в виде наших отношений начальницы и подчиненного разрушена. Является это результатом моих действий или же ее инициативы? Что изменилось?

Любой шахматист может просчитать партию, если четко понимает логику действий противника, но стоит только закрыть от него одну клетку, как возможность прогнозирования ответных действий значительно снижается. А я нахожусь в такой ситуации, когда передо мной открыты всего несколько клеток, и, более того, даже не знаю, какими фигурами со мной играют.

Косохлест за окном стучит так, словно хочет достучаться до самого сокровенного и важного, а затем размыть это каплями дождевой воды. Но, судя по всему, мое лекарство сейчас рядом со мной, и поэтому мне не страшно, да и Сергей Иванович не мог меня подвести и должен был передать ей нейтрализатор.

– Я могу вас подвезти.

– Серьезно? Буду вам крайне признательна, только вот я никак не решу, куда мне ехать.

– Давайте сядем в машину, а там уже решим, куда и зачем.

Снимаю с вешалки дождевики – ее и свой. Оба надеваем защитные приспособления и выходим под дождь. Садимся в автомобиль. Она снимает капюшон, очки и маску.

– Как же я устала от этого намордника!

Я молча проделываю аналогичные действия и жду. Мое ожидание подобно ожиданию заклинателя змей, который должен своей дудочкой гипнотизировать змею. Только вот у меня нет этой самой дудочки.

– А вы, как вы справляетесь со всем этим? – спрашивает она.

– С чем этим?