Я не хочу умирать
Пронзительный детский крик из примыкающего к реанимации приемного отделения с шоковой палатой и экстренной операционной: «Мама, мамочка!!! Я не хочу умирать…» вырвал меня из сна. Взглянув на часы, а время было половина пятого, я понял, что удастся поспать еще часа два-три. Светлое раннее июльское утро окутывало волнами нежного, мягкого сна. «Хорошо, что дежурю по реанимации, а не по анестезиологии…» – подумал я, проваливаясь в нирвану.
Но поспать удалось только до шести. В кабинет заведующего отделением, где я спал, ворвалась анестезистка и, крикнув: «Срочно в операционную!», исчезла. Благо я всегда спал в операционной пижаме и через минуту уже стоял в операционной.
В трепанационное отверстие выбухал, лопаясь, синюшный мозг. Нейрохирург Володька Крянцфельд стоял в стороне от операционного стола, подняв руки в перчатках, с накинутыми на них марлей, как в молитве. Анестезиолог Серега Пансков (похожий на Арамиса из «Трех мушкетеров» или же артиста, его игравшего) по прозвищу Белогвардеец за утонченность манер, внешний вид и золоченую оправу очков, имитирующую пенсне, в это время проводил непрямой массаж сердца и командовал анестезистке:
– Адреналин, атропин, хлористый, преднизолон. Все как обычно при реанимации.
«Твою-то, Данила, мать. Влетели», – подумал я.
Я включился в работу, и совместными усилиями через двадцать минут нам удалось завести сердце. Операцию заканчивали на адреналине (и бригады, и постоянном введении его ребенку). Для ушивания трепанационного отверстия пришлось удалить часть мертвого правого полушария головного мозга, которое выбухало в рану и не давало закончить операцию. Ребенка удалось снять со стола живым (если это можно было назвать жизнью) и практически в терминальном состоянии перевести в реанимацию.
Это был первый раз, когда я явственно не только ощутил, но и по-настоящему увидел Смерть.
К восьми часам утра ситуация несколько стабилизировалась. Нам удалось вырвать ребенка из цепких когтей Смерти, но она все еще стояла рядом и злорадно смеялась мне в лицо.
Это был первый раз, когда я явственно не только ощутил, но и увидел Смерть. И если ранее я ее всегда чувствовал в критических ситуациях, то в тот момент я впервые увидел ее. Увидел каким-то странным, необъяснимым зрением, не глазами, а всеми своими чувствами. Впоследствии я всегда чувствовал и видел ее приход, но та, первая наша встреча запомнилась мне на всю жизнь.
Спустя много лет она впервые пришла ко мне вне работы. Я проводил ночь у подружки, и вот, оказавшись на вершине блаженства, я вдруг увидел ее – Смерть. Она тихо вошла в спальню, неожиданно нежно окутала меня своими щупальцами (на пальцы это точно не было похоже) и медленно начала погружать в черный, теплый сумрак. Я не сопротивлялся, мне было хорошо и спокойно, и я понимал, что умираю. Но вдруг она отпрянула и мгновенно исчезла. Одурманивание моментально прошло, сознание стало абсолютно ясным. А на следующий день подружка рассказала мне, что ее бывший ухажер – известный криминальный авторитет, – зная о нашей встрече, послал бригаду киллеров, чтобы порешить нас. Они стояли на балконе и наблюдали за нашими любовными утехами. Сделав несколько снимков (интересно, как у них получилось через окно… или форточка была открыта?), они приготовились стрелять. Но, видимо, авторитета пробило на слезу, и он, позвонив браткам на сотовый, отменил приказ всего за мгновение до нажатия на курки. На следующий день сентиментальный авторитет приехал к своей бывшей – моей нынешней – возлюбленной и показал ночные фото, рассказав о возможном сценарии развития ночных событий.
Разбор операции на утренней конференции был тяжел и страшен. Антошка, семи лет от роду, катаясь на велосипеде, упал, набил шишку на темечке и, придя домой, конечно же, никому из родителей ничего не сказал. Часов в одиннадцать вечера он проснулся от страшной головной боли, переходящей в рвоту. Испуганные родители, не понимая причину происходящего, сразу же вызвали скорую. Врачи детской бригады быстро выяснили истину и, поставив диагноз «закрытая черепно-мозговая травма», предложили родителям немедленную госпитализацию в специализированную травматологическую клинику. Антошке к тому времени стало значительно лучше. Головная боль практически прошла, рвота прекратилась, и перспектива попасть в руки врачей его совсем не радовала. Тем более что завтра с пацанами они собирались покатить на дальние пруды. Антошка начал умолять родителей никуда его не везти и оставить дома. Он обещал быть послушным, выполнять все указания мамы и врачей, но только чтобы его оставили дома. Он обещал с завтрашнего утра начать читать книжки, заданные на летнее чтение, прополоть грядки на огороде у бабушки и еще много чего… Уговоры прокатиться на машинке до больницы его абсолютно не заинтересовали, и он категорически отказывался от всех вариантов. Всех, кроме варианта остаться дома. Наконец, когда и папа, и мама пообещали, что поедут с ним и не бросят его одного, он согласился. В клинике у ребенка не нашли никаких неврологических расстройств, однако на рентгенограммах черепа определялся вдавленный перелом правой теменной кости. Опасность наличия внутричерепной гематомы и вдавленного перелома являлись абсолютными для этого показаниями для экстренной операции. Сочетание клиники начала заболевания и рентгенологических данных сподвигло Володьку Крянцфельда принять это нелегкое решение. Рыжий и голубоглазый, он с немецкой педантичностью объяснял родителям о крайней необходимости экстренной операции. Володька понимал, что сама операция банальна, не калечащая, но спасительная для малыша в случае наличия у него внутричерепной гематомы. Компьютерных томографов в то время в клинике не было.
Банальное падение с велосипеда обернулось страшным диагнозом «закрытая черепно-мозговая травма».
Родители, обезумевшие от страха операции на головном мозге Антошки, своего ребенка, с трудом дали согласие на операцию. Мать, стоя на коленях и целуя Володьке руки, умоляла спасти единственного сына. Отец, находясь в другом кабинете, бледный и с синими кругами под глазами, качал заснувшего сорванца на руках.
По анестезиологии дежурил Белогвардеец. Манерный флегматик, любимец всех и вся, прекрасный теоретик, он был крайне бестолков в практической анестезиологии. Частые ошибки, осложнения, то, за что иных бы могли выкинуть с работы, прощались ему как-то легко и незаметно. Его любили все вокруг, кроме врачей нашего отделения, – мы-то знали истинную цену Арамиса.
Как только анестезистка повезла Антошку в операционную, я услышал тот разбудивший меня крик: «Мама, мамочка! Я не хочу умирать…»
Кошмар встречи с родителями мальчика. Как объяснить, что операция, проходившая как обычно, окончилась трагедией.
Все начиналось обычно и спокойно. Вводный наркоз, интубация трахеи, аппаратная вентиляция легких. Но после наложения фрезевого отверстия и вскрытия твердой мозговой оболочки нейрохирург увидел выпирающий наружу сине-черный мозг, одновременно почернела кровь в ране. Пансков, очнувшись от дремы, попытался нащупать пульс – его не было. Артериальное давление не определялось. Остановка. Пансков с анестезисткой начали закрытый массаж сердца, и только лишь тогда обнаружили, что аппарат искусственной вентиляции легких отсоединен от интубационной трубки. То есть ребенок попросту задохнулся от банальнейшей причины – шланг отсоединился. И если бы не нейрохирург, то еще вопрос, когда бы обнаружили смерть ребенка. Теперь-то мне стало понятно, отчего был такой сине-черный мозг, отчего было вспучивание мозга и некроз коры правого полушария.
Кошмар только начинался: предстоял разговор с родителями. Как им объяснить, что произошло с малышом? Пансков, пребывая в своей непробиваемой флегме и абсолютно не чувствуя своей вины, что-то блеял о тяжести травмы мозга. Его никто не слушал. Решили, что беседовать с родителями будут Крянцфельд и я. Они молча вошли в кабинет. Наши ровесники, лет двадцати восьми. Мама, с большими карими глазами и русыми волосами, подстриженная под Мирей Матье. Папа, высокий, ростом под сто девяносто, спортивный, с голубыми глазами и шапкой черных кудрявых волос, похожий на цыгана. После первых наших фраз о тяжести травмы, особенностях развития вилочковой железы и аллергических реакциях они все поняли. Мама начала сползать по стенке на пол в беззвучном крике. Отец, схватившись руками за голову и раскачиваясь, тихо-тихо запричитал:
– Антошенька, Антошка, сынок…
Антошка умирал долго и мучительно. Его еще несколько раз брали в операционную, удаляя расплавленный мозг. Родители не выходили из больницы практически ни на час. За месяц они стали всем нам близкими людьми. И все мы чувствовали свою вину за преступление, совершенное Пансковым. Белогвардеец же спокойно ушел в отпуск и избежал всего того, что пришлось пережить нам в течение месяца медленного умирания Антошки. Его мать рассказала мне, что мальчик родился здоровым, но у нее в послеродовом периоде развился эндометрит с сепсисом, в результате чего ей удалили матку. Больше детей у нее не будет никогда. Антошка, ее единственный и любимый, умирал у всех на глазах, и ничего поделать с этим мы не могли. Отец мальчика за месяц похудел килограммов на двадцать и превратился в сутулого, седого старика с выцветшими глазами.
Антошка умер. Его родителей я больше не видел. Они не подали в суд. А администрация больницы, избегая лишнего скандала, ограничилась лишь строгим выговором Панскову. Со временем Пансков уехал в другой город, стал руководить отделом реанимации-анестезиологии в крупной клинике, защитил докторскую. Но в сорок шесть лет его поразил рассеянный склероз, и он тихо ушел на пенсию по инвалидности. Что это, рок или расплата за содеянное, – известно лишь одному Создателю.
Боль
– Поставь, поставь же наконец-то мне кубик морфия, умоляю, поставь… – орал он жене, корчась от боли в верхней половине живота.
Боль была дичайшей и разрывала его всего, начиная с живота и кончая каждой клеточкой его измученного тела. Обострение язвы двенадцатиперстной кишки мучило его уже третий месяц, и ночные боли, достигающие апогея к середине ночи, измотали его напрочь. Он с ужасом думал, что два флакона морфия сульфата по 50 миллиграммов могут когда-то закончиться, и тогда ужас болей не позволит ему не только работать, но и жить. Жена категорически отказывалась делать ему инъекцию, чем приводила его в бешенство.
– Ты что, не понимаешь, что я сейчас загнусь, дура?! Дай мне немедленно морфий, я сам уколюсь!
Жена же, проявляя непонятную ему тупость, пыталась его успокоить.
– Милый, любимый мой, я сейчас позвоню Виталию Николаевичу, пусть он приедет и разберется, в чем дело. Что, если у тебя наступает перфорация или пенетрация язвы, и морфием ты смажешь всю клинику? И тогда – перитонит, ты это хоть понимаешь?..
Но он ничего не хотел понимать – боль, становящаяся все более невыносимой, превращала его в существо, теряющее разум. Он с ужасом думал, что очередного болевого приступа ему не пережить – сойдет с ума или просто умрет. Дикая внутренняя дрожь заставляла хаотично метаться по постели. Самым сильным сейчас было желание с диким криком убежать в ночь, на улицы темного города.
Разрывающий черепную коробку телефонный звонок был как удар электротока по обнаженным зубным нервам. Его пробило холодным потом.
– Любимый, звонят из клиники…
Собрав последние силы, он взял в руки телефонную трубку.
– Тарас Николаевич, доставили ребенка пяти лет, с травмой селезенки, прооперировали – удалили селезенку. Но через два часа после операции он скинул давление и дал остановку. Мы завели сердце сразу же и срочно подали его в операционную. Сейчас начинаем релапоротомию, за вами выслали машину.
– Хорошо, еду.
Он присел на краешек кровати, и слезы медленно покатились по щетинистым впалым щекам. Иссиня-черные круги под глазами делали его похожим на труп. Сердце бешено стучало, руки и ноги были ватными и не слушались его. Жена начала молча подавать одежду. Сама надела ему носки. Он, как в замедленной киносъемке, облачался в брюки, майку, вязаный свитер. Его мутило, тошнило. Периодически сознание уплывало в ночь. И он, с ненавистью глядя на жену, думал, что такого бессердечия, жестокости и предательства он ей никогда не простит. Вместо того чтобы сказать коллегам, что он тяжело болен и не может даже двигаться, она посылает его в морозную, зимнюю ночь, при этом не сделав спасительной инъекции. Нет, такое не прощается. А ведь она тоже врач, и как ей не понимать все происходящее с ним.
Он с ужасом думал, что очередного болевого приступа ему не пережить – сойдет с ума или просто умрет.
Машина пришла довольно быстро. В полушубке и валенках он спустился во двор. У подъезда стояла больничная «санитарка». Сесть в кабину он отказался, выбрав холодный грузовой отсек. Как ни странно, с каждой минутой боль потихоньку отпускала, и, когда он входил в операционную, мысли были абсолютно ясными. Только слабость периодически вызывала легкое головокружение и тошноту. Все, как всегда, было банально и трагично. В первые часы после операции с корня удаленной селезенки слетела лигатура, массивное кровотечение, остановка сердца. К моменту его прибытия ситуация оставалась еще нестабильной. Благо дежурный реаниматолог моментально уловил все нюансы происходящего – его правильные и грамотные действия спасли ребятенка. В животе у ребенка было около семисот миллилитров крови. Артериальное давление стремилось к нулю и с трудом удерживалось на фоне высокого темпа введения растворов и применения кардиотоников и вазопрессоров. Хирургам наконец-то удалось перевязать ножку удаленной селезенки. У анестезистки оказалась одинаковая группа и резус крови с ребенком, так что пятьсот миллилитров свежей и теплой крови полностью стабилизировали ситуацию. Операцию заканчивали уже при устойчивом давлении и нормальном пульсе. К восьми часам утра ребенок пришел в сознание, но продолжал находиться на искусственной вентиляции легких. Все должно было закончиться благополучно.
А далее – обычный рабочий день, плановые наркозы, работа в реанимации и много-много черного кофе. В пять часов вечера, когда он уходил домой, ребенок дышал сам, был в ясном сознании и держался за руку сидевшей рядом с его кроваткой матери.
Дома он попросил у жены морфий и молча при ней вылил его в унитаз. Теперь-то он смог реально оценить все, что с ним произошло.
В декабре в составе команды из своего госпиталя он двадцать дней работал на землетрясении в Армении. Они работали совместно с бригадой врачей из Сиэтла. И когда американцы уезжали, они оставили им массу медикаментов, в том числе и флаконов десять морфия сульфата по 50 мг в каждом. Он забрал себе два. Тяжелейшая (и физически, и морально) работа, а также простуда подкосили его в последние два дня до завершения спасательных работ. У него страшно разболелись зубы. Армянские стоматологи, не мудрствуя лукаво, удали два верхних коренных зуба. Но боль не только не утихла, но и еще более нарастала. Алкоголь и наркотики придушили ее лишь немного. И только по прилете, в родной клинике, ему поставили наконец-то верный диагноз: невралгия тройничного нерва. Иглоукалывание и специфические препараты сняли симптомы через неделю, но обострилась язва. Тогда он стал потихоньку подкалывать внутримышечно по кубику морфия на ночь. Но к вечеру язвенные боли обострялись – самолечение морфием затянулось на месяц.
Превозмогая страшную боль, он ехал глухой морозной сибирской ночью спасать маленького человечка.
В ту ночь жена все поняла. И неизвестно, как бы все закончилось, если бы не тот ночной вызов. Он просто переломался на сухую.
Кот
На переговоры в один из крупнейших банков Москвы (по поводу открытия кредитной линии на поставку химикатов в Африку) я решил поехать с Димкой. Мы вместе служили последние пять лет после московской академии, вместе увольнялись, вместе пришли в корпорацию. Он отвечал за техническую сторону сделки, я, как всегда, за финансовую схему – простую и старую, как мир. Сумма контракта была семь миллионов долларов США.
Африканцы выставляли нам аккредитив в любой из указанных нами банков, и, при выполнении поставки на условиях FOB, деньги автоматически становились нашими. При всех удачных слагающих мы зарабатывали около семнадцати процентов. Деньги проводились через нерезидента, так что после шести процентов налога в стране резидента и вычета всех слагающих (взятки африканцам и нашим чиновникам) мы получали порядка миллиона двухсот тысяч. Правда, было одно большое «но»: мы не могли воспользоваться деньгами на аккредитиве. Своих оборотных в таком объеме у нас, естественно, не было. А посему на время прохождения товара нам был нужен технический кредит на 28 банковских дней. Предварительные переговоры с банком были проведены, документы поданы в кредитный комитет, и нас пригласили на последнюю беседу с руководителем кредитного отдела.
Из-за стола переговоров встал человек, безумно похожий на Аркадия – бравого майора, с которым я не раз пересекался в своей капитанской молодости лет пятнадцать назад. Он был храбр, умен, в совершенстве знал химию и, конечно же, химзащиту. Аркашка был бы первым кавалером гарнизона, если бы не изумительной красоты жена – вся ему под стать. А еще он был дипломатичен до тошноты и, видимо, поэтому и ушел от нас в военно-дипломатическую академию, или иначе ГРУ. Да, это точно был он. Но, господи, что делают с людьми годы и беды. Из статного красавца, с черной копной непокорных волос и отличной выправкой, Аркадий превратился в сутулого банковского червя с глубокими залысинами и печальными, как у бассета, глазами.
Бывшие офицеры на гражданке все равно что братья. И порой их теплые взаимоотношения непонятны гражданским «пиджакам».
Он моментально узнал меня, и мы молча сошлись в объятии. У Димона отвисла челюсть. Это была «пруха», это было то, что называют удачей на всю жизнь. Судьба кредита уже не представлялась проблемной. Аркадий усадил нас за стол, я представил ему Димку. Разговор сразу же стал конкретным и теплым. Бывшие офицеры на гражданке все равно что братья. И порой эта теплота во взаимоотношениях некогда служивших вместе и встретившихся впервые за долгое время людей непонятна гражданским «пиджакам».
Пройденный путь, гарнизоны, командировки, войны и лишения объединяли иногда сильнее, чем кровное родство. Офицеры в гражданской жизни часто чувствуют себя инородными телами и, конечно же, тянутся к подобным. Их прямота и четкость мыслей, обрубленность фраз, непременное «есть» в конце разговора гражданским часто представляется скудоумием и ограниченностью.
– Аркадий Львович, как вы живете, как вас занесло на такие высоты? – спросил я, подчеркнуто обращаясь по имени и отчеству. Аркадий вдруг моментально помрачнел, весь скукожился и начал свой рассказ.
Аркадию было необходимо прооперироваться, но он пока не мог лечь в больницу, не мог уйти из дома.
Десять лет назад при выполнении спецзадания, будучи уже полковником, Аркадий был контужен. Провалялся в коме два месяца – сперва в ростовском госпитале, затем в 3-м госпитале в Москве. Реабилитировался год назад и был комиссован по инвалидности. Жена с детьми ушла через год после увольнения из армии, и Аркадий стал жить один. Он каждый день буквально вытягивал себя за волосы из постели, заставляя работать над собой, – так постепенно восстановилась речь, прошел парез в левой руке. Ребята из ГРУ отправили его на курсы банкиров, и вот уже восемь лет Аркадий Львович служил верой и правдой в этом, не чужом для его спецслужбы, банке.
– Но, понимаете, ребята, – медленно и нудно продолжил Аркадий, – у меня подозревают рак предстательной железы. Через неделю я должен лечь в госпиталь для проведения операции… – Слеза медленно катилась по его желтоватой морщинистой щеке. – Вы, как мужчины, конечно же, поймете меня…
Наступила пауза. И тут, вместо речи о возможной потери потенции после такой операции, мы неожиданно услышали:
– Понимаете, со мной живет четырнадцатилетний кот – последний год он страдает сахарным диабетом и вот-вот умрет. Мне приходится каждый вечер делать ему инъекции инсулина. Я не могу лечь на операцию, я должен, я должен… – И слезы покатились уже ручьем из его глаз – когда-то ярко-лучистых, а ныне выцветших и погасших голубых глаз. – Я должен проводить моего дружка в мир иной, должен…
Мы с Димоном, видавшие много смертей, страшных и нелепых, буквально оторопели. Слезы душили меня. Я схватил открытую бутылку минералки и залпом выпил ее до дна.
Спустя сорок минут мы покинули банк. Аркадий пообещал, что последнюю свою банковскую операцию он посвятит нам и во всем поможет. Он умер на сутки раньше своего кота.
Сашка
Поверь, в этом нет никакого ерничества, это действительно и жалостливая и одновременно страшная история. Короче, слушай.
Я – молодой доктор анестезиолог-реаниматолог, усталый и измотанный ежедневной работой и десятью-двенадцати ночными дежурствами (хотя тогда я абсолютно не чувствовал себя усталым и тем более измотанным).
Я постоянно был на подъеме. У меня, молодого врача, было всего два года после интернатуры за плечами, но я уже возглавлял всю анестезиологическо-реанимационную службу нашего маленького стотысячного городка, утопающего в тайге среди гор и речек. Без сельского района, но зато в окружении зон и воинских частей, раскиданных в горной Шории и Хакасии. Зона ответственности – район в радиусе трехсот-четырехсот километров.
Вместе со мной в отделении работали еще четыре анестезиолога-реаниматолога. Первый был тихим алкоголиком в стадии деградации. Другой – сумасшедшим, уже двадцатый год собирающим самолет, постоянно меняющим жен, при этом переезжающий с квартиры на квартиру и каждый раз перетаскивающим с нашей помощью пианино и мотор от «Ан-2». И все почему-то переезжал он с пятого этажа на пятый, конечно же, в разных домах, а лифтов в нашем городке отродясь не было. Следующим был парень старше меня на два года, абсолютный пофигист и страшный лодырь. Его жена была завмагом, и посему он принадлежал к элите городка. На работе он старался не париться. Мало дежурил и все чаще брал больничные по причине подорванного здоровья неуемным жранием колбасы и тушенки (продуктов, которые в те времена считались страшным дефицитом и делили общество на классы способных и неспособных их доставать). Четвертым был Ваня… Не знаю, что про него сказать, – он был никакой. И сейчас, по прошествии лет, я не могу что-либо вспомнить об этом полудебильном, тихом, сером тридцатипятилетнем парне, единственном выходце из алкогольно-трудовой семьи в высшее образование. Вот такая славная команда была доверена мне на второй год после окончания интернатуры. Мне было всего двадцать четыре, и, очевидно, выбор руководства местного здравоохранения пал на меня от полной безысходности.
Проводя основную часть своей молодой жизни в больнице, я настолько вошел в этот график постоянного в ней пребывания, что редкие выходные казались страшно тревожными и неуютными. И каждый экстренный вызов на работу приносил облегчение и успокоение. Те годы сейчас ассоциируются у меня со сплошной ночью, кричащими детьми, пьяными мордами избитых и резаных местных жителей, ночными операциями, но все это – на моем физическом и духовным подъеме. Порой, проведя всю ночь в операционной и поспав всего пару часов утром, я как ни в чем не бывало шел в операционную на плановые наркозы, в палаты реанимации. Вечером шел домой, спал часов семь и опять, по новой, на полтора суток. Вот силы-то было немерено. Сейчас в это просто трудно поверить, но это истинная правда.
