– Пойдёмте взглянем.
Они направились правой тропинкой. Небольшой козырёк прикрывал от дождя единственную ступеньку. Дом был не такой маленький, каким казался издалека. Марья Антоновна достала из кармана передника ключ и отперла дверь. Небольшая площадка предваряла сбоку душ, а прямо комнату. Пол был из узкой доски. В комнате имелось небольшое квадратное окно с пёстрыми шторами, под ним – аккуратно заправленная пёстрым покрывалом кровать, рядом с кроватью – тумбочка, в ней – тетради, ручки, нож, перо ворона, пара сухих цветов, туалетная вода, дезодорант, несколько учебников, пара книг по истории и навигации, политическая карта мира и карта звёздного неба. «Увы, бедняге никогда теперь не стать моряком!» – с грустью подумал Палашов и заметил в восточном углу высоко под потолком маленькую полку с иконами Божьей Матери, Иисуса Христа и Николая Угодника.
– Откуда у него эти книги, карты?
– Паша привёз из Москвы. Ваня попросил, он и привёз.
– Куда ведёт вторая тропинка?
– В лес. Там у нас родник. Мы там питьевую воду берём.
– Дорога в лес мимо участка Глуховых встречается где-нибудь с этой тропинкой?
– От той дороги тоже тропинка к роднику есть.
– Ясно. Ваня ночевал здесь всё лето?
– Да. И днём здесь читал, писал.
Палашов аккуратно приподнял подушку и увидел тёмно-синюю записную книжку.
– Похоже, это и есть его дневник. Возможно, мне придётся его изъять. Прочтите-ка вы его сама. Вдруг вы узнаете что-то очень важное о сыне. И скажете об этом мне, если это меня касается.
– Хорошо.
В душе был белый поддон со стоком, над ним располагалась угловая полка с дешёвым мылом, шампунями и мочалками. На стене благоухал берёзовый веник на длинном гвозде. Шторка защищала стены и пол от брызг во время купания. Вода нагревалась тэном, её приходилось таскать вручную. За перегородкой была скамеечка и вешалка для полотенец и одежды. Тазик для стирки выглядывал из-под скамейки. Два больших полотенца и одно маленькое висели на бельевой верёвке, на улице. Верёвка была натянута между двумя столбами.
– С вашего позволения, я удаляюсь до завтра, – сказал Евгений Фёдорович, когда они с Марьей Антоновной вышли на улицу. – Держитесь.
Ей ничего другого и не оставалось. Он тронул под локоть бедную, уставшую страдать женщину. Она была совсем невысокой, и следователь мог запросто спрятать её к себе под мышку. Но она была холодной и гордой. Беда как будто укрепила её, а не сломила. Она кивнула, глядя ему в лицо карими глазами, отпуская его. Он ещё на секунду задержался, затем развернулся и быстро пошёл в сторону дома. Больше он не стал заходить внутрь, а, обойдя дом кругом, вышел через открытый для жителей деревни проход к роднику. На улице он заметил, что круглолицая соседка наблюдает за ним через штору со своего крылечка, но не подал виду.
На часах было уже без пятнадцати девять. Становилось всё темнее и холоднее. Палашов спешил обратно к Миле. Притом он обнаружил кратчайший путь. За сараем, возле лип, дорога по диагонали через луг уходила прямо в сторону дома девушки. По ней он добрался бы за пару минут, но он ещё раз обошёл все дома. Жизни по-прежнему не было ни в одном из них, кроме дома Глухова. К Глуховым Евгений Фёдорович решил зайти завтра. Ему надо было разобраться сначала с Милой. И предстоящий разговор с Милой почему-то его волновал.
VI
Спиридоновка. Июнь 1995 года.
– Ванюшка, сынок, пойдём скорее. Мне кажется, там уже вся деревня собралась. Сейчас весь хлеб раскупят, нам с тобой не достанется.
Это раз в неделю приезжал к ним грузовик с хлебом, потому что жители постоянные в деревне были, а магазина не было. Ванюшка никак не мог оторваться от мультфильма. Он не был избалован: телевизор показывал всего две программы – первую да вторую. Мультик или сказка – для этого ребёнка настоящий праздник и большая редкость, доступная только потому, что сосед Валерка антенну установил. Мать это прекрасно понимала и терпеливо ждала сына. Но время бежало, а он всё никак не выходил из комнаты.
– Мамуль, здесь же рядом совсем! Ты иди, пока в очередь вставай, а я подтянусь к тебе! Мульт уже заканчивается!
– Хорошо!
Марья Антоновна посмотрелась в зеркало, поправила незамысловатую прическу, пригладила воротничок платья.
Стоял конец июня. Погода была отличной, солнечной, тёплой, но пока ещё не утомляла зноем и навязчивыми насекомыми. Машина, привозившая хлеб, останавливалась на дороге за сараями напротив дома Кругловых. Прежние хозяева – старики – умерли, а молодёжь продала отчий дом, не желая таскаться из Москвы в такую даль. Они давно уже переехали в Москву работать и жить. Шли времена, когда жизнь в российских деревнях постепенно вымирала, особенно в областях центрального региона. От Москвы до Спиридоновки далековато, а потому дома не отпугивали ценой покупателей. Правда, желающих было совсем немного, но вот Кругловы как раз и нашлись. Они вывозили на лето бабушку с двенадцатилетним мальчонкой подышать свежим воздухом, «покушать витаминчиков», набраться сил. С ним Ванюшка и подружился.
Марья Антоновна взяла сумку, деньги и со словами «я пошла, догоняй!» отправилась на улицу.
Когда она подошла, полдеревни уже отоварилось и народ потихонечку расползался по домам. Кое-кто всё ещё стоял в сторонке и точил лясы. Но хвост очереди, спускавшийся вниз улицы, которая постепенно убегала под большущий крутой бугор, был ещё порядочным. Фургон зиял деревянными стеллажами, как открытая пасть зубами. Только выходило – это была пасть, не в которую кладут, а из которой вынимают. И хлеба в ней оставалось негусто. Кругловых видно не было. Они, вероятно, уже дома пробовали вкусный свежий хлебушек.
– Здравствуйте! – поздоровалась со всеми Марья Антоновна и пристроилась в конце очереди.
Перед ней стояла женщина с самого низа деревни.
– Ну, ты чего, Марья, живёшь рядом, а пришла самая последняя? Гляди, и хлеба тебе не достанется!
– Да это всё Ванька со своими мультфильмами! Его ждала-ждала, да так и не дождалась.
– Ну-ну.
Марья Антоновна стала рассматривать очередь. Примерно в середине стоял Тимофей и разговаривал с соседом Игорем Елоховым, который проводил отпуск в Спиридоновке. Они были почти одного возраста. Глаза Марьи Антоновны обожглись о колючий взгляд Тимофея Глухова и тут же в целях самосохранения уткнулись в землю. Ладони её вспотели. «Что ты на меня пялишься?» – подумала она.
Женщина взглянула в сторону дома и тут увидела самого любимого мужчину в своей жизни – Ванечку. Он приближался к ней непринуждённой походкой. Хорошенький десятилетний мальчик со слегка крупноватыми губами, чистый и невинный, как горный хрусталь. Распахнутые каре-серые глаза с улыбкой смотрели на неё, мать. Во всех его чертах сквозила любовь к ней. Он был спокоен и доволен. Его небогатая одежда – синяя маечка без рисунка и коричневые просторные шортики – совсем не портила его облик. Волосы его для тогдашней моды и для лета были длинноваты.
– Мамуль, да ты не переживай! – сказал он ей, когда подошёл. – Если нам хлеба не хватит, я в село сгоняю на велосипеде.
Она его приобняла:
– Ну, конечно, сынуля. Я не переживаю. Блинов напеку, если что. Мука-то есть, молоко, яйца тоже.
В очереди вдруг пробежал ропот возмущения.
– Вот гад! – проворчала Лидка, женщина с самого низа деревни. – Тут баба с мальчонкой в конце очереди, а он столько хлеба набирает! Свиней, что ли, кормить им собрался?
Марья Антоновна посмотрела, что творится у машины. Действительно, Тимофей невозмутимо набирал хлеб в две разные сумки, не обращая внимания на беспокойство в очереди. Он взял пять буханок чёрного и семь батонов белого хлеба. Расплатился.
Тогда Марья Антоновна нагнулась к сыну и зашептала ему в ухо:
– Ванечка, пообещай мне, никогда не связываться с этим человеком.
– Хорошо, мамуля, не буду, – не задумываясь, ответил мальчик, обожающий мать и всецело ей доверяющий.
О Тимофее Глухове ходили противоречивые слухи по деревне, и Ваня давно привык к мысли, что это сомнительный человек.
– Ты что, Тимофей, один хлеб собрался есть? – кричал народ. – Вас всего трое, куда вам столько?
Он молчал, словно люди – просто назойливые мухи. Прошёл вдоль очереди, выслушивая, что о нём говорят, и остановился прямо перед Марьей Антоновной и её сыном.
– На, Марья, – протянул он ей одну из сумок. – Это тебе и твоему мальцу.
Вот так номер! Вся очередь мгновенно стихла. Марья Антоновна медленно подняла на него глаза. Его голубой взгляд был не терпящим возражений.
– Чего смотришь? Бери, говорю!
Она вздрогнула. Взглянула на его протянутую руку. Рука была большая, широкая, мозолистая. Рука трудяги.
Потом она глянула на сына. Ванька стоял, разинув рот, и гонял глаза то на одного, то на другую. И снова обратилась к Тимофею.
– Бери же! Кому говорю!
– Да возьми ты, Марья. Всё правильно! Бери! Тебе пацанёнка кормить надо! Бери, родная! – зашумел народ.
Она протянула руку и, обжигаясь о шершавые пальцы Тимофея, взяла сумку.
– Гордячка какая… – пробубнил Глухов и оскалился наподобие улыбки.
– Спасибо, Тимофей. Я сейчас деньги отдам.
– Да иди ты… со своими деньгами, – нахмурился он и ушёл в сторону дома по тропинке.
– Мам, это что сейчас было? – спросил Ваня, когда Тимофей не мог уже их слышать.
– Не знаю…
Они побрели к дому, удивляясь и не представляя, что и думать. Но тут их ждала ещё одна неожиданность. Возле их калитки курил Тимофей. Пока они подходили, смущённая Марья Антоновна рассмотрела Глухова. Крепкий, жилистый, в бежевой рубахе с закатанными до локтей рукавами, с расстегнутыми до середины груди пуговицами, в плотных, выгоревших на солнце, чёрных штанах, на коленях почти протёртых, в чёрных чунях на босу ногу. Волнистые тёмно-русые волосы свалялись от пота и торчали смешными завитками в разные стороны.
Когда они подошли, он бросил окурок в траву и растёр его.
– Ты иди, малец, в дом, хлеб отнеси. Я поговорю с твоей мамкой пять минут и верну тебе её в целости и сохранности.
Ваня посмотрел с недоверием на мужчину, взял хлеб и понёс к дому. Мать сказала ему вдогонку:
– Не волнуйся, Ванюш. Я сейчас приду.
Когда мальчик скрылся в доме, Тимофей приблизился к Марье Антоновне, облокотился одной рукой о забор и посмотрел ей в лицо.
– Слушай, Марья, я вот тут подумал: может, нам с тобой сойтись? Я бы помог тебе с мальцом и по хозяйству.
Она смотрела внимательно ему в глаза. В них промелькнуло что-то тёплое, вполне человеческое. Чувствовался запах его пота и сигарет. Интересно, он сейчас очень огорчится?
– Спасибо тебе, Тимофей, за предложение, но… нет. С Ванькой я сама справлюсь, прокормлю как-нибудь. А с тобой я быть не хочу.
Он весь как-то сразу похолодел и зачерствел.
– Что, рожей не вышел? Противен тебе или не забыла ещё своего Серёгу?
– Нет. Дело не в этом.
– Слава тебе моя не нравится дурная!
– Не люблю я тебя, Тимофей, и боюсь, если честно.
Он приблизился к ней вплотную и хрипло прошептал:
– А я ласковым буду.
И дотронулся кончиками пальцев до её прически. Она почувствовала, как наперекор рассудку снизу живота плеснула стихийная волна желания. Женщина отпрянула от него и отвернулась.
– Между нами шесть лет разницы…
– Ты не меня боишься, Марья. Ты себя боишься. А моя слава, она больше чем наполовину надумана нашим бездельником-народом, которому только бы язык почесать. Какая тебе разница, кто что думает! Ты для себя живи, Марья, по своей совести. Я уверен, однажды обстоятельства повернутся так, что тебе придётся жить со мной. Я чувствую – ты моя женщина, хоть ты это отрицаешь и будешь отрицать. С этого дня ты будешь думать обо мне каждый день. И гадать: каких там ещё наломал Тимка дров?
– Мне бы твою уверенность, – покосилась на него женщина.
Он ничего больше не сказал, развернулся, взял сумку с хлебом и пошёл домой. Она потихонечку, не спеша, тоже двинулась в сторону дома, заметила в окне наблюдавшего за ними Ваню. Что подумал сын? Она зашла на терраску, закрыла дверь, прижалась к ней спиной. Постояла так с минуту, приходя в себя. «Гад какой! Права Лида. Хотел сыграть на чувствах изголодавшейся женщины!»
Когда она зашла в комнату, Ваня с облегчением спросил:
– Что он хотел?
– Он предложил жить с нами, представляешь? Размечтался!
– Ты ему отказала.
– Неужели согласилась бы?
С этих пор Марья Антоновна бежала за хлебом, покупала и поспешно уходила. Избегала встречаться с Тимофеем, хотя, правда, часто о нём думала. Впрочем, он её не преследовал. И ничего плохого ей не делал. Может быть, если бы она тогда согласилась, жизнь бы пошла совсем другой дорогой. И Ванечка был бы сейчас жив и здоров.
VII
Август 2001 года.
Палашов беспрепятственно вернулся в дом Милы. Входя, он старался не шуметь, чтобы застать девушку врасплох, но Мила неподвижно сидела за столом лицом к двери, поставив руки на локти и опёршись головой на ладони, и явно дожидалась его. На плечах опять красовалась лохматая кофта – к ночи в терраске стало свежо. Ожила и заговорила первой:
– Извините меня. Я слишком долго на вас глазела… Задумалась.
«Задумалась! Всего-навсего! Да ты, подруга, всё нутро мне перевернула!»
Евгений Фёдорович вымыл руки и сел напротив девушки. Она откинулась на спинку стула.
– Вы красивый мужчина.
«Красивый мужчина» фыркнул.
– Брось. Меня это не волнует.
– Но это может взволновать кого-то другого. Понимаете?
