Глаза её заблестели слезами, и она еле выдавила:
– А если одна я всё время думаю о нём, и плачу… плачу? Господи, я не понимаю, как можно убить человека? Зачем измываться над ним?
Она вскочила из-за стола и отошла к окну. Теперь он видел только её спину. Сзади фигура в чёрном сарафане в ореоле уличного света казалась особенно изящной. Через минуту она заговорила, сдерживая рыдания:
– Разве вы… хпл… вы… никого не теряли… кого вы любите? Хм…
Ему стало жаль её и жаль, что вообще затеял этот нравоучительный разговор. Он встал, подошёл к ней, положил руки на подрагивающие плечи, показавшиеся ему маленькими и слабыми.
– Ну, тише… тише… Мои мама и папа разбились в автокатастрофе, а я был таким же юным, как Ваня Себров. Мама была чудесной женщиной… Грудь болела, горела так, словно сердце разодрали на куски. И невозможно к этому привыкнуть.
Она освободилась и повернула к нему мокрое опухшее лицо, какое-то по-детски наивное.
– Простите меня, – прошептала она.
– Обещай мне, милое дитя, больше никогда не пускать в дом незнакомца!
– Ничего я вам не обещаю. Да и кто вы такой, чтобы обещать вам? Мужик, неуверенный в своей честности? – Она, вытирая слёзы, поглядела на него с любопытством. – Вы ведь не уверены в своей честности?
– Милое дитя оказалось очень упрямым! Вообще-то, я – следователь, находящийся при исполнении служебных обязанностей. И у меня совершенно нет времени пререкаться. Расскажи, пожалуйста, что ты знаешь об убийстве Вани.
Из груди девушки вырвался вопль рыдания. Она снова отвернулась и стояла спиной, изо всех сил пытаясь успокоиться, чтобы произнести что-нибудь членораздельное. Он терпеливо ждал, на этот раз не вмешиваясь. Наконец, она повернулась к Палашову лицом. Две блестящие дорожки пробороздили бледные щёки. Но она словно забыла о слезах и, не вытирая их, заговорила напряжённым звенящим голосом:
– Я была там. Я всё видела и всё знаю. Просто находка для вас.
Следователь внимательно смотрел на неё, пытаясь понять, как она в таком положении умудряется издеваться над ним. Пришло время нарушить молчание, так как девушка тоже притихла.
– Понятно, – сказал он словно самому себе, – находка, значит.
И отправился в комнату, отведённую ему для ночлега, чтобы взять блокнот и ручку. Вернувшись, он встал напротив Милы и приготовился записывать.
– Твоё полное имя, – сказал он строго.
– Как, дядя Жень, ты забыл? Кирюшина Мила Олеговна.
Он продолжал, не обращая внимания на насмешку.
– Что, не Людмила?
– Нет. Просто Милой родители придумали назвать.
– Сколько полных лет?
– Восемнадцать.
– Большая уже девочка-то!
Слёзы потихоньку подсыхали на щеках большой девочки, стягивая кожу.
– Перечисли, пожалуйста, всех, кто присутствовал или что-либо мог видеть той ночью. Если возможно, с указанием возраста.
– Был Ванечка. Вы о нём, наверное, всё знаете.
– Знаю, но не всё. Продолжай, пожалуйста.
– Ещё Глухов. О нём вы тоже должны быть в курсе.
– Дальше.
– Рысев Алексей… э… Владимирович. Ему девятнадцать.
– Он что делал?
– Бил Ванечку, толкал. Занимался, сами знаете чем, с Дашкой Журавлёвой. И схватил этот проклятый нож, когда за Ваней погнался.
Палашов дописал имя и взглянул на Милу. Девушка не сводила с него пристальных глаз. Она, видимо, ждала вопроса.
– Сколько лет Журавлёвой?
– Семнадцать. Она подначивала парней. Подзадоривала избивать Ванечку. Стерва!
Милу трясло от негодования.
– Кто ещё был?
– Певунов Денис. Отчества не знаю. Он мой ровесник. Здоровый как лось, а навалился на Ваньку. Кулачищем одним мог его прибить.
– Он с кем был в половых сношениях?
– С Ивановой Евгенией Петровной шестнадцати лет.
– Тёзкой, – нахмурился Евгений Фёдорович. – Она чего натворила?
– Ничего не творила. Визжала только то ли от страха, то ли от удовольствия.
– Так. Сколько уже у нас народу? – Следователь принялся считать в блокноте. – Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Ещё трое осталось?
– Да… кажется… Васька Леонов, тоже мой ровесник. Валечка Белова, ей пятнадцать. Они вместе были. Как и Женька, они почти ничего не сделали Ванечке. Но, конечно, они всё видели.
– Между ними были отношения сексуального характера?
– Да. – Мила помолчала немного. – Последняя – Олеся Елохова. Этой бедняжкой сам Глухов занимался. Ей пятнадцать. Я считаю, она сама жертва, хотя всё из-за неё произошло.
Палашов подошёл к Миле, взял за локоть (от его прикосновения её всю передёрнуло) и подвёл к столу.
– Садись, – он положил перед ней блокнот, открытый на чистом листе, – и нарисуй мне схему деревни с домами, где обитают все эти… фигуранты. Поставь на домиках условные обозначения: например, ДэПэ – Денис Певунов.
Мила села, слова не сказав, и начала чертить.
– Хочу навестить этих премилых ребятишек.
– Глухов сказал им всем, в том числе и мне, чтобы мы убирались, уезжали. – Мила прервала работу. – Так что вы их, скорее всего, не застанете.
– Посмотрим. – Он чуть помолчал, а потом спросил: – А ты чего осталась?
Мила пожала плечами и продолжила рисовать.
– Да куда я побегу? Да и с кем? На чём? И от чего? Я ничего плохого не сделала. Не убивала, не била. Я любила его. Только пошла с ними, не знаю зачем. Отпустила, дура, его утром. Вот, что я натворила. Я Ванечку отпустила, ведь я не знала, что они за ним погонятся, да ещё с ножом.
Палашов, наблюдавший за её лицом, увидел, как слёзы опять начали душить её и застить ей глаза, мешая работать.
– Мы поговорим об этом позже, если ты не против. А пока у меня каждая минута на счету. Меня сегодня даже пожарной командой обозвали, когда я в штаны на бегу запрыгивал.
Мила улыбнулась сквозь слёзы, взяла салфетку из салфетницы в середине стола, вытерла глаза и высморкалась. Потом быстро закончила схему и передала следователю.
– Спасибо! Ух, ты! Прямо целая топографическая карта! Ну, я пошёл. Надеюсь, ты и теперь не сбежишь.
Девушка кивнула. Евгений Фёдорович вышел.
IV
Москва. Май 1993 года.
Она была преподавательницей английского языка, располневшей после родов приятной женщиной с тёмно-русыми волосами. Он – новоявленный бизнесмен, невысокий худощавый блондин. Такие вот разные. Ей не нравились его методы, не нравились поздние приходы домой, не нравилось отношение к деньгам и многое другое. Те редкие минуты, что они проводили вместе, проходили в бесконечных ссорах, спорах и обидах. И теперь она ругалась с ним:
– Ну что это… что это такое? Я тебя спрашиваю, Олег. Где ты опять был? Почему не позвонил, не предупредил? Нет, это становится совершенно невыносимым! Сколько можно терпеть?
Послышался его спокойный голос:
– Всё, Галка, всё… Успокойся. Теперь я дома. Ну же…
– Убери! Убери от меня руки! – протестовала она. – Думаешь, так всё можно исправить? Мы тебя совсем не видим! Уходишь рано утром, возвращаешься, когда мы спим. Хотя, какой там, спим!
– Галя, перестань. Я вижу, у нас гости. Если хочешь, давай поговорим. Давай, я только – за. Но поговорим спокойно и тихо. Пойдём в комнату.
Мила нервно теребила косичку, склонившись над тетрадкой по математике. Она сама не заметила, как перестала писать. Дальше она уже не слышала разговора матери с отцом, хотя из соседней комнаты продолжали доноситься их голоса. Она быстро глянула на свою напарницу – та внимательно смотрела на неё, ждала, вероятно, объяснений.
– Извини и не обращай внимания. Такое у нас, к сожалению, случается.
– Ладно. Я никому ни-ни.
И хотя Миле было жалко Надю, ведь с ней никто в классе не дружил, она уже предчувствовала: завтра весь класс будет знать о скандалах между родителями.
«Они скоро разведутся. Этим всё кончится».
Конечно, Мила не стала говорить этого вслух. Надя и так узнала много лишнего. По тому, как механически дописывала Надя пример, думая не о том, что пишет, Мила окончательно уверилась: завтра же девчонка пустит сплетню. Глянув на кудрявые пряди, выбивающиеся у Нади из хвостика, Мила громко захлопнула учебник. Напуганная девочка удивлённо посмотрела на нее.
– Уже поздно. Ну да завтра доделаем! Хорошо? Давай я тебя провожу.
Надя собрала принадлежности, и они вышли из комнаты.
– Классный всё-таки у тебя медвежонок! – сказала девочка, бросив прощальный взгляд в комнату. – Ай лав ю. Ай лав ю.
Надя попыталась передразнить серого медвежонка с сердечком на животе, на которое если нажать, он пропищит: «I love you». Отец подарил его Миле на день рождения вместо живого щенка, которого она так хотела, и поэтому девочка не любила эту игрушку.
«Подарил хотя бы хомячка, а то этого… Да оно и к лучшему. Когда вырасту, куплю себе сама. Такого, какого захочу. Самого красивого, самого доброго. Или самого несчастного? Бездомного, может быть, подберу? Ох! К лучшему, правда».
– Хочешь, возьми его!
– Можно? Родители не заругают? – Голос Нади сделался натужно-пузырящимся от рвущейся в него радости.
– Тебе он – в радость, а мне только – в тягость. А ведь даже плюшевый мишка заслуживает любви. А родители… Они и не заметят. А если заметят, то… девочка у них добрая, щедрая и всякое такое.
Надя прытко воротилась в комнату и вышла, счастливо прижимая к себе медвежонка.
– Спасибо, – задохнулась она от восторга. – Как же мне повезло! – Надя даже взвизгнула на последнем слове.
Хоть кто-то обрёл друг друга в этот тоскливый вечер.
Было слышно, как спор продолжался в комнате у родителей. Девочки оделись и тихонько вышли из квартиры. Надя неожиданно дёрнула Милу за косичку.
– Глупая, перестань. Так ведь тебя никто никогда любить не будет!
– Ну и пусть! Я им ещё всем покажу!
– Да ну тебя! Пойдём. Провожу до перекрёстка.
Они ловко застучали маленькими каблучками сандалий вниз по лестнице, осилили целых четырнадцать пролётов, а потом вприпрыжку пошагали по узкой и пустынной в этот час улице Благу?ше мимо белого длинного дома, старой котельной и вышли на улицу Ибрагимова к старому разрушенному Храму святого великомученика Дмитрия Солунского на Благуше. Быстро темнело, и девочки торопились расстаться у оживлённой дороги.
У перекрёстка с Измайловским шоссе Мила сказала:
– До завтра. Отсюда сама дойдёшь. Только осторожней.
Наде оставалось перейти дорогу и пройти пару домов. Они попрощались. Мила проводила девочку взглядом, и повернула назад.
Предчувствия Милы оправдались: Надя растрепала кому-то из девчонок про ссору между родителями. Очевидных последствий не было, но всё же неприятная мысль, что ты для всех, как на ладони, постоянно присутствовала. Вдруг кто-нибудь возьмёт, да и скажет: «А вот твои родители…» «До чего неприятно! Бр-р-р!»
Вскоре Надя перешла в другую школу, и волей судеб они больше не встречались. Мила склонна была надеяться, что эта непутёвая девчонка будет вести себя там иначе и у неё появятся, в конце концов, друзья.
Родители же развелись через полгода. Отец переехал от них на другую квартиру. Порой он появлялся дома с подарками. Хотя ей было жаль, что папа живёт не с ними, она не чувствовала себя ущемлённой или ущербной. Но дом уже не был прежним, и жизнь стала другой. Её больше не обволакивали волны мучительной, но трепетной и сладостной любви между родителями. Солнце той любви закатилось для неё, лишь изредка посылая ей бледные холодные лучи. Мила замечала, что мама и папа продолжают близкие отношения, но без обязательств с чьей-либо стороны.
Случается, успешные блондины всю жизнь любят взбалмошных полноватых преподавательниц английского языка. Случается, что в жизни всё идёт наперекосяк.
А что касается медвежонка, мама однажды спросила о нём и услышала любопытный ответ дочери:
