– Он решил попытать счастье на другой стороне улицы.
V
Август 2001 года.
Выйдя из дому, Палашов остановился, закурил и ещё раз внимательно поглядел на схему, набросанную ему Милой. Деревня стояла прямым углом с неполной параллелью по длинной стороне. Огороды уходили к лесу, слободы прилегали к лужайке, бывшему выгону, дальше – кладбище, затем – дома друг против друга. Милин дом был на короткой слободе. Через три дома отсюда находился дом Олеси Елоховой. От него через дорогу, уводящую в лес за огороды, стоял дом Тимофея Глухова, образуя тот самый угол, в котором встречались слободы. На одной с Глуховым слободе жили через пару домов Женя Иванова, Денис Певунов, Валя Белова. Их дома стояли кучно. После кладбища шли постройки и по противоположной стороне. Там и обитал Василий Леонов, а ещё через два дома – Дарья Журавлёва. Напротив угодий Журавлёвых стоял дом Рысева. Всё было просто, понятно и близко.
Докурив «верблюдину», следователь затушил окурок ногой о землю. Глаза невзначай метнулись к окну одной из нижних комнат, недалеко от которого он стоял. Сквозь мелкий узор тюля, не мигая и не отрываясь, смотрели на него два кошачьих глаза Милы. Оказывается, всё это время девушка наблюдала за ним из окна. Он неприлично долго смотрел ей в глаза, но она и не думала их отводить. Тогда его пронзило внезапное волнение, оно душило и не отпускало, но доставляло молодому мужчине какую-то мучительную усладу. «Чёрт!» – подумал он, развернулся спиной и пошёл по намеченному маршруту. Тут он почувствовал, как грудь наполняется и переполняется каким-то нежным распирающим чувством, как чувство это поднимается выше и чуть ли не выливается через гортань. Пожалуй, если бы ему пришлось сейчас говорить, он скорее бы запел. Но надо было работать. И Палашов старательно вытолкал из сердца мешающее ему неопределённое чувство. Уверенной походкой он направлялся вниз по слободе с чувством вверенного ему долга. До Елоховых было рукой подать, и никто ему не встретился, кроме мелких пищащих пичуг. Облака время от времени затеняли мир вокруг.
Дом Олеси Елоховой – дачный вариант из бруса – спал мёртвым сном, не проявляя ни малейших признаков жизни. По наручным часам следователя было около полседьмого вечера. Соседний дом, дом Глуховых, напротив, жил со всей полнотой. Его толстые старые бревенчатые стены дышали теплом, бесчувственные к человеческой беде. Палашов решил оставить его обитателей напоследок. Из этого дома некому и незачем бежать.
Дальше дремали три дома с полузанавешенными окнами. Два заперты навесными замками, третий – встроенным. Следователь постоял с минуту напротив на тропинке – жилища, несомненно, пустовали, – тщательно постучал в последний для порядка. Когда он спускался с крылечка дома Вали Беловой, из-за двери соседнего крохотного домишки выглянуло круглое с заплывшими глазками лицо бабы. Высоким скрипучим голосом она прокричала:
– Так уехали они! С самого ранёхонького утра!
– А! – отозвался Евгений Фёдорович и, полный решимости пока скрыть, кто он такой, поспешил удалиться: – Спасибочки!
Обычно слухи ползут по деревне со скоростью огонька по подожжённому фитилю, а следователю никак не хотелось, чтобы в Спиридоновке шипело сейчас. Попозже… Хватит с деревни и утренних событий.
Навстречу просеменил пресловутый Дымок. Он едва повернул к нему серую морду и направился в сторону домишки, откуда высовывалась опухшая баба. Следом за домишкой стоял дом Вани Себрова. Палашов временно обошёл его вниманием и продолжал обход. Стучался он в дом Василия Леонова – никто не открыл. Правда, на секунду ему показалось, будто в окне шевельнулась занавеска. «Всё равно никуда вы от меня не денетесь, голубчики, – ухмыльнулся про себя следователь. – До чего наивный народ!» Палашов повернулся спиной к серому кирпичному дому и сделал вид, что уходит как ни в чём не бывало. Через полминуты он резко обернулся и отчётливо на этот раз увидел, что голубая занавеска качается. «Храбрецы какие! Ну-ну». Евгений Фёдорович медленно развернулся и отправился восвояси. В соседнем дворе кто-то отчаянно бил молотком. Дом Дарьи Журавлёвой был нежно-розового цвета, в палисаднике теснились разноцветные астры. «И отсюда все смылись!» – мысленно предвосхищал тщетные попытки кого-нибудь обнаружить следователь. Что ж, все разбежались, как крысы с тонущего корабля! Зачем Глухову покрывать весь этот молодняк? Они ведь почти ничего не сделали в отличие от него. Видимо, он что-то пытается скрыть, что-то, чего знают ребята.
Да, в доме Дарьи Журавлёвой, действительно, никого не оказалось. Также, как и в доме Алексея Рысева. Кажется, он опоздал. Девчонка права: все, кто хотел, успели уехать. Придётся теперь вызывать их на допрос, Дымова высылать в командировку по месту их жительства. Главное – чтобы он ребятню не перепугал. Они ведь всё-таки не преступники, а так, дурачки малолетние. Посмотрим, как дела будут обстоять.
«Зайду к потерпевшей», – решил Палашов и пустился в обратный путь.
Недолгое пристанище Вани было небольшим из красного кирпича домиком под старым серым шифером. С улицы его огораживал старый облезлый штакетник. Домик стоял напротив погоста, но старенький сараюшка, тропинка и дорога перед высоченными кладбищенскими липами отделяли его от тихого пристанища мертвецов. «Раньше я жил напротив кладбища, а теперь буду жить напротив своего дома[6 - Анекдот: Раньше я жил напротив тюрьмы, а теперь живу напротив своего дома.], – перефразировал в мыслях анекдот Палашов. – Ни жизнь, ни смерть не щадят нас!»
Перед домом не росли цветы. Только в дальнем левом углу виднелся один забытый необрезанный куст пеона. Остальное пространство занимали маленькие ягодные кустики, пара берёз и куцый куст сирени. Возле терраски стояла небольшая скамейка без спинки, сооружённая из двух чурбаков и доски. Притом чурбаки были очень толстые и не торчали из земли, а лежали на боку и встречали круглыми спилами входящего в калитку. Это единственное новшество, замеченное следователем здесь. Остальное всё производило впечатление не тронутого современностью жилья древней старухи. За углом к двери терраски вели четыре ступеньки. Вообще, домик стоял высоко на каменном фундаменте и смотрелся живописно.
Палашов поднялся по стареньким, но крепким ступеням и постучал. Дверь сама тихонечко отворилась, приглашая гостя зайти. Он не стал теряться и уверенно вошёл. На терраске, с уличной стороны сплошь состоящей из оконной решётки, занавешенной тюлем, стоял стол, на нём шесть вёдер с водой. У окна напротив входа – диванчик под выцветшим покрывалом. Справа старый коричневый шкаф занял место почти до двери в дом. На терраске не было ни души. Одна только тень накрыла собой все предметы. Коричневая дверь пока скрывала от глаз гостя убранство дома. Палашов потянул её, и она медленно, шурша старинной утеплительной дерматиновой, а, может быть, даже кожаной обивкой, поползла на него.
Первое, что он заметил, были почему-то механические часы с кукушкой. Они висели над столом. Слева, сразу возле входа пристроился рукомойник, а над ним, очевидно, зеркало пряталось за чёрной пеленой. Прямо после рукомойника, кухонных столов, газовой плиты притаился чулан за занавесками. Сразу от него растянулась большущая русская печь, занявшая добрую четверть комнаты. Справа от входа на полу стояло блюдечко с молоком, а рядом – ещё одно пустое блюдце. Под часами у правой стены расположился стол под клеёнчатой скатертью. За ним-то и сидела неподвижно женщина, покрытая чёрным платком, в чёрном платье и сером переднике. Она устроилась на стуле между столом и проходом во вторую комнату спиной к стене. Лицо её было безразлично и бледно.
– Здравствуйте, хозяйка! – вывел её из оцепенения Палашов. Его голос как будто прогремел в этой молчаливой, наполненной громким тиканьем часов и вселенским горем комнате.
Женщина кивнула и указала рукой на стул, находившийся через угол стола от неё и спинкой к входу. Ни одна черта лица не шевельнулась ни в улыбке, ни в горести. Хозяйка была холодна, как сама смерть. Смерть прилипла к лицу несчастной своей гримасой. Палашов подошёл и сел рядом. Он не боялся смерти – уже очень хорошо был знаком с ней.
– Вы сможете поговорить со мной?
– Да, – ответила она совершенно безжизненно.
– Представлюсь. Следователь Евгений Фёдорович Палашов. Я хотел бы спросить, Марья Антоновна, что вы знаете о происшедшем?
С минуту женщина молчала, но на лице начали появляться более близкие к жизни выражения. Потом с обидой в голосе она произнесла:
– Не знаю я, на кой Ванька попал в этот сарай с моим лучшим кухонным ножом. Сам Глухов не знает этого. Он его бил для того, чтобы это выяснить, но ничего не добился. Только добил… Я Ванюшке всю жизнь талдыкала, чтобы не связывался он с Тимофеем, чтобы держался от него подальше. Да он вроде бы и слушался меня до вчерашнего вечера.
– Выходит, вы не знаете, что могло привести его в этот злополучный сарай?
– Последнее время он не делился со мной. Он как-то замкнулся в себе. Мы говорили с ним только о всяких пустяках и безделицах.
– А чем он занимался?
– Днём он уходил на заработки. Ходил по домам, нашим и в других деревнях неподалёку, узнавал, не надо ли кому чем помочь. Летом работы много: покосить, мусор убрать, сжечь, по строительству чего, даже урожай помочь собрать. Народ платит, кто чем может. Он хотел отправиться в Питер учиться. Вот и пытался скопить деньжат на дорогу. Ну и мне маленько оставить на жизнь.
– А почему в Питер? А не в Москву, скажем? Поближе всё-таки.
– Он хотел в Морскую академию Макарова поступить. Его друг Пашка Круглов… Сосед наш снизу. Он на лето с родителями приезжает. Чуть постарше. Так вот, он уже уехал туда, в Петербург. Моему теперь письма пишет, ждёт, зовёт к себе.
Она как будто опомнилась:
– А чего звать-то теперь?
Палашов помолчал, потом спросил:
– А с местной молодёжью он общался?
– Да нет практически. Они его недолюбливают. Он для них что-то вроде белой вороны или голубого щенка. А ему с ними и не интересно общаться. Пашка, тот иногда ходил к ним, а мой в это время дома оставался книги читать. Или один гулял, в пруду купался. Он ещё, редко, правда, это бывало, к Миле заходил. Она тоже – белая ворона для них. Они, вроде, гуляли, беседы беседовали. Она хорошая девчонка, говорит, умница, талант. А где ещё пропадал, когда делами не занимался, я и не знаю.
Марья Антоновна вздохнула и замолчала, задумалась. Палашов не прерывал её мысль, терпеливо ждал. И она скоро заговорила сама:
– Последнее время он какой-то грустный приходил, разбитый. Ляжет, отвернётся к стене и лежит. Часок-другой полежит, потом встанет. «Ма, давай чаю попьём!» Вроде улыбнётся, а глаза грустные. Они ведь не обманут, глаза-то. А спрашивать стану: «Да в порядке всё. Устал просто».
– Как он учился?
– Нормально. Сам учился. Я не лезла. Он книги читал. Оттуда и знания. Телевизор старенький есть у нас. В детстве он смотрел мультфильмы. Сейчас только если новости глянет, да и выключит. Редко-редко какой-нибудь фильм. Он на велосипеде ездил в Аксиньино. Оттуда автобус забирал школьников и вёз в Дьяконово учиться. Надежда моя, помощник…
Палашов заметил слёзы в глазах обкраденной матери. Разве утешишь её сейчас? Он потерял мать, она – сына. Хуже нет для матери – потерять ребёнка. Мать теряют все рано или поздно.
– Как Ваня относился к животным?
– На равных. Любил их. Он не был жестоким или злым ни с животными, ни с людьми. С животными даже больше общался, так как был достаточно нелюдим. У нас всегда жили кошки. Они сейчас куда-то разбежались. Наверное, из-за смерти. Никогда бы он не зарезал эту проклятую корову. Из-под неё вся деревня молоко пила. И он тоже. Как мамка моя померла, я корову нашу продала. Очень кормить тяжело. Я же одна. Да Ванька маленький. Раньше коров много было, подкармливали нас всей деревней. Ванюшка сходит, поможет пастуху, да придёт с крыночкой молока. Он без отца вырос. Когда было ему лет пять, отец его уехал с другой бабой в город от нас. И поминай как звали! Жизнь ему деревенская надоела, нашёл себе кралю городскую да уехал к ней. «А ты как-нибудь сына вырастишь на вольных хлебах». Не писал, не приезжал. Сын меня спрашивает, где папка, а я говорю: «Бросил нас, сыночек. Ушёл. Не нужны мы ему». Ванька как разревётся! Еле успокоила. Потом поплакал-поплакал и перестал о нём вообще говорить. Видно, обиду затаил. Всегда он так. Обидится и молчок. У вас нет детей-то?
– Нет.
– А… Значит, вы ещё не сталкивались со всякими чудесами семейной жизни. А чего так?
– Мамку для них ещё не нашёл.
Марья Антоновна на секунду улыбнулась.
– Правильно. Лучше не иметь их совсем, чем бросить. И не дай Бог вам жить с нелюбимой женщиной!
– Вот вы говорите – Иван любил животных. Тем не менее, Глухов утверждает, что застал его с ножом у коровьего горла. Как такое могло получиться?
– Вероятно, это от отчаяния. Может быть, Глухов насолил ему чем-то?
– А корова, значит, виновата? Он и неприкосновенность чужого жилища нарушил. Он там оказался без ведома владельцев, получается.
Марья Антоновна пожала плечами.
– Как Иван относился к женщинам?
– Ой, не знаю. Разве от него добьёшься? Думаю, не было у него никого. Мальчиком он был ещё. Хотя глаз-то горел. Не через женщину ли вся его грусть и была? С чего бы ему грустить ещё?
– Он не мальчик больше. Он умер мужчиной, если так можно выразиться.
Мать пристально посмотрела на следователя вопросительным взглядом.
– Да. – Он ответил твёрдо. – Да.
Она опустила глаза и смущённо покраснела. В сущности, она была ещё молодая и привлекательная женщина. Сейчас, когда краска жизни заливала её лицо, Евгений Фёдорович мог заметить и осознать это.
– Вы не видели у него когда-нибудь чужих вещей?
– Нет. Он честный малый. Пашкины брал, но всегда с разрешения и с возвратом. Например, на мотоцикле его катался, иногда один, без Пашки. Я думаю, он и драться-то не умел. Не мог вот Глухову дать отпор.
– Какой отпор? Их там было девять человек. В мореходке его, конечно, научили бы. Но и то неизвестно, смог бы он защититься. Потом, может быть, он себя чувствовал виноватым?
– Как девять человек? Тимофей ничего об этом не сказал.
– Не хотел, видимо, их впутывать. Только вот вопрос – почему? Что-то он, видно, скрыть пытается. Их если и накажут, то не сильно. Чего их покрывать?
– Вот гад! Что он скрывает?
Марья Антоновна побледнела вновь.
– Будем разбираться. Про Глухова мне расскажите, пожалуйста.
– Тимка… Он лет на шесть меня моложе. Дерзкий мужик. И выпить охотник. По молодости он уезжал в какой-то город. Нашёл там женщину, женился. Но то ли её ударил по пьяни, то ли изменил ей. Она его выгнала. Он и вернулся сюда, к родителям. Я его всегда опасалась. Ваньке говорила, чтобы не связывался с ним, держался бы подальше. Но Тимка, зараза, всю здешнюю молодежь как приворожил. Они малолетки, вдвое его моложе, а он среди них авторитет. Грубый, твёрдый, опытный. Самоутверждается он так, что ли? Есть в нём что-то магнетическое. И для парней, и для девок. А сегодня пришёл ко мне… – Марья Антоновна сглотнула слёзы. – «Машка, – говорит, – прости меня, Машенька». Смотрит на меня больными глазами, чёрными такими глазами. Я как их увидела, так сердце и ухнуло. Он молчит. Я на него набросилась: «Что ты натворил, что наделал? Говори!» А сама и боюсь, слышать не хочу, что он скажет. «Там Ванька твой…» – мямлит. «Где? Что с ним?» Хотела бежать, а он меня прижал к себе и не пускает. «Не ходи туда, Маша! Умоляю, не ходи!» А я говорю: «Что же ты наделал, ирод ты проклятый?» И тут я всё поняла. Вскрикнула, кажется. «Ты же не его убил, ты меня убил! Мне же всю жизнь теперь живым трупом быть!» А потом Тимофея по щекам лупить начала. А что там произошло, узнала только от следователя. Потом, когда я обессилела и остыла, он меня утешал, но пойти к сыну так и не дал. Запер в доме. Тут Захар Платоныч подоспел, начал его бить. Я из окна смотрела. Страх Божий! Думала – убьёт! Но не убил. Только уволок его с моих глаз долой. Меня потом сотрудники милиции выпустили.
Марья Антоновна молчала. Палашов дал ей опомниться, а потом спросил:
– А Мила Кирюшина что? Что вы про неё знаете?
– Опять цифра шесть. Шесть лет назад поставили дом новый на месте старого на том участке. Там сад хороший. Весной поставили, а летом Галя с Милой приехали и начали его обживать. Галя английский язык преподаёт. А Милочка… она тоже молодец. Учится в институте. Хорошая умная девочка. Кажется, одинокая. Ухажёров у неё нет. Она местной молодёжи дичится. Всё дома чем-то занята очень. Когда они приехали, она девчонкой совсем была. Такой тоненькой тростиночкой зеленоглазой, козочкой такой резвой. С возрастом она похорошела, стала вдумчивее. Мне кажется, Ваня был ей симпатичен. По крайней мере, я видела их несколько раз вместе.
Палашов с изумлением замечал, что ему почему-то дорого каждое слово об этой девушке, словно какая-то любопытная жажда до этих слов обуяла его. Он бы слушал и слушал, но женщина замолчала. Сердце его опять наполнялось каким-то тёплым чувством. Он решил открыть Марье Антоновне роль Милы в этом преступлении, как он её сам сейчас понимал:
– Она мне призналась… Просто я уже с ней разговаривал немного сегодня. Так вот. Она мне призналась, что любит вашего сына. И ещё она была среди тех девятерых в эту ночь. Она утверждает, что знает всё, что там произошло.
Марья Антоновна побледнела ещё, хотя казалось, больше уже невозможно. Она заговорила, как будто уговаривая саму себя:
– Нет. Но не могла же она его обидеть. Они же в хороших отношениях. Возможно, Ваня ей всё и рассказал.
– Ещё она винит себя в смерти Вани. Она тайно отпустила его из плена, но кто-то заметил, сказал Тимофею, и началась погоня. Она утверждает: если бы не отпустила самовольно Ваню, то Глухов в погоне за ним не нанёс бы ему смертельный удар в спину. Я думаю: откуда ей было знать, что так всё произойдёт? Намерения у неё были самые лучшие.
– Как я на это надеюсь! – вздохнула Марья Антоновна.
– Мы с вами поступим вот как. Я запротоколирую нашу с вами беседу, а потом, скорее всего уже завтра, зайду к вам. Вы с протоколом ознакомитесь и, если вы со всем написанным согласитесь, подпишите его. Мне бы хотелось понять, откуда ноги растут. Я имею в виду, что Иван делал у Глухова в сарае с ножом в руках? Позволите мне заглянуть в соседнюю комнату?
– Да. Конечно.
Палашов поднялся и удалился через открытый дверной проём. Спустя некоторое время из дальней комнаты донёсся его приглушённый голос:
– Марья Антоновна, вы что-то говорили о переписке между Павлом Кругловым и вашим сыном. Если будет такая необходимость, мне придётся с ней ознакомиться.
Женщина ответила не сразу:
– Это ваше право. Вы же должны во всём разобраться.
– Спасибо за доверие.
Через минуту следователь вышел из комнаты. Его поразила в ней только бедность обстановки. Старая лежанка, старые кровати, старые два шкафа. Старое, старое, старое… Как будто жизнь в ней остановилась. Только в серванте – несколько относительно новых фотографий и на книжной полке – не очень ветхих и пыльных книг. Марья Антоновна была хороша собой в молодости, как и её мать. Отца почему-то не было на фотографиях.
– У Вани есть дневник?
– Я не знаю. Иногда он писал что-то в тетрадях. Но, возможно, это были уроки.
– Посмотрите, пожалуйста. Если он есть, он мог бы многое прояснить.
– Хорошо. Я поищу. Можно мне задать вам вопрос?
– Задавайте!
– Когда вы вернёте мне тело сына для погребения?
– Думаю, через несколько дней. Возьмите мою визитку, – он протянул карточку, – позвоните мне дня через три. К тому времени наверняка буду точно знать. Перед уходом я быстренько осмотрю участок. Проводите?
Женщина кивнула и пошла вперёд, показывая дорогу. Они вышли в терраску. Рядом была вторая дверь, за которой тянулся подсобный коридорчик, ведущий на примыкавший к задней стене дома скотный двор. В коридоре им на пути попалась полосатая кошка, видневшаяся в тусклом освещении лампы. На полках стояли банки, ящик с куриными яйцами, лежали инструменты. В уголке над ведром висела кульком марля с творогом. Около этого ведра и тёрлась кошка. На скотном дворе стояла в стойле коза.
– У вас коза есть? – удивился Евгений Фёдорович.
– Да. Коза, куры и кошки. Козу для себя только держу. От одной молока мало.
Они прошли скотный двор насквозь и вышли через распахнутую дверь в сад. На улице уже начало смеркаться. Овощник остался у них справа позади. Перед ними лежало картофельное поле, которое можно было обойти с двух сторон по тропинкам. С левой стороны забор соседей прятался за кустами малины, а тропинка стелилась мимо них, дальше – мимо вишнёвых с одной стороны и яблоневых деревьев с другой стороны. Участок разлёгся по наклонной к лесу, поэтому где-то внизу тропа пропадала из виду. С правой стороны её сестрица подходила к небольшому щитовому домику, по пути заглядывая к «скворечнику», в котором справляли нужду.
– Что там за строение? – поинтересовался следователь.
– Там летний домик. В нём есть душ и комнатка с кроватью, на которой в тёплое время года спал Ваня.
– Дом очень старый?
– Ему, наверное, лет десять. Нет. Двенадцать лет. Его мой бывший муж поставил ещё до того, как смылся от нас.
