Люк вышел из дома на улице Фландр и пошел вперед. Погода в обычно дождливом октябре расщедрилась на сухие солнечные дни. Сегодня был как раз такой. Прозрачный воздух в позолоте утреннего солнца еще не прогрелся и пробирался за шиворот куртки приятным холодком. Город проснулся – отовсюду летели запахи утра: в пекарне на углу уже готовы хрустящие круассаны, возле дверей парфюмерного магазина сносит волной ароматов, стоит какой-нибудь прелестнице скользнуть внутрь, а сама улица пахнет пряными листьями и пылью. Люк пытался представить, как звучат голоса, какая музыка доносится из открытых окон, как мурлычет шоколадного оттенка кот, вытянувшийся на траве – надо же, умудрился втиснуться в полосу солнечного света. Наверное, Софи сейчас улыбнулась бы этому коту…
– Хватит! Хватит! – взорвался в голове единственный голос, который он слышал. Его собственный. – Софи здесь нет и не будет. Отцепись от нее, освободись. Вокруг столько женщин. Посмотри – вон какая красотка, и на тебя смотрит. На тебя идиота!
Брюнетка в зеленом платье, шагнувшая ему навстречу из кофейни, замерла и едва не выронила из руки телефон, по которому, похоже, с кем-то говорила. Люк, приближаясь, чувствовал, как его обволакивает теплым, чуть искристым ароматом с четко звучащими нотками шалфея, мандарина и чего-то еще очень знакомого – брюнетка вкусно пахла. “Красивая”, – отметил он про себя и, поравнявшись с девушкой, улыбнулся: “Доброе утро, мадемуазель!” Незнакомка зачарованно смотрела на него, и на секунду Люк представил, как бредет с ней за руку по вечернему саду и закатное солнце делает их вытянутые тени четче. Острый приступ сиюминутного счастья заставил Люка сбавить шаг. А может, и правда попробовать?
– Вы не составите мне компанию? – девушка так очаровательно смущалась, что он, легко прочитав по губам вопрос, так и не ответил, продолжал глупо улыбаться и рассматривать ее лицо. Чуть вздернутый аккуратный носик, припудренный золотистыми веснушками, большие зеленые глаза, сочные, как спелые вишни, губы, высокие скулы, густая копна темных волос, рассыпавшаяся по плечам. Интересно, как звучит ее мир – какая музыка ей нравится, какие фильмы, какой у нее голос?
Люк почувствовал, что его затягивает в воронку воображаемой жизни: картинки в голове проносились с ошеломляющей скоростью – долгие совместные прогулки вдоль реки; отблеск свечей в зеленых глазах и невесомые пузырьки шампанского, поднимающиеся со дна бокала; “я хочу тебя поцеловать” – первое, что у нее получилось сказать на языке жестов; белые простыни, напоминающие в абсолютной темноте свет далеких маяков…
– Я не слышу вас, – он оборвал попытку девушки сказать что-то еще. – Совсем не слышу. Я глухой. Инвалид, понимаете?
О, сейчас он снова поймает этот знакомый взгляд. Смесь жалости, нежности и разочарования. Женщины всегда смотрели на него именно так, когда узнавали о его глухоте. В зеленых глазах читалось: “Что за черт? Такой красавчик и такой…” Люк был беспощаден к себе – мысленно он продолжал эту фразу самыми уничижительными словами в свой адрес. Никчемный. Урод. Калека.
Странно, но брюнетка почему-то его не жалела. Она улыбнулась: “Правда? А как вы меня понимаете?”. И вдруг, словно спохватившись, полезла в сумку, выудив оттуда блокнот и авторучку. “Меня зовут Кларисса, – на листке одна за другой появлялись буквы. – Так что насчет кофе?”
– Нет, нет, Кларисса, я спешу, – Люку вдруг стало по-настоящему страшно. А что, если за чашкой кофе потянется какая-то личная история? Что, если он предаст Софи – а он мог, он понимал, что запросто влюбится в такую женщину, как эта решительная брюнетка. Тем более после стольких лет одиночества. Когда он последний раз видел Софи? Почти одиннадцать лет назад. Ее хватило ровно на 362 дня после катастрофы – так он называл для себя потерю слуха, а потом она захотела жить, как все нормальные люди.
– Подождите, – Кларисса осторожно тронула его за локоть, останавливая бегство. – Я не вижу никакой проблемы в том, чтобы вместе выпить по чашке кофе. Пусть не сегодня, – и она, что-то быстро начеркав в блокноте, вырвала листок и протянула ему. – Это мой телефон, есть во всех мессенджерах. Вы можете мне написать, если захотите.
– Конечно, – он поспешно свернул записку и сунул во внутренний карман куртки, – я постараюсь. Не обещаю, но постараюсь.
Он ненавидел себя за эту трусость. И жалел. Потому что знал, заранее знал, что даже рядом с самой прекрасной и понимающей женщиной будет чувствовать себя ущербным. Потому что даже самая прекрасная и понимающая женщина – не Софи. Люк помнил о ней все, до мельчайших деталей. Помнил, как ее серые глаза приобретали фиалковый оттенок, когда она грустила. Помнил, как ее бархатная кожа покрывалась мурашками, когда он расстегивал ее любимое платье – плотный ряд пуговиц-бусин вдоль позвоночника – и случайно прикасался к гладкой юной спине. Помнил, как они лежали на прожаренной солнцем траве, держась за руки, и Софи рассказывала ему сказки о проплывающих над ними облаках. Он был уверен, что такие же истории она будет рассказывать их детям и он наконец-то узнает, добрались ли небесные кораблики в свою светлую гавань. Люк помнил, как колотилось его сердце, когда Софи ускользала из его объятий на крыльце своего дома – ему казалось, что дверь за ней сейчас закроется и это будет навсегда. Но наступал новый день и она возвращалась, наполняя пространство вокруг себя нежным сиянием.
– Ты светишься, будто рождественская гирлянда, – подтрунивал над ним отец. – Не теряй голову, а то зачем ты такой, безголовый, потом Софи?
– Да он уже все на свете потерял, – смеялась мать. Она вообще чаще стала смеяться, когда познакомилась с девушкой сына, и ледяная корка, под которой покоилось ее сердце, будто начала таять, истончаться, все чаще пропускать запертое внутри тепло.
Родители были уверены – до свадебных колоколов рукой подать. И это было естественно: Люку почти двадцать пять, Софи – двадцать два, они вместе третий год и все еще без памяти влюблены друг в друга. Так бы и произошло, если бы не тот день в октябре. Проклятое число тринадцать.
Внезапно Люк осознал, что сегодня не просто октябрьское утро.
Сегодня тринадцатое, и до катастрофы – он глянул на часы – осталось меньше сорока минут.
"Не успею, уже не успею”, – судорожно соображал он, прикидывая маршрут до того злосчастного перекрестка, где двенадцать лет назад утром тринадцатого октября их с Софи на пешеходном переходе снес потерявший управление грузовичок. В то утро счастливая жизнь Люка и дала трещину: сложная черепно-мозговая травма, на которую наложилась невесть откуда взявшаяся простуда, вылезли осложнения – и звуки его солнечного мира начали затихать, становясь все глуше и дальше, пока не растаяли совсем.
– Это временно? Это ведь можно исправить? – Софи рыдала в кабинете врача, держа ничего не понимающего Люка за руку. Читать по губам он тогда еще не научился. Он видел, как по щекам любимой, самой нежной женщины катятся крупные слезы, и совершенно не связывал это со своим будущим. С их общим будущим.
Из кабинета они вышли, обнявшись – еще вместе, но в глубине души Люка уже пустило корни одиночество. Перед глазами стояли, расплываясь от слез, несколько слов, наскоро написанных доктором на листке из блокнота: буквы рвались из равнодушных клеток – “Люк, вероятность того, что слух восстановится, почти нулевая. Нужно учиться жить по-другому”. Тишина. Его ждет мертвая тишина. Не будет больше сказок про облака. Не будет переливов солнечного смеха Софи. Не будет ее сонного дыхания. Ничего не будет.
Он старался сдерживать рыдания, но когда в больничном коридоре появились родители – сломался. Ринулся, как обиженный пятилетка, в объятия мамы, рухнул перед ней на колени и уткнулся головой в мягкий, теплый даже через осенний плащ живот. Наверное, в тот момент Софи и почувствовала себя лишней? И отец – тоже. Жюли вывела сына на крыльцо. “Дыши, дыши!” – это были первые слова, которые он смог разобрать по движению губ. И Люк дышал, вбирал легкими прозрачную горечь осени, впитывал глазами пронзительную обреченность ноября – оказывается, он пробыл в больнице почти месяц. Как странно: порой пролетает целая жизнь и – ничего не меняется ни в тебе самом, ни в твоем представлении о мире, а иногда месяц, день, да что там – иногда мгновение меняет все. Навсегда. Бесповоротно. И оглядываясь назад, ты можешь только грустить о том, что у тебя, оказывается, было гораздо больше, чем нужно для счастья. Тогда, на больничном крыльце, вцепившись в холодные металлические поручни, словно они могли придать сил, Люк решил для себя, что больше ничего не будет. Разве можно жить в абсолютной тишине? Разве можно любить женщину, если ты не слышишь ее голос? Разве можно любить его, сломанного и отказавшегося даже от попыток снова почувствовать радость?
Но Софи старалась. Она писала ему трогательные записки и развешивала их везде, где он только мог наткнуться взглядом на разноцветные стикеры. Слова, слова, так много слов – без повода и в тщетной попытке вернуть его глазам улыбку. Их маленькая квартирка в какие-то дни напоминала рождественскую елку, вся в бумажных флажках – синие, красные, желтые, нежно-салатовые. Желтых стикеров было особенно много. Софи говорила, что это осколки солнца. Она любила желтый цвет. И быть может, Люк мог бы оттаять, зацепиться за краешек этой пусть изменившейся, но все-таки жизни. Если бы не мать. Жюли всегда незримо была рядом. Когда с единственным сыном случилась беда, она как-то вдруг встрепенулась, будто обрела новый смысл, и заполнила собой пространство вокруг. Они по-прежнему ладили с Софи и подолгу разговаривали о чем-то, когда Жюли приезжала в гости. Всегда без предупреждения. Люк радовался этим моментам – ему хотелось побыть одному, сидеть в глубине комнаты, откинувшись на диванные подушки, и разглядывать потолок. В зависимости от погоды за окном тени разыгрывали для него разные сценки, рисовали смутные, почти прозрачные силуэты, которым он выдумывал имена и роли. Это были печальные истории – о потерях, о предательстве, о безнадежности и прощании.
Когда Жюли уезжала, неизменно взяв с сына обещание, что он выберется в родительский дом с ответным визитом – "И возьми зубную щетку, может, заночуешь. Софи не помешало бы отдохнуть, встретиться с подругами" – Люк испытывал странное чувство. Какую-то тягучую, болезненную тоску, окунавшую его в детские воспоминания: вот он снова маленький мальчик, мчится навстречу своей безразличной матери, и вдруг она распахивает объятия, но нет – он уже взрослый и больше не может прижаться щекой к прохладному шелку платья, чтобы не выглядеть при этом странно. Хочет, но не может. Софи считывала его душевные метания и мрачнела лицом. Вечера они все чаще проводили врозь: Люк за разглядыванием потолка, Софи – на крохотной кухне с бокалом белого вина. Поэтому когда Люк взял в гости к матери зубную щетку и пару сменного белья, а Софи позвонила подруге, чтобы пригласить ее на ужин в ресторан, никто не удивился.
Иногда они встречались в постели. Прижимались друг к другу, как два смертельно уставших в поисках приветливого дома путника, и молчали. Люк разглядывал ее лицо, запоминая, как мягко ложится на щеки тень от ресниц, и как серая, похожая на пасмурное октябрьское небо радужка наливается фиолетово-сиреневым сиянием. А Софи… Что Софи? В те дни ее чувства для Люка не имели особого значения. Он упивался своей непохожестью на других, своей драмой и даже мысли не допускал, что есть на Земле кто-то несчастнее него. Для Софи, он был убежден, ничего не изменилось: он все так же влюблен, все так же верен, все так же нежен и горяч – молодость не сбросишь со счетов.
Она исчезла за несколько дней до первой годовщины аварии. Они собирались вместе сходить на тот перекресток и придумать, как жить дальше. Но вместо этого Люк, вернувшийся чуть раньше от матери – передумал оставаться ночевать, застал Софи складывающей вещи в дорожную сумку. Уже упакованный чемодан стоял возле двери. Она явно не ждала, что он вернется, и не сразу заметила его, погруженная в свои мысли. Он оперся о дверной косяк и молча наблюдал, как его прекрасная Софи прощается с комнатой, где они были так счастливы и так одиноки. Она задержалась возле комода, взяла их общую фотографию в тонкой золотистой рамке – Софи любила желтый и все его оттенки – и задумалась, словно решала, нужна ли ей в новой жизни память о неудачнике Люке. Тонкие ее пальцы чуть подрагивали. Это все-таки непросто – уходить, когда сердце остается здесь. Прежде чем она заметила его присутствие, Люк успел подумать, что зря не остался ночевать у родителей. Быть может, не застань он Софи за сборами, не было бы так больно.
– Это потому что я инвалид? – спокойным, даже слишком спокойным голосом спросил он. Жестокие слова ткнулись в ее гибкую, такую любимую спину, как ножи.
Софи медленно положила фотографию в сумку и также медленно повернулась к нему лицом. Странно, она даже не плакала, но было в ее взгляде что-то такое… Что-то совершенно незнакомое, что-то, разделившее "мы" на "я" и "ты". И Люк понял: ничего не исправить.
– Не говори ерунды, – прочитал он по губам. Софи прекрасно знала язык жестов, но не стала облегчать ему задачу. – Почему ты не у мамы?
– Не знаю, – честно признался он, – потянуло домой. А ты куда собралась?
– Люк, послушай, – Софи все же сбилась, нижняя губа предательски дрогнула и стальной взгляд наполнился фиалковым цветом. – Люк, ты слишком занят собой. И я чувствую, что мне больше нет места рядом.
– Но мы же сходим на тот перекресток? Ты обещала, – он нес совершенно неуместную чушь, но лишь потому, что не мог подобрать хоть сколько-то значимых слов.
– Не в этот раз, – Софи застегнула "молнию" на сумке и неуверенно сделала шаг навстречу.
Потом Люк много думал, был ли этот шаг попыткой остаться? Может, если бы он сгреб Софи в охапку, дал ей выплеснуть горе, зацеловал бы ее мокрые от слез глаза, может, тогда бы все было иначе? Но он просто отступил в сторону, давая ей пройти. Софи казалась невозмутимой. Она положила ключи от их квартиры на столик в прихожей и открыла дверь.
– Жюли? – Люк, конечно, не услышал этого, но физически почувствовал, как заискрил от напряжения воздух в комнате. Сейчас мать обрушится на него с упреками – она нежно любит Софи, как собственную дочь. Но Жюли словно приняла вахту: одна женщина вышла из его судьбы, другая – вернулась. Больше он никогда не встречался с Софи, но каждый год тринадцатого октября ходил на тот перекресток в надежде, что и она тоже придет. Невероятно, что в этот раз даже мысли не мелькнуло, и мама не напомнила. Наверное, так и наступает забвение – ты просто выбираешь другой маршрут.
Проживая мысленно тот день, Люк не заметил, как узкая улочка вывела его к кафе, где они с Софи до аварии часто устраивали свидания без повода. Было здорово хрустеть круассаном и болтать ни о чем. Он поспешил пройти мимо знакомых панорамных окон и вдруг боковым зрением заметил ее. Да, это точно была она! Немыслимо – после стольких лет, после тысячи раз прокрученной в голове картинки их случайной встречи, где каждый из сценариев возвращал ему любовь и способность дышать полной грудью. Но Софи была не одна. Люк остановился, подошел ближе, почти вплотную к окну и на секунду, кажется, даже услышал, как звякнули тонкие металлические браслеты на ее запястье – неужели те же самые? Софи легким движением поправила темную челку, упавшую на глаза мальчику лет десяти-одиннадцати, и что-то сказала улыбчивому мужчине, сидевшему рядом с ребенком напротив нее. Мужчина расхохотался, чуть откинув назад голову, а мальчик растерянно смотрел то на Софи, то на своего соседа по столику, и легкая улыбка тронула его губы.
Она почти не изменилась. Русая копна волос каскадом ложилась на плечи, пряди возле лица, словно высветленные солнцем, игриво пружинили вслед за каждым ее движением. Желтый газовый шарфик сполз с плеча и змеился сейчас по темной лакированной поверхности стола. Перед Софи стояла чашка с кофе, мальчик пил молочный коктейль, мужчина – чай из большой кружки. На круглой тарелке в центре столика лежали несколько круассанов. “На его месте должен быть я!”, – в голове Люка вопил и заливался слезами потери, теперь-то уже явной и бесповоротной, забытый двадцатипятилетний возлюбленный, вдруг осознавший, что двенадцать лет ожидания закончились прямо сейчас. Закончились сокрушительным провалом. И в этот момент Софи заметила его.
Так бывает только в кино. Мир по обе стороны оконного стекла словно растворился, отступил на шаг назад, и на планете не осталось никого, кроме них двоих. Глаза Софи расширились, и Люк заметил, что серый цвет разбавлен прожилками густого фиалкового – таким иногда бывает небо в предчувствии грозы. Она хотела что-то сказать, но не могла. Тогда сказал он.
– Привет. Я так рад тебя видеть.
– Привет, – он был готов читать по губам дальше, но Софи снова замолчала. Потом спохватилась и показала жестами: “Как ты живешь?”
– Я в порядке, – указательным и средним пальцами обеих рук, выпрастанными из сжатых ладоней, два раза к себе. – Живу с мамой. Гуляю.
– О, – нежного лица Софи коснулась тень легкой печали, – передавай Жюли привет.
– Как ты? Это твой сын?
Софи быстро глянула на мальчика и улыбнулась: “Да. Это Дидье, ему одиннадцать”.
– Ты вышла замуж?
– Почти, – она снова улыбнулась. – А ты женился?
– Нет. Как бы я смог?
– Мама возражает? – в глазах Софи мелькнуло странное то ли ехидство, то ли обида. Это было так непохоже на нее.
– Нет. Мама как раз за. Просто я не могу.
– Почему?
– У меня же есть ты.
Софи молчала. Эта пауза тянулась целую вечность. Люк ждал хоть каких-то слов с обреченностью приговоренного к смерти. "Ну же, ну? – мысленно молил он. – Скажи, что все это была дурацкая шутка, что ты никуда не ушла, что наша маленькая квартирка как раз ищет арендаторов, что чемодан так и стоит не разобранным, что мы должны быть вместе. Скажи же!"
– Люк, прошло двенадцать лет. Понимаешь? Лет, а не дней. И даже не недель. Все изменилось.
– Я понимаю, понимаю, – он так старался быть убедительным, что перешел почти на крик и вдобавок отчаянно жестикулировал. – Но какая разница? Мы снова встретились, мы оба здесь. Это не случайность.
– Случайностей вообще не бывает, – как-то криво усмехнулась она. – И я больше не люблю тебя. У меня есть сын и почти муж. Нет, не почти – муж. С тобой мы все давно решили.
– Решение можно изменить, – Люк из какой-то необъяснимой упертости сопротивлялся очевидному. Не мог принять простую правду – Софи его не любит. Она так легко это сказала – слова, которые он не мог услышать, вспорхнули с ее мягко очерченных губ прозрачными мотыльками и разбились об оконное стекло между ними.
Мужчина, сидевший напротив нее, встревоженно переводил взгляд с Люка на Софи и снова на Люка. Кажется, он понял. Нет, кажется, он все знал. Знал гораздо больше своего незадачливого соперника. Осторожным, но уверенным движением мужчина приобнял Дидье и словно притянул мальчика к себе, прикрыв детскую спину. Этот жест Люк считал безошибочно – блондин не собирался отдавать свою женщину и ребенка. Никому.
Только сейчас Люк взглянул на мальчика и – словно посмотрел в зеркало: темные волосы, зеленые глаза, благородный овал лица, аристократический нос. Даже аккуратная небольшая родинка на подбородке – словно Бог нечаянно обронил микроскопическую искру темного шоколада, пронося кисточку к ярко выраженным бровям. Даже родинка…
Люк пошатнулся – ноги налились ватной тяжестью. Чтобы не упасть, он инстинктивно оперся ладонью о стекло. "Моя Софи обязательно приложила бы ладошку с той стороны", – мелькнула отчаянная мысль. Эта Софи сидела неподвижно и не опускала глаз. Он видел, как фиалковые прожилки растворяются, блекнут. Ее печаль уходила, превращаясь в его боль. Теперь они точно в расчете.
– Дидье, он… – одними губами произнес Люк, мысленно умоляя Софи о пощаде. Пусть она рассмеется сейчас, всплеснет руками, превратит эту случайную встречу в шутку, в воспоминание, которое поболит и все равно отпустит однажды. Пусть она будет милосердна, пусть…
– Да, ты все правильно понял, – Софи не была жестокой, она лишь подтвердила правду, которую он и так уже знал. – Передавай привет Жюли. Скажи, что мы, как обычно, будем ждать ее в нашем кафе в четверг.
Люк не помнил, как очутился в парке, что в трех кварталах от злосчастной кофейни. Голова кружилась, желудок корчился от спазмов – почему он еще жив? Он хватал ртом воздух как выброшенная на берег рыба. Жюли, Дидье, Софи, чье внезапное исчезновение двенадцать лет назад он так и не смог себе объяснить. Вернее, объяснил – ее слабостью и малодушием. Но мама? Она все знала – Жюли встречалась со своим внуком, которому не позволила стать сыном Люка, по четвергам. Все эти годы! Она знала, как мучительна его жизнь без Софи, и никогда не говорила, где ее найти. Его мать – чудовище, гребаная Снежная королева, возомнившая себя вершителем судеб. Это она – она, а не та проклятая авария – стерла его из жизни. Она дергала за ниточки, а он как дурак, как ленивый самовлюбленный болван, позволил ей контролировать каждый свой шаг.
…Люк вернулся домой, когда над Лонжюмо разливался розовый, с золотистой корочкой по краям вечер. Небо было безмятежным. Ни звука, ни ветерка, ни планирующих в октябрьском танце листьев, которые прозрачными стежками могли бы сшить прореху в его опустошенной душе, чтобы она заново начала наполняться чувствами. Он знал, что Жюли слышит его шаги по коридору также отчетливо, как минутой ранее слышала поворот ключа в замочной скважине. Мать по обыкновению была на кухне, что-то готовила и, обернувшись на него мельком, приветливо улыбнулась.
– Я встретил Софи, – он помолчал, мысленно оценивая свою готовность к разрыву и свою зависимость от матери. – И Дидье.
Жюли окаменела. Только что она едва ли не пританцовывала у плиты, наверняка мурлыча себе под нос какую-то песенку, и вдруг напряженно замерла. Люку показалось, что даже время остановилось – вселенские незримые часы показывали Судный день. На секунду он почувствовал себя маленьким мальчиком, который все бежит и бежит навстречу маме, задыхаясь и размазывая обидные слезы по лицу, а ее силуэт все равно становится все дальше, сжимаясь до крохотной точки ослепительного света. И мальчику страшно. И хочется все отменить, лишь бы мама вернулась, лишь бы приняла в свои теплые, пахнущие зарождающимся летом объятия. Лишь бы она сказала, что все еще будет хорошо. Лишь бы не предала.
Жюли собралась, будто бы даже встряхнулась и решительно крутанулась на каблуках домашних туфель, поворачиваясь к сыну лицом.
– Как чудесно, – она явно понимала, насколько фальшивой выглядит ее улыбка, но продолжала играть роль. – Надеюсь, Дидье здоров?
– Конечно, – Люк зачем-то включился в игру, хотя ему хотелось орать и разнести эту кухню нежных пастельных оттенков в дребезги, в пыль. – У Софи тоже все хорошо. Передавала тебе привет и сказала, что ждет тебя на вашем месте в четверг. Ты ничего мне не хочешь объяснить, мама?
Жюли глупо улыбалась, но пальцы безвольно повисших вдоль тела рук чуть подрагивали. Люк понимал, что видит мать в последний раз. Его разрывало от мучительной, болезненной любви к ней, всегда такой недостижимой, – и от жестокого разочарования, внутри которого вызвали черные зерна ненависти. Одновременно ему хотелось и обнять ее, и влепить пощечину, настолько звонкую, чтобы проклятая тишина вокруг дала трещину.
– Зачем ты отняла у меня жизнь?
– Люк, милый, не говори так, – Жюли умоляюще смотрела на сына. Она тоже все понимала и сейчас старалась запомнить как можно больше – бисеринки выступившего на его высоком лбу пота, лихорадочный румянец, линию бровей, прозрачный из-за падающего через кухонное окно закатного солнца завиток ушной раковины. – Я обязана была защитить тебя.
– От чего? – взревел он, поддавшись волне горячего гнева, что окатила его с головы до ног. – От Софи? От моего сына?
– Ты не был готов. Ты был слишком слаб и раздавлен. Она все равно бы ушла, потому что ты не справился бы. Но тебе было бы больнее – ты бы уже знал о мальчике. И это разбило бы твое сердце.
Жюли несла такой бред, что Люк расхохотался. Он смеялся и смеялся, не мог остановиться. Он смеялся, пока не почувствовал, что по его лицу текут слезы. Мать шагнула к нему. Зачем? Утешить? Очень смешно.
– Не надо. Не смей! Ты уничтожила мою жизнь. Ты, только ты, – он испытывал странное удовольствия, наблюдая, как ее лицо заливает мертвенная бледность, как кривятся в извиняющейся улыбке губы.
