Простившись лёгким поклоном, шаркая стоптанными башмаками, он вышел из кабинета, оставив шлейф дружелюбного тона, в первый раз прозвучавшего в этих застенках. Ещё час назад я думал, что беспредел будет продолжаться всегда. И вдруг появилась надежда.
В этой внезапности изменений было что-то непостижимое. Словно над пропастью вдруг ниоткуда появилась спасительная рука. В сильном желании за неё ухватиться захотелось ему рассказать всё, что вокруг происходит, всем поделиться. Но – чем? Обо всём рассказать. Но непонятно, о чём?
Может быть, начать с того, что на прошлой неделе, когда возвращался домой после очередного допроса, накинулись трое, сломали ребро, украв документы, а наутро звонили, требуя выкуп за якобы «найденный» паспорт. Приехали на дорогой машине, небрежно оставили её на парковке и лениво, вразвалочку направились в офис. Один был бледный, оглядывался по сторонам своими авантюрными глазками на невзрачном лице, выражавшем муки зависти ко всему, на что падал его взгляд. Другой же щеголял в кожаной куртке, в потёртых джинсах, а на узком пальце у него был золотой перстень огромных размеров; оба казались омерзительно неопрятными, и у того, и у другого воротники рубашек просалились, а рукава были слишком длинные. Один из них открыл ногой дверь моего кабинета – и оба замерли на пороге. Застыли в испуганной позе, как истуканы, увидев беспечно сидевшего в кресле напротив моего старинного спарринг-партнёра Д. Он, по-домашнему развалившись, сидел во главе стола для переговоров, закинув на него ноги, потягивал кофе. Их взгляды застыли на дерзко толстой золотой цепи толщиной с большой палец, на которой висел огромный тяжёлый крест. Как едва ли не все спортсмены, закончив карьеру, Д. сначала потерялся в завалах рухнувшей в 91-м страны. А к моменту нашей с ним второй встречи, пройдя по иерархической лестнице криминала, командовал группировкой.
Растерянность гостей отразилась в их явном испуге, застывшем на вмиг изменившихся лицах. На них проступила какая-то обречённость, полнейшее равнодушие к собственным судьбам. Они глядели осоловелыми, мутными глазами, как приговорённые к казни, и, казалось, были готовы ко всему, замерев на пороге в плебейских позах покорности. Лица вчерашних грабителей выражали полнейшую виноватость.
Потягивая кофе и доедая печенье, Д. прервал молчаливую паузу, повисшую на пороге:
– Люблю печенье. Особенно с водкой. Особенно без печенья. Ну, что за канитель, бакланы? Забыковали? Типа крутые? Развелось вас, погани всякой. Бродите, мутанты. Каким ветром вас сюда занесло? Что хотели перетереть?
– Не, ну, не душите. Мы не при делах. Нас заставили. Иначе корячился срок.
– Кто?
– Следак. Просил его имя не называть при любом раскладе.
– Вот херня, какого рожна припёрлись, придурки? По уши в дерьмо вляпались. Что за беспредел, братва? Достали, бля, бычары, в натуре. Запомните адрес, уроды, и стороной обходите. Вы попали на бабки. Счётчик включён. А сейчас убирайтесь…
А может, ему рассказать, как после дня, убитого на допросах, навёрстывая потерянное время, работал в офисе до четырёх и тёмной ночью, как только отъехал от офиса, остановили. ОМОН. Приказали покинуть машину. Повалив меня зачем-то на мокрый осенний асфальт, придавили стволом автомата. Руки за голову. Долго что-то искали в машине, и только утром смог добраться домой…
Нет – это всё чепуха, мелочи жизни, фон, на котором происходит настоящие битвы. За выживание. С бандитами можно ладить и договариваться. Они-то живут по понятным законам и поэтому вполне предсказуемы. С обострениями ОМОНа уже сложнее мириться. Они то устраивают облавы, то оцепления – под предлогом очередного спецзадания. Вот о чём стоит рассказывать, так о главном бандите – самом государстве в лице чиновников, например, о беспределе налоговой, о свирепых поборах, превышающих прибыль компании, об аресте счётов и бесконечной веренице судебных процессов. Постоянный пинг-понг с государством – арестовали счёт – незаконно, выигран процесс, разморозили – снова арестовали. Без преувеличения – любой договор, выверенный и приведённый в полное соответствие с законодательным актом кропотливым юристом компании, легко разбивался о статью другого закона. Один закон противоречил другому, и, как следствие, соблюдение одной статьи приводило к нарушению другой, не оставляя сомнений, что мудрость законов заключается в том, чтобы карать за их нарушение, либо для того, чтоб принуждать к непомерным поборам.
Юристы компании, увязшие в ворохе противоречий законодательства, докучливые бухгалтеры с их нескончаемыми вопросами – где взять средства, чтоб заплатить налоги, превышающие прибыль компании, как быть с сезонными обострениями городской администрации, в конце весны придумавшей налоги на паводок…
И совсем непонятно, по каким законам работать, как содержать компанию и прокормить семью. Платить взятки? Уйти в бандиты? Всё увести в офшоры? – любопытно, что посоветует понятливый следователь.
В тишине кабинета впервые угасало обострённое чувство строительства жизни. Высокие устремления покидали это тело, становилось понятно, ради какой такой цели судьба всё это посылала. В этой стране честным путём невозможно…
Поток мыслей прервался звуком широко распахнувшейся двери. В её проёме опять появилось жизнерадостное лицо, но уже в сопровождении человека в погонах и с хмурой строгостью на лице. «Майор С.– познакомьтесь». Он, видимо, старший по званию, занял место во главе стола. Глядя со злобой, с остервенением, точно желая меня проглотить, он, скрежеща зубами, произнёс:
– Наш дорогой бизнесмен не желает ни в чём сознаваться? Отказывается сотрудничать?
И, обращаясь к другому, добавил:
– Всё же доказано.
«Слишком много язвительной иронии и злых насмешек в их заведении», – подумал я.
Майор нервно перелистывал ворох бумаг, разбросанных на столе и время от времени, поворачиваясь в мою сторону, восклицал:
– Дак вот же, вот все доказательства!
При этом лицо его ещё больше злело, глаза темнели, а возгласы раздавались всё убедительней, настолько, что я начинал верить в свою сопричастность ко всем мыслимым и немыслимым преступлениям. В голову начинали закрадываться сомнения, не я ли на самом деле что-то организовывал. Я был уверен в их полной осведомлённости в каких-то деяниях, к сожалению, совершенно неведомых мне.
Чувство превосходства и безграничной власти переполняло майора. Очевидно, он, ведомый ментовским инстинктом, возносил себя к небесам всемогущества абсолютной власти – нахрапом и самонадеянным хамством с порога погружал посетителя в состояние растерянности и виноватости.
Он меня просил подумать о дочери, которая надолго останется без отца, о матери, которая не переживёт позора тюремного заключения сына, о судьбах работников и компании, которую они закроют… Ещё долго на его языке крутился всякий вздор.
Тем временем рабочий день подходил к концу, и в кабинет один за другим заходили и тут застревали их боевые товарищи, рассаживаясь на стульях, стоявших вдоль стены. Кто-то был в форме с погонами, кто-то заходил в штатской одежде тоже, как в форме – джинсы и свитер. Зайдя в кабинет, все закуривали и нервно поглядывали на часы, посылая в пространство сигнал, что пора расходиться. В пепельнице, стоявшей возле меня, росла куча окурков. В воздухе висел сизый смрад, и шум был похож на то, как будто вся комната наполнилась жужжанием ос. Они высказывали различные мнения. Были такие, которые уж чересчур отличались военной жестокостью. Были, однако ж, и такие, кто отличались кротостью нрава и благоразумием.
Тот первый, жизнелюбивый, со слишком добрыми для следователя глазами, уже всё реже и реже задавал один и тот же вопрос:
– Почему бы вам не облегчить душу и не признаться? – спрашивал он с мрачнеющим любопытством, – Вот увидите, я обещаю, всё разрешится.
В спускавшихся за окном сумерках и полумраке прокуренной комнаты сквозь облако дыма в мутности зеркала, что висело напротив, отражалась настольная лампа, которую майор направлял мне прямо в лицо. Она ослепительно, хлёстко била мне по глазам, отчего жизнь, вплетённая в яркие волны света, казалась частью бесконечной борьбы.
Не стесняясь в выражениях, он затянул монолог, подчёркнуто не обращая на меня никакого внимания, сыпал наболевшими возмущениями: «Эти сраные бизнесмены, «новые русские», ничего не боятся, наглецы, лезут во все щели, уничтожать их нужно. Защитить от них государство».
Так сыпал он, зажмуривая глаза для большей убедительности.
Несомненно, что «государство» для него – это бренд, с которого он получал дивиденды. Наделённый полномочиями, он мог практически всё – лишить воли, имущества, забрать компанию, а при необходимости – жизнь…
«Это какой-то бред, о чём он говорит?»– вертелось в голове, но решётки на окнах говорили о том, что всё это происходит на самом деле.
Майор стучал кулаком по столу так, что подпрыгивала пепельница, и окурки разлетались в разные стороны, стол покрывался слоем пепла, просыпавшегося через край. Во всех его движениях проступала какая-то неловкая резкость. После нескольких банальных фраз о том, что, мол, ездят на дорогих авто, за вечер в ресторанах оставляют его месячную зарплату, о том, что грабят страну, он начал высмеивать всех, кто пытался заняться делом, тем самым ставя себя выше их. Лица присутствующих с ним соглашались, не оставляя сомнений в их убеждённости в том, что если кто и работает в этой стране, так это они…
Не обращая внимания на показательные выступления человека в погонах, я не смог удержаться от того, чтобы вставить 5 копеек:
– Я, например, господа, начал с нуля. Без денег. В условиях постоянных угроз. Знаете ли, я несколько лет трудился как тысяча чертей, чтоб построить компанию. И вдруг вы меня оскорбляете, мне доказываете, что моя собственность – это кража?
Но мои рассуждения тут же были прерваны возмущением зашипевшего коллектива.
Словно поток нечистот из помойного ведра, они выплёскивали передо мной свой гнев, обнажая какой-то позор своего положения. В то же время другой, «добрый», притормаживал коллегу и, обращаясь ко мне, всё повторял свою мантру:
– Вам стоит всё подтвердить – и свободны. Не понимаю, к чему так упрямиться.
Настойчивость, с которой они твердили о воровстве, контрабанде нефтепродуктов, породила в моей голове предположение, что, быть может, они искренне ничего не понимают в судоходстве, при этом толкуют о функциях компании, которые кажутся им выражениями недосягаемой премудрости.
– Господа, заявка на бункер делается по просьбе судовладельцев. Заказ, в свою очередь, отправляется на не подвластную нам нефтебазу. Они-то и доставляют топливо на борт судна. Таким образом, мы с нефтепродуктами имели связь лишь на бумаге, соответственно, ни украсть, ни вывезти контрабандой – даже при огромном желании…– посчитал своим долгом уточнить я … Но подобная логика рассуждений была неуместна, тут же захлёбывалась, тонула в шквале их возмущения.
Майор снова ударил кулаком по столу, отчего опрокинулась пепельница, засыпав весь стол кривыми окурками и слоем пепла. Хмурый, он стал нервно ходить взад и вперёд по кабинету. Несколько раз прошёл мимо меня, бросая в мою сторону взгляды, которые никак нельзя было назвать дружелюбными. Подошёл ко мне, наклонился, уставился своими холодными, неморгающими глазами и процедил:
– Последний раз советую вам сознаться.
От близости его язвительного лица в нос шибануло катастрофической смесью ядрёного чеснока с ядовитым амбре палёной водки. Захотелось взять пепельницу, которая валялась поблизости, и запустить в него.
Я не находил слов. На языке всё время крутилось: «Кто ты такой, чтобы мне говорить, кто я такой…»
В последнем акте сильно затянувшееся действо «злого и доброго» перешло в садистское представление. Однообразие их повторений изнуряло ещё более от того, что было совсем непонятно, в чём именно признаваться.
К концу дня в помещении собралось человек семь. Они всё чаще посматривали на часы, переглядывались меж собой. Суетились. В моторике их движений, во всём их обличии выступало что-то дерзкое, пьяное и распутное. Это раздражало и в то же время разжигало в сердце безумное желание любой ценой избавиться от них, признать любую вину, согласиться со всем, что они говорили, в чём обвиняли, но было непонятно, в чём… От папиросного дыма мрачного кабинета разъедало глаза, в голове звенело. Они продолжали жужжать, уже не обращая никакого внимания на моё присутствие, спорили между собой, погрузившись в обсуждение моей дальнейшей судьбы. Одни, уже плохо владея собой, тупо и однообразно, как мантру, твердили: «Поздно. Пора по домам. В тюрьму его. Пусть подумает, и дело с концом». Звучало как «ату его, ату!». Другие, потише, пребывали в задумчивости и что-то пьяно бубнили себе под нос. Если всё уже решено, то к чему это представление? Лицедейство подходило к концу.
И уже уставший майор нервно схватил телефон. выразительно зло шарахнул им перед собой так что от уголка отлетел кусочек пластмассы. Все затихли, и в повисшей тишине кабинета остался лишь звон дребезжания сломанной мыльницы. Он долго тыкал, стараясь попасть толстым пальцем в кружок диска. На другом конце провода то было занято, и он с грохотом показного разочарования бросал трубку, то ошибался номером, попадал не туда. И наконец …
– Сергеич, готовь место в камере для нашего гостя. Скоро подъедет…
Бросив трубку, он обратился ко мне: «Устроим «большую карусель» *) и через пару дней запоёшь петухом».
-–
*) – это когда бросают в камеру на несколько минут или часов, а потом забирают и бросают в другую – и так по всей тюрьме, пока жертва не возьмёт на себя то, что хотят на неё повесить.
––
Предложил позвонить домой, чтоб не ждали. Я отказался. Он неестественно громко кричал в телефон, вызывая машину, автозак. Меня в ожидании её отвели и закрыли в тёмном пространстве камеры по соседству. Через решётки на окнах падал свет холодной луны, был виден мокрый туман, стелившийся над замерзавшей рекой. Однако, после минут двадцати томительного ожидания неведомой обречённости раздался мрачный гул открывшейся двери, и сержант, выпятив грудь, как актёр в финальной сцене, появился в тёмном проёме. С порога недовольным голосом он произнёс:
– Сегодня все камеры под завязку. Пока вы свободны. За вами приедут.
Покинув тяжёлый дух чересчур долгого действа, сквозь свежесть возле реки, в пелене ночного тумана, я не спеша добрался до предрассветного офиса, в котором, несмотря на столь поздний час, всё пространство разрывалось звонками. Я поднял трубку надрывающегося телефона и услышал знакомый голос безмятежной секретарши.
– Виктор, здравствуйте. Это I. London. Никак не можем до вас дозвониться. Подождите секундочку, не вешайте трубку… Я вас переключаю на г-на Салема.
И тут же в трубке послышались приятельские интонации одного из двух самых крупных фрахтователей леса Финляндии:
– Виктор, привет! Как дела?
– Приветствую, Алан. Пока всё неплохо. Как ты?
– Спасибо. Тоже ОК, кроме того, что весь день не могу до тебя дозвониться. Похоже, ты зажирел – работать с нами не хочешь?
– Да нет. Суеты вокруг слишком много образовалось. Я только что освободился (про себя подумал: надолго ли?).
– Послушай, у нас судоходная партия в споте из Кокколы и Ловизы. 15 тысяч уже готовы к отправке на обычных условиях.
– Отлично! А что по деньгам?
– Ну, как всегда, жду от тебя лучшего предложения.
– Есть судно в позиции. Дай время. Нужно перепроверить, и сегодня вернусь с предложением. В районе 30,75.
– Ты знаешь, чтобы не тратить время впустую и только тебе могу подтвердить 29 – макс. Постарайся.
– Ок, попытаюсь выдавить из судовладельца, но думаю, что ниже тридцатки они не поедут. Пока проверяюсь, пришли мне погрузочный список с разбивкой по композиции груза.
– Ок. Постарайся сделать всё, что от тебя зависит. Даю тебе полномочия на 29,50.
– Минут тридцать. Вернусь.
– Договорились. Присылай рекап.
И только повесил трубку, снова звонок. Из Лондона. Тот же невозмутимый голос из безмятежного мира, другой планеты:
– Виктор, привет! Как поживаешь?
Тут я на секунду затормозил. «Опять Алан?»
– Спасибо. Всё ещё жив. Как ты?
И, после смешливого верещания в трубке снова возобновилось:
– Спасибо. Я тоже. Работать с нами не хочешь?
«Что это? Дежа вю?» – ещё раз на секунду задумался.
– Да нет. Суета заедает. Сижу, готовлю вам предложение. Проверяю ледовые ограничения по Кокколе, уточняю позицию судна. И, кстати, жду от вас композицию груза.
– Надо же, Виктор, ты телепат? Я звоню тебе сообщить о готовности груза, а ты достаёшь, как фокусник, из рукава пароход. А что по деньгам?
– Алан, ты же минуту назад мне дал полномочия на 29,50…
– Виктор – это Эссам на связи.
– Сори, дружище. Я вас перепутал…
И вновь всё как-то перевернулось.
Просмотрел ворох скопившихся за день на столе предложений в большинстве с истёкшим временем для ответа (во фрахтовании судов в предложении на перевозку грузов даётся время для ответа. В спотовом фрахтовании это, как правило, 30–60 минут, реже несколько часов.) Медным тазом накрылись два предложения на перевозку пилолеса из Швеции, три – из Финляндии, из Архангельска и умер контракт по глинозёму*), над которым трудился последнее время (По глинозёму полгода выстраивал логистику: перевозка морем, обработка в порту, ж/д… Всю транспортную цепочку сделал намного дешевле существующей схемы традиционного направления из Ирландии через Кокколу. Почти отобрал бизнес у финнов, обеспечил работу для флота с обратной загрузкой в Архангельск, и процветание порта… Были найдены сложные технологические решения – поскольку сыпучесть глинозёма такова, что он проникает в такие маленькие отверстия, в которые вода не проходит… и всё вдруг накрылось).
––
*) Глинозем – основное исходное вещество, используемое в производстве чистого алюминия. Является непосредственным источником металла в процессе производства алюминия.
––
…
Выпил водки. Чувствовал себя разбитым от страшной усталости. Как следует выругался, чтоб хоть как-то выпустить накопившийся пар. Закурил и, глубоко затянувшись, провалился вглубь мягкой спинки своего высокого кресла. Закинул ноги на стол и, как в замедленной съёмке, не спеша осмотрел свой кабинет, обстановку, среди которой находился, возможно, в последний раз. Зацепился взглядом за висящую на стене очень старую корабельную рынду. По нашей давней традиции, её медные склянки всегда одобрительно подтверждали каждую новую сделку, отфрахтованный пароход, фиксовку. (От тех дней отделяла короткая по времени, но огромная по событиям жизнь.)
