Вышло так, что накопление постоянного стресса и восьмичасовая занятость родителей на работе, с выходными, которые надо было отрабатывать на даче, что взялся строить дед в недалеком (полтора часа езды на электричке и час пешком) пригороде, сказалось на нервном истощении обоих родителей. Они срывались нас дубасить с особой яростью за любые детские творчества, свойственные мальчишкам, которые ну никак не возможны без ущерба окружающей среде. За всё это влетало мне. Если дома: что закоротит, от проверки моторчика из игрушки от розетки вместо батареек; или треснет стекло от ударной волны выстрела, в результате испытания пушки «поджиги» на балконе, или если в отмороженных коньках прийти домой с катка по паркету до теплой батареи, чтобы оттаяли ноги. Да мало ли еще каких простых и естественных вещей, типа мелких игрушек и солдатиков, оставленных ночью в коридоре по пути в туалет. Ответ держал за всё старший. А потом и меж собой родители уже выливали друг-другу за «все прожитые годы», припоминая сто раз прощеное клятвенно и заверенное – больше не вспоминать.
Уже в том совсем юном возрасте я начал догадываться, что никакие вина или обида, со временем не лечатся, не искупаются и не проходят. Во взрослом возрасте, я сравнил вину и обиды с бухгалтерским учетом. Там тоже, дебет с кредитом, единожды начавшись, не кончаются никогда. И, подобно, предприятиям, которые разваливаются со временем, но до последнего дыхания держатся на бухгалтерии, так и наша семья, держалась на вине и обидах до самого распада.
Мы с братом росли, и с нами вместе, рос и становился взрывоопасным ком непрощеных обид, и сдавленных покаяний меж отцом и матерью. Напряжение отношений это не ослабевало даже, когда мы к детскому великому восторгу, вырывались вместе всей семьёй в отпуск. Море. Крым. Чудесные виды. Удивительной красоты растения и дикая природа. Дворцы, музеи, замки и военные корабли Севастополя, были для меня с отцом ежедневным праздником нового и большого. Мы были готовы терпеть жару и давку в транспорте, перемещаясь от одной достопримечательности к другой, порой отказывая себе даже в регулярной еде. А для мамы с братом, это было не отдыхом, а мучением. Они предпочитали лежать целый день среди горячих туш, себе подобных на галечном пляже, до волдырей на коже. Отец хотел, чтобы мы вместе делили общие радости путешествий и открытий, неведомого и необычного. Но видимо усталость мамы от бытовой загрузки, в периоды меж отпусками, была такой изнурительной, а время сна в душной и раскаленной съемной квартире, частного жилого фонда, никак не соответствующим понятию отдых, что она мечтала о простом женском счастье: беззаботно полежать и никуда не спешить.
Отец, был не менее, измотан бытовыми неудобствами, и ответственным служением семейным: достатку и «чтобы как у людей». Его избыточная энергичность в порыве активного отдыха была, что называется, на исходе сил физических, за счет морально волевых, и тяги к прекрасному. Разногласия по программе отдыха оказались краеугольным камнем в семейном фундаменте, раскачав, который, возникла трещина во взаимопонимании и общих интересах к семейной жизни. Трещина общих ценностей стала разрастаться на наших глазах. Вернувшись из летнего отпуска, наш семейный баркас едва доколыхался на волнах бытовых неурядиц до зимы, в нескончаемых ссорах между отцом и матерью, в которых они припоминали все взаимные грехи, что годами копились без должного покаяния, до обледеневшего причала и треснул вдоль. Однажды, после очередной ссоры, отец ушел из дому, и мы остались жить с мамой. Я поддерживал с отцом отношения, когда гостил у бабушки, которой отец приезжал из квартир своих разных тёток, с которыми он сходился и расходился пожив вместе два – три года.
Бабушка, после смерти деда, состарилась совсем, и, отец сделал какой-то обмен жилья со съездом, и они стали жить вдвоем. Брат мой затаил на отца, какую-то детскую обиду, да так, что больше и не хотел его видеть. Мама жалела отца, и сильно горевала по расставанию. Она готова была ему простить всё. Без каких условий. Лишь бы вернулся. Они созванивались и поздравляли друг-друга с праздниками и днями рождения. Мама всегда просила меня, отвезти отцу и бабушке чего-нибудь вкусненького на праздники и просто так на выходные. Я с удовольствием это делал. Мы сидели втроем в тишине. Пили чай, и вспоминали наши лучшие моменты из счастливой жизни вместе. И в том бараке в Сокольниках, и на даче, и в Крыму. С отцом и бабушкой всегда можно было так спокойно и уютно поговорить в тишине, под тиканье больших домашних часов с боем, что дед купил на рынке у военного, вернувшегося с трофеем из той войны, которая отгремела до моего рождения, меньше лет тому назад, чем мне исполнилось после неё.
Но до всех этих событий, еще не скоро. А пока, я полон детских открытий и познаний мира. Мы живем в прежнем, маленьком и тесном нашем жилище, умещаясь вчетвером в одной маленькой и узкой комнатушке, где место стола на ночь сменяла откидная родительская кровать, которую отец смастерил подобной тем, что в поездах дальнего следования. С малых лет своей жизни, отец страдал тягой к конструированию своими и руками из того, что есть, но выбросить жалко, чего-нибудь такого, что можно купить при наличии денег больше чем свободного времени.
Шестидесятые годы прошлого века были далеки от изобилия выбора нужных в хозяйстве полезных вещей, а жить не на одну зарплату, не позволяло строгое воспитание. Рядом с парком на ширяевке, в общем доме, который его обитатели называли бараком. Барак представлял собой двухэтажное деревянное сооружение, с длинными коридорами, в который выходили двери маленьких, как кельи комнат жильцов. Жильцы были очень разными. Как между собой, так и одни и те же в разное время. В праздники все были добрыми и радостными. Собирались в огромной общей кухне и накрывали длинный стол со всяким вкусностями. Нас, детвору, непременно и щедро угощали всем, чем было богато убранство стола, без всякой меры. Дяденьки, из суровых и строгих, постепенно, превращались в веселых и озорных, шлепали, тётенек по всяким их округлостям, обтянутым праздничными одеждами, с особо смешными, и игривыми рисунками. А тётеньки громко и крикливо разговаривали рядом за столом, напоминая дяденькам, обязательность закусывания. Мы – дворовая детвора, носились вокруг стола, и по коридорам, в клубах папиросного дыма, на палочках с лошадиными мордами, и махали деревянными саблями, которые всем пацанам мастерил мой отец.
В остальные дни, когда праздника не было, обитатели барака были строгими, ругачими и вредными. И, если дяденьки могли не замечать, играющую и скачущую детвору, погруженными в свои тяжелые раздумья, то тётеньки были куда опаснее. Они непременно схватывались в истошных криках, с выпученными глазами на своих соседок, как стая больших и серых ворон, на голых осенних деревьях парка, или подобно стае бродячих дворняжек, меж собой. При этом, одной рукой тётеньки непременно гладили своих детей, а другой норовили отшлепать тряпкой чужих. А жизнь вокруг барака была удивительной и интересной. Руки отца были крепки, умелы и шустры. Он владел разными ремеслами от починки обуви, до ремонта радиоприемника или телевизора. Работал отец гравировщиком на заводе с названием почтового ящика, что магически таинственно терзало мой юный пытливый ум. Папа уходит домой, каждый раз в какой-то ящик с номером, и вечером его оттуда выпускают. Я пытался представить себе размеры ящика, в котором размещалось много разных людей.
Первым шоком молодого сознания, было услышанное на проводах всем домом в мир иной, инвалида Михалыча, блаженно улыбавшегося в бордовом гробу с оборочками.
– Вот «и сыграл в ящик» Михалыч, – прозвучало от одного из соседей. Имени соседа этого не помню, но его синие наколки на морщинистом худом теле и ехидно улыбающийся гнилозубый рот закрепили в памяти детской образ злого и опасного существа, которым пугают в сказках малышню.
В пытливом детском сознании никак не соединялись люди и ящики. Почтовый, что висел у пивной на повороте трамвайной линии, был размером маловат, чтобы в него могли помещаться папа, бабушка и соседи по нашему общему дому на краю леса. Но, судя по разговорам взрослых, они туда ходили на работу. Ящик, в который «сыграл» Михалыч, хоть и выглядел нарядно, но был явно не для работы, и радостного оттуда возвращения.
– Неужели папа и бабушка, каждый день уходили и ложились в такой же ящик, а вечером их оттуда выпускали? Значит и Михалыча, доброго и весёлого, тоже выпустят, и он будет снова радовать весь дом на праздники своей гармошкой?
Михалыч на войне потерял обе ноги. Он перемещался на самодельной тележке с маленькими колесиками, которые старшие мальчишки называли «подшиБниками».
Все старшие ребята умудрялись на соседских автобазах или гаражах раздобыть в мусорных баках или выпросить у дяденек эти самые подшибники. Из них можно было сделать, самое разнообразное семейство всяких драндулетов, для покатушек. Вдоль трамвайных путей вниз к улице с красивым названием Оленья (я и сейчас считаю это название одним из самых романтичных в Москве) вела дорожка свежевыложенного асфальта. Она была идеальной горкой для катания на всем, что катит посуху и скользит по зиме. Зима дело вообще особое. Где-то дети кались на горках. Полторы секунды почти вертикального падения и удар спиной об ровную часть с проездом по не десятка метров был просто унижением, по сравнению с тем незабываемым аттракционом, что давала нам заледеневшая дорожка от трамвайного поворота на Богородском шоссе по Ширяевской улице, спускавшаяся вниз, до Большой Оленьей. Это, скажу я Вам, была горка с большой буквы. Почти полкилометра длиной. Езда по ней была целым приключением. И мы сцеплялись по нескольку «кардонок» зимой или тачек летом, и весело ехали, непременно распевая вместе какую-нибудь песню из, услышанных в парке, или от взрослых. Слов мы не понимали. Но громко кричали «гуахиро гвантанамейра»!
А внизу, можно было толпой валиться в трамвай четверочку, который вёз вверх целых две остановки на самый взгорок, откуда, по-новой, опять скатиться вниз. Но прежде, был обязательный долгожданный «бонус», как сейчас принято называть такие маленькие радости. Тогда еще не было придумано специального слова для приятного дополнения к катанию. А само оно было.
На повороте трамвая на, Богородское шоссе стояла будка пивная. Внутри сидела огромная тетка с бугристым лицом, цвета грудки птиц снегирей, слетавшихся зимой на деревья в округе, и таинственным образом исчезавших летом. Вид у тётки был злобным и отталкивающим, а голос наоборот, нежным и звонким, как у снегурочки в кино. И если не смотреть, а только слушать рядом с будкой, то представлялось, что там, в башне страшный кощей, спрятал и заколдовал хрупкую и нежную принцессу, которую, вот уже сколько лет, пытаются оттуда вызволить, или даже выкупить, славные доблестные богатыри, по дороге домой с работы. Они её просто боготворят, произнося зимой и летом самые нежные слова, а она в ответ за их внимание, преданность и стремление освободить из заколдованной башни, награждает их божественным нектаром, от которого разглаживаются морщины на их натруженных лицах. Просветляются глаза, и даже голоса для серенад становятся чище и дружнее. Но спасти принцессу, оттуда, пока нет никакой возможности, потому, как она настолько велика размерами заколдованного тела («фигуристая», как, сладко закатывая глаза, называл её Михалыч), что не может пройти ни в одно из отверстий в башне. Вот потому она там и должна находиться, пока не иссохнет от голодной тоски по воле, и славным богатырям, её многострадальное тело. А пока размеры остаются прежними, она служит верою и правдою своим будущим освободителям, варя и раздавая чудесный эликсир хорошего настроения, пахнущий на морозе хлебом.
Нас в этой истории больше всего привлекали соленые сушки. Большие, мягкие и влажные, с кусками соли, алмазами, впаянными в корону, вожделенной хлебной мякоти.
Они стоили как коробок спичек – копейку. В кармане у каждого мальчишки всегда есть немного медной мелочи. Родители давали, или под той же будкой, в летнее, время можно было нашарить, высыпанных из нетвердых рук ценителей нектара, до полурубля, если раз в неделю делать ревизию. Зимой, во время массовых катаний всегда у старших пацанов был этот дворовый общак, на который закупались мелким сушки, а старшим папиросы.
С тех пор, ничего вкуснее на морозе, чем соленая сушка с хлебным ароматом пива рядом (само пиво даже и не нужно), наверное, и не вспомню.
Мальчишеский словарь ежедневно наполнялся новыми названиями всяческих предметов и действий. Кусок фанерки, от почтовой посылочной коробки, на котором удобно кататься по ледяной горке, назывался «карДонка». Изогнутая металлическая лента или пруток, которой можно обмотать руку и вытянуть в виде сабли, называлась «проловка». Вызов соперника на битву на проловках, звучал:
– Ну чо, стражнёмся на проловках?
Военно-героическую тематику дополняло творчество в области всяких штуковин от «жучков» до «боНбочек», которые впечатляли тем, что «падзрывались».
А еще, старшие всегда рассказывали младшим, какие-нибудь, похабные, присказки и поговорки или частушки. Младшие их учили, и исполняли на заказ взрослым, вызывая у них стыд до красных щёк, а у старших, пацанов – радостный смех. Меня тоже не миновала эта часть культурного обмена меж поколениями.
На очередном общем празднике, когда взрослые по очереди пели всякие непонятные короткие песенки, как выяснилось позже, это были частушки, я тоже решил в этом поучаствовать. Частушки начинались в самый разгар застолья, после того, как взрослые уже хорошо поели и повыпивали, крякая и морщась с явным неудовольствием, обязательную водку. Я так решил, что это они делают не потому, что любят, а потому, что надо, попробовав однажды, капельку в рюмке деда. Он всегда, заботливо настаивал водку в графине на корочках лимона, и приносил свою. Чужую не пил. А свою нахваливал. Мол – вкусна и полезна. Улучив момент, когда все празднующие отвлеклись, я схватил рюмку и вылил себе в рот оставшуюся каплю. Это была гадость, обжигающая рот, со вкусом лимона, и тошнотворным позывом быстрее выплюнуть. Ожидая, встретить в непознанном, для себя вкусное и полезное, как соврал дед, я получил укус себя прямо в рот змеёй. Это добавило к жизненному набору загадок и знаков, еще и обобщений, особенно при последующем рассмотрении символа медицины, на аптеках и поликлиниках, а также зеленого змия на плакатах против алкоголизма. Я, к тому моменту, уже твердо знал, почему там везде змея. И это было правдой. Поэтому, без всяких запретов и убеждений взрослых, естественным образом, создало внутри меня жесткое табу на употребление водки почти до самого совершеннолетия.
Михалыч был весёлым человеком. Его песенный репертуар не баловал слушателей большим разнообразием. Сказать точнее – знал он всего лишь одну только длинную и залихватскую песню, на монотонный ритм гармошки «харли-харли-харли-харли-гоп». Слов песни разобрать было невозможно, потому голос, он еще на войне потерял, до клокочущей хрипоты, командуя артиллерийским расчетом, и практически беззубым ртом, из которого все согласные звуки не отличались от буквы «ф». Изо всего набора слов, его и народом, любимой песни, можно было разобрать только: «Гоп со смыком это буду я!».
Песня была длиннющая, и мало кому понятная в специфической дикции Михалыча. Но недостаток доходчивости слова, он старательно компенсировал громкой игрой на гармошке, перекрывающей пение, и отчаянной мимикой и лица, изображавшей все состояния повествуемого: от жалости до восторга, разочарования и хитрого ехидства вороватой удачи.
Это было «театром кабуки на масленице средней полосе России». Когда радость народа изнутри трудно испортить малопонятными звуками и ужимками загадочных героев. Если радость внутри уже зажглась, то уже не важны ни слова, ни актеры. Важно состояние души. Все слушали и смеялись, когда он пел, и подпевали припев: «гоп смыком это буду я». Все праздники были, непременно, с этим репертуаром.
А еще, на тот же мотив, и ритм, зачастую, так и не дождавшись окончания бесконечной баллады от Михалыча, какая-нибудь, из раскрасневшихся дам, перехватывала инициативу и начинала частушки.
– Я скроила себе платье из жалезного листа, чтобы тело не потело, и не ржавела …зда.
– Гвантанамейра, Глафира Гвантанамейра, – подхватывал припевом Михалыч, творческого самолюбия которого такой поворот нисколько не задевал, И дальше уже население барака начинало состязание в остроте и новизне частушек, которых каждый раз звучало новое множество, на темы от любви до политики. Припев этот, он услышал в парке на фестивале молодежи и студентов, который недавно отгремел небывалым пестрым и радостным событием. Особенно запомнились заводные песни кубинцев и одного американца. Их, потом крутили повсюду на пластинках и по радио. О чем были песни, ни Михалычу, ни другим слушателям, особого дела не было. Нравились ритмичные незнакомые слова. И то, что ими в частушках в приличном обществе можно было заменять матерные выражения, на более интересные.
Вот так и возникли соединения:
Как по нашей речке, плыли две дощечки
– Эх, блай риверсай, плыли две дощечки.
В оригинале сложной и красивой песни про то, как надоело воевать, и война не должна возвращаться на землю звучало: «Don’t war be reversible», но народный эпос родил из этого «Блай риверсай» по слуховой ассоциации с чем-то глубоко личным и проникновенно отчаянным. Уж больно это было похоже на «йошкин кот», «ёкарный бабай», «йодом в рот», которые были не хуже, но не ложились в рифму. А блай риверсай уж, больно созвучно известному универсальному выражению, которое на самом деле ни разу, не про какие половые отношения. Ибо в корректном и правильном употреблении самого, расхожего ругательства, им кошерно выражать любое яркое чувство от досады до восторга.
Услыхав, мальчишкой детсадовского возраста, как взрослые радуются на празднике и смеются частушкам, в которых частенько проскакивало знакомое от старших словцо, я вспомнил, чему меня научили друзья, взобрался на табурет, чтобы громче было, и все видели, и решил тоже внести свой вклад во всеобщее веселье. Стоявшие, рядом мама с отцом, даже немного удивились, и очень обрадовались такой смелой выходке (растет пацан). Михалыч вступил, и я выдал:
– Говорила бабка деду, я в Америку поеду.
– Что ты старая п… да? Туда же не ходят поезда!
Народ был в восторге, и смеялся, и рыдал. Отец стоял с немым недоумением. Мама покраснела от стыда. И, когда отсмеявшийся зал поутих, наставническим тоном воспитательницы детского сада, она сказало громко, чтобы все слышали:
– Ты неправильно выучил. Перепутал одно слово. Надо петь «старая карга».
Я задрал взгляд в потолок, про себя произнес предложенный вариант, нахмурил брови и убедительно возразил.
– Карга, тут нескладно получается. П. да правильнее!
Народ окончательно выпал в осадок.
Вот так, я впервые почувствовал, как выглядит успех публичных выступлений. Мама это поняла, и решила, что бороться с творческой популярностью процесс неблагодарный. А, вот, возглавить его в будущем, её прямая задача. Во избежание конфузов, в последующие праздники, она разучивала со мной куда более безобидные частушки и стихи. Потом мне и самому понравилось просто петь или читать стихи, подражая голосам известных артистов того времени.
Парк Сокольники был рядом, сразу за дорогой, по которой ездили машины. Её переходить можно было только, со взрослыми. За дорогой высокий и красивый забор, сквозь прутья которого легко пролезала голова, а значит и всё остальное туловище. Но если это сделать, то взрослые, оставшиеся по другую сторону, вне парка, начинали сильно волноваться и кричать всякие нехорошие слова. Потому, наверное, что их головы в забор не пролазили, и всё остальное тоже. А, чтобы в парк попасть, нужно еще долго-долго идти до входа, или ближайшей дырки в заборе. Сразу за забором в парке был лес. И в этом лесу росла вкуснючая ягода ирга. Летом её было много на кустах. И кусты удобные. Согнул и собирай ягоды. Можно прямо в рот. Зайдя за забор внутрь, дальнейший выбор того, что делать, был нетрудным. Стоять и слушать злые крики взрослых, требующих зачем-то сразу вернуться, или убежать от криков в загадочный и красивый лес, со вкусными ягодами. Заканчивалось это всё по прошествии некоторого времени, игры в прятки и истошных криков с поисками одинаково, отец лупил ремнем по жопе. Лупил яростно и безжалостно. Мама, как могла, защищала меня от наказания и получала свою порцию отцовской ненависти.
С годами наказания отца становились всё более жесткими и даже жестокими. Психологическая наука, если такая существует, сегодня пришла к выводу, что детство заканчивается у ребенка, с момента привития его сознанию слова «неправ». Наверное, это так и есть. До того момента, как я услышал это слово впервые, никогда не было страшно, стыдно и ли обидно, что я делаю, что-то не так. Неправильно. И вся жизнь до появления в ней разделительного барьера (правильно – неправильно) была полным счастливых открытий, пространством вдохновения и творчества. Но вдруг, оказалось, что одно и то же дело, или слово произносимое может быть правильным и неправильным. И неправильным или неправым быть стыдно. А чтобы почувствовать стыд или обиду взрослые придумали множество обучающих этому упражнений. Их даже назвали «наказания». Гораздо позже, изучая коренные смыслы слов родного языка, я понял, что в глаголах сказать (сказание) и наказать (наказание), нет ничего несущего чувства стыда и обиды. Наказ или наказание, всего лишь более назидательная форма передачи информации, рекомендующая, а отнюдь не заставляющая действие под страхом за неисполнение. Счастливые дети были у тех родителей, которые различали методы воспитания: наказать и унизить. Достичь слышания ребенком важной сути опыта взрослых можно, и, не унижая его достоинства. Ставить в угол, на горох, лупить ремнем или еще хуже рукой, лишать чего-либо, вплоть до необходимого, мощные инструменты унижения, рано или поздно, возводящие пропасть, между миром взрослых и взрослеющих. Они работают в качестве быстрой меры пресечения нежелательного. Но не порождают осознанных ребенком запретов и отказов. А само понятие – неправ, вообще отвратительно в качестве утверждения воли старшего.
Очередной островок росплеска алых лепестков скрыла бурая зелень кроны саксаульника и остались в прошлом под затихающую частушку:
На горе стоит точило, на точиле кожа,
Нинка б. ь, Иринка б…ь, и Тамарка тожа.
Эх, блай риверсай, и все девки, тожа.
Эфемериды звезд
Он ввалился в комнату общаги при локомотивном депо города Чарджоу, в замызганных жирной, масляной, железнодорожной грязью, кирзачах, не без претензии на экстравагантность, собранных гармошкой в голенищах.
Еще буквально пару месяцев назад, отфонтанировали военные сборы, на которых помимо воинского звания лейтенанта запаса, я получил неисчерпаемый букет эмоций от снятия пробы военного образа жизни, со всеми её специями, и обжигающим послевкусием. Оказавшись в армии сугубо гражданским выпускником института, помимо характерных атрибутов ношения военного обмундирования бывалыми сокурсниками, которые из обычных друзей вдруг стали дедами, со свойственным этой касте поведенческому кодексу и морали, я понял, что даже одинаковую форму можно носить с изысканными элементами выпендрежа, но исключительно в соответствии с негласной мастью. Собранные гармошкой нижние части голенищ, были позволительны исключительно воинам бывалым, за плечами которых, два года, а у кого и больше лет, отданных армии до поступления.
Идя вместе по испытаниям учебной программы, не самого одомашненного списка профессий ВУЗа, с ребятами, что поступили не сразу после школы, мы без особой разницы в социальном статусе, вместе ездили на картошку. Ходили в походы и жили в палатках лагерей летней практики. Вместе отлетали свои сорок часов летной практики на аппаратах тяжелее воздуха с названием Ан-2. И никогда бы не пришло в голову, что добродушный и улыбчивый круглощекий Толик, в военной форме на сборах станет строгим и пунктуальным ефрейтором. А, перманентно подвыпивший, но аккуратный и рассудительный невысокого роста Минька, превратится в жесткого и требовательного сержанта. Воинский устав, и определяемый им порядок отношений, возможно, и допускают равенство и братство, за вычетом из этой революционной мечты народов свободы. Но субординация по должностям и званиям, в первую очередь, испепеляет равенство. А братство, если оно не по родству, в армии достается самой высшей наградой, через совместное употребление непременных тягот и лишений. Без них, ни армии не существует, ни истинного смысла братства воинского не обрести. Ни на какой гражданке, скажу я Вам.
Стоивший немалых усилий процесс наведения порядка в тесной комнатушке, келье, с выгребанием остатков пиршеств, прежних обитателей и богатого видами мира насекомых средней Азии, в одно мгновение явил тщетность трудозатрат при одном виде этих сапог. Выше уровня сапог, поднимались к развилке, замызганные и засаленные брезентовые шаровары от популярного в шестидесятые прошлого века, костюма туриста. Образ туриста, которому в кедах до пыльных тропинок далеких планет, топать хочется, да, вот одна беда, для алфавита места мало в рюкзаке, с неизменной улыбкой аутиста, на своей волне очарования действительностью, какой бы она не была, с плакатов, фильмов и песен той эпохи, повсюду проникал в сознание молодых романтиков. Избежать коварных, притягательной силы, этих крепких сетей заманчивого мира дальних странствий и приключений, не удалось и мне. И потому этот частичный элемент гардероба у незнакомого визитера, сменил накатившую волну гнева на любопытство, к особи единого племени. Вершил композицию экстерьера, от пояса до шейного отдела, видавший виды свитер с оленями, истертый ветрами и временем, с покореженными до слабой узнаваемости их фигурами, и пейзажем, сквозь дыры в котором, читалось как у Челкаша «пролетарское происхождение». На дворе стоял сентябрь. Жара под сорок. Восточная окраина Туркмении. Столица дынной империи.
– Валёк, – представился крепкий, под сорок лет, невысокий носитель вышеописанного гардероба в соответствующей ему слабо сезонности и географии, но руки не протянул. Что означало не самый доверительный уровень общения даже на стадии обнюхивания двумя самцами. Оно и понятно.
Геодезический производственный мир на объектах в стадии изыскания, проектирования и строительства, являл собой большой плавильный котел из социальных слоев экспедиционного люда, по большей части, не вписавшихся в общечеловеческие нормы поведения в быту. Водители, как правило, народ сиделый, с такими послужными списками, что найти работу в городе или, там где люди привыкли спокойно, не озираясь ходить по улицам, им просто невозможно. Рабочих, для копки ям и траншей, перетаскивания грузов, начальники партий набирали исключительно из административно приговоренных к малым срокам и исправительным работам. Рабочим полагалось полевое содержание (суточные на прокорм, и квартирные зарплаты с местным коэффициентом её корректировок за особые географические и климатические условия). На самом деле, заботу, по содержанию осужденных под крышей и прокорму брала на себя наша социалистическая отчизна. А их денежное содержание, еще и экспедицией, составляло непозволительную роскошь, за которую привлекаемый персонал, имел честь расписываться в ведомостях выдачи, добровольно жертвуя её полностью во имя решения насущных экспедиционных задач, которых вне отведенной, сметы всегда было в достатке.
Техники и инженеры, в контакте с рабочим классом, отнюдь не повышали общий культурно образовательный уровень. Хотя, и встречались уникальные случаи доверия рабочему носить рейку, и с умным видом ставить её в надлежащие съемкам пикеты. Но это, скорее исключения из общего правила деградации сознания инженерных кадров. Особенностью измерительных и съемочных работ на железной дороге, является постоянство опасности. Ну, во-первых, потому, что работу подвижного состава на путях, никто не прекращает никогда. Даже в войну. А составы, двигаясь с локомотивом спереди, что чуточку удачнее, чем на маневрах, сзади вагонов, еще дают сигнальные напоминания о себе, парализующим ужасом гудков. Это не дает никаких гарантий пощады, зазевавшемуся на путях, но есть шанс, что, выйдя из остолбенения первых секунд, пеший гражданин, инстинктивно покинет места перевозки всего. А во-вторых, сама инфраструктура железной дороги увлекательно богата, таким набором всяческих аттракционов для самоистязания, что военные городки с их полосами препятствий для обучения выживанию спецназа в бою, просто отдыхают. Для пытливого ума, искателя на свою жопу, приключений, здесь есть стрелки автоматические, способные при переводе зафиксировать голеностоп намертво. Волки, способны покидать капканы, отгрызая захваченную лапу. Перед перспективой надвигающегося поезда, прецедентов успешной самоампутации задних конечностей человеком, неумолимая статистика сообщает куда меньше, чем случаев распополамливания колесами организмов вдоль, угодивших в подвижное перо стрелки ногой. При этом сам процесс неизбежности, сопровождается чудовищно надрывными сигналами локомотивов, доводящих сам процесс перехода человека в мир иной, истерически истошным. Горки сортировочные – другое дело. Это тихие убийцы распускаемыми вагонами. Там некому сигналить, прежде чем переехать. Результат тот же. Всяческие коммуникации станционной начинки, по которым курсируют, воздух высокого давления, пар и вода, тоже ждут своих любознательных или задумчивых естествоиспытателей. Электричество есть не везде. Но там, где оно есть, непременно измеряется тысячами вольт, и существует вне какой-либо изоляции. Эти выходы силы тока на волю, в работе, непременно понадобится взять рукой или наступить ногой.
Жидкости, сопровождающие эксплуатацию автомобилей, оставляют на асфальтах жалкие пятна. Локомотивы в этом наследии погораздовее будут. От них всюду лужи с непредсказуемой глубиной, и агрессивностью состава содержания. На путях, в депо, на ямах, где локомотивам профилактически, что-то крутят, приваривают, и промывают, постоянно заливают, меняя одно вонючее, черное, на не менее вонючее другое.
Вид с уровня шпал, на удалении не более полуметра, от габаритов вагонов, проезжающего натужно товарняка, обусловленный спецификой разбивки обоснования вдоль главного пути, с непривычки ужасает и вводит в оцепенение. Выводит из него лишь пофигизм вверенного контингента рабочего класса, набранного исполнять съемочный процесс, протягиванием стальной ленты, для измерения расстояний. Сиделые не за мелочевку, пережидая время прохождения товарняка, приседают на корты и медитируют с Беломором. А, молодая блатота, еще не видавшая, ни причастия полярным сиянием, ни воркутинскими ветрами, ни мордовскими лесоповалами, забавляется, отпрыгнув по разные стороны от пути. Любимая забава – перебрасывать меж движущихся колес, сквозь состав, чью-нибудь шапку, кепку или какой ценный предмет, свежеотнятый у менее волевого коллеги по пятнадцатисуточному заточению.
Но, если по главному летит пассажирский состав, то все на удивление дисциплинированны. Как по команде, отворачиваются к поезду спинами и, присев, укрываются припасенными заранее тряпками, газетами или кусками полиэтилена. У каждого, из бывалых на путях, заныкан свой экран. По первости, я с очарованным с детства лицом, и раскрытым ртом разглядывал надписи на табличках следования, и лица пассажиров в трансе движения, воткнутые в горизонт. Пока не обдало прохладной влагой, далеко не живительной, в жаркий полдень, от пролетавшего мимо вагонного туалета. С тех пор, навсегда понял гигантскую разность романтики дальних странствий внутри вагона, и снаружи его.
Не приведи Господь завершать с исправительным контингентом, рабочий день посреди сортировочного депо, путей на двадцать. Обойти составы, непредсказуемые по положению стояния, при полном отсутствии информации о том, какой и когда тронется, считалось слишком примитивным жизненным комплектом удовольствий. Отважным разумом, пути преодолеваются кратчайшим путем. Пролезанием под вагонами. Иногда под страшный грохот начального импульса их движения. И, если, творческий коллектив производственной бригады решил двигаться к автозаку, вечернего сбора по камерам ИВС, под вагонами, то никакие дипломы начальника, опыт, уставы, статусы и звания им в этом не помеха, ни разу. Единственной гарантией целостности и сохранности бригады по концу работ остается только солидарный риск, в преодолении путей под составами.
По первым месяцу – двум, богатого и тесного общения, образованной и культурной части экспедиции с рабочим классом, в перечисленном выше стрессе, и адекватном ему лексиконе, всё наносное, и деланное долгими годами: музыкальных школ, кружков театрального мастерства, и бальных танцев, шахматных клубов, и прочих атрибутов внеклассного воспитания, укрепленное полусотней гуманитарных и технических дисциплин, успешно сданных на экзаменах в ВУЗе, растворяется и тает в местном скупом диалекте, сокращаясь до абсолютной достаточности трех-четырех десятков слов, от трех до пяти букв, в каждом.
Зато приобретается цепкий навык, считывать масть и рамс представителя блатного мира, общей судьбою, пересекаемого в пространстве, на отведенном фронте работ. А в их мире, не всякому и руку-то, пожать можно. Дабы, самому, еще и рукопожатность сохранить.
– Сергей, – протянул, привычно, я собеседнику руку, будучи еще не в неведении тонкостей местного протокола.
После трех дней пути, в плацкартном Москва-Ташкент, полусмраде без кондиционеров, в голове еще постукивал ритм, и туловище пошатывало. Со, свежим еще, воспоминанием, деловых традиций годовой давности преддипломной практики, проведенной на Памире, в системе академии наук СССР, я пока не отдавал себе отчета в принципиальной разности нравов и обычаев, свойственных науке и производству.
Валек оглядел меня еще раз, сверху вниз, с выражением на лице исследователя насекомых, и осторожно позволил себя за руку подержать.
– Не, ну так-то, хрен тя знает, – сказал он. Приличные люди за тебя сообщили, мол, человек ты с понятием. И даже работящий. Посмотрим, оно как.
После сказанного он извлек откуда-то бутылку зеленого стекла, формата тех, в которые в Москве разливали исключительно лимонад. На этой красовалась надпись: «Вермут», и венчала сие совершенство, крышка с козырьком по типу водочной «пей до дна», не предусматривающую, даже самой робкой мысли о возможности, о закрытии ею горлышка, после вскрытия.
Интерьер, отведенного мне места обитания, не изобиловал избытком мебели. Помимо кровати была вешалка из гвоздей, вбитых в стену, и полуметровой ширины подоконник, служивший столом и полкой одновременно. Рядом стоял табурет.
Валек присел на кровать, придвинул табурет, накрыл его газетой и поставил открытую бутыль.
– Местный шато лафит, пояснил он. – Не отравишься. Проверено не одной цистерной. Давай. За знакомство.
Я подумал, было про стаканы и закуску. Но только подумал. Сразу и понял, что безаппеляционное предложение торжественно празднования, нашего знакомства, в столь аскетичной достаточности момента, видимо, обусловлено высшими смыслами и экономией времени для чего-то более важного жизненно. Не пытаясь даже выявить удивления или, что хуже, сопротивления, я представил себе, что если бы это был не Валёк, а инопланетянин, и мне, как гражданину нашей планеты выпала высокая честь установления первого контакта с неземным разумом, я вскинул пузырь и сделал несколько хороших глотков «из горла». При этом, лоб морщило загадочно сказанное им: «приличные люди сообщили». Кто же мог дать мне рекомендации? Напиток оказался на удивление съедобным, что лишний раз подтвердило истину о недоказанности теоремы адекватности содержания форме. На досуге следует проработать обосновательную часть этой научной проблемы, подумал я, оценивая ополовиненную бутылку.
– Ты прям как из пустыни, выбрался? Никак неделю жажда мучила? – засмеялся Валёк.
– Дают – бери. Так бабушка учила. Я всех ваших обычаев еще не знаю.
– Подождал бы чуток. Я рыжему, скомандовал, он стаканы и закусь принести должен вот-вот. Да и стол хотя бы. Мы, ж, геодезисты, после поля, помимо пьянки, еще и с бумагами работаем. Без стола никак. Ты чего, ж за три дня тут не обустроился сам-то?
И, не дождавшись моего объяснения, подытожил, сняв все мои умственные терзания по источнику рекомендаций.
– В академиях наук, практику проходил? Женька мой однокурсник, у тебя записатором на триангуляции был. Вспомнил? Вот он мне и отсиганлил, мол, приедет, кадр, присмотрись. Только, я так тебе скажу, здесь на железной дороге совсем другие «ифимириды звёзд!». Скоро поймешь. Допивай уж, чего зло-то оставлять?
Икебана
Робкий стук в дверь и её медленное скрипучее открытие явило в проеме два персонажа в полевой форме, аналогичной по стилю прикиду Виола.
– Видать одного кутюрье коллекция, – подумал я, сдерживая улыбку от догадки.
– Двое из ларца, одинаковых шлица! – прокомментировал их явление Валёк, и в его интонации чувствовалось начальственное превосходство над подчиненными, которым едва перевалило лет за 18.
– Оба с левой резьбой, – продолжил он протокольное представление.
– Как не прикручивай, свинтят в самое ответственное время. Подобрать к кому-либо из инженеров, к их творческому потенциалу ключ или отвертку, чтобы ввинтились на место в работу нашей партии (не той, указал о глазами наверх), а этой, земной никак. Второй сезон работают. Выпускники какого-то арбузодробильного техникума.
– Вчера был заборостроительный еще, – робко попытался возразить один из двух, который был ростом пониже и с несмываемой улыбкой от уха до уха.
– Это Сэмэн. – кивнул в его строну Валек, – поменьше бы спорил с начальством, меньше вреда бы приносил. Рационализатор. А этот – строго нахмурив лицо, Валек вытянул шею, заглядывая снизу вверх, пытался перехватить замороженный в никуда взор второго пришельца.
Но встрече взглядами в качестве воспитательной меры состояться было не суждено.
– Рыженберг, – громко и врастяжку, произнес Валёк, с раздосадованностью в голосе от ускользающего взора подчиненного.
Тот был бледно рыж, кучеряв, капризно надувал пухлые, мокрые губищи на конопатом лице. Глядел исподлобья леденящим взглядом недобрых, бледно-голубых рыбьих глаз, в глубине которых, напружинились бесы огненной мощи.
Звали коллег, как выяснилось позже – Лёха Семенов, который Сэмэн, и Женя Кирпичников, который рыжий. Валёк имел также общечеловеческое название Валентин Бурдунов.
Молодые лица техников светились достатком, уже где-то принятого на грудь, в количестве, открывающем беспрепятственный путь к подвигам и приключениям, с полным равнодушия и отваги к непременному огребанию, от жизни и начальства, уже всё равно чего.
И если у Сэмэна это выражалось в словоохотливой игривости, то у Рыжего явно «планка упала», и он бычился, в силах произнести лишь один риторический вопрос:
– А по е**льничку? – вне зависимости от чинов и званий визави.
Именно этим вопросом, озадаченный, он и явился в дверном проеме, нетвердо вваливаясь в мою комнату.
Валёк вовремя перехватил, потерявшего равновесие, рыжего, от падения мордой в пол, плашмя. Его туловище, предательски непослушно опередило, подзадержавшиеся на пороге ноги. Рыжий икнул, упав Вальку в объятия и оконтурил круговым взором помещение. Судя по реакции, не увидел вообще никого. Но поднял руку с авоськой выше головы и доложил:
– Здание выполнено. Хлеб и папиросы я взял.
В авоське сиротливо пылилась буханка свежевыпеченного белого хлеба, рядом с расплющенными, случайным наступом, парой пачек беломора.
– Я ж тебя просил стаканы, или кружки из машины принести, и закуски какой, махнул рукой Валёк, нисколько не удивленный результатом исполнения поручения.
