Страна песков и величавых гор,
Чьё тело в шрамах от кровавых ран,
И в чьей душе безвременья укор.
Я помню пыльный жар твоих дорог
И горный холод средь ночных светил.
Я помню боя кровь пьянящий смог,
Когда ни жить, ни сдохнуть нету сил.
Я помню эдельвейсов аромат,
Цветущих возле горного дувала,
И как вокруг нас вдруг разверзся Ад,
И чёрный дым горящего «Урала».
Я помню крик сержанта: «Уходи!»
Я видел… видел… нечто в его взоре…
И как потом рыдал почти без сил,
Уткнувшись в вертолётную гондолу.
Я видел, как сгорает в небе «МиГ»
И как работают по духам «крокодилы»…
…Я видел. Помню. Знаю. Я постиг.
И я хочу, чтобы другие не забыли…
Третий тост
Салам, бача… Я рад, что ты приехал.
Садись за стол, обед как раз поспел.
Ну, расскажи, как жизнь, как к нам доехал?
Что делаешь, чем занят, что успел?
Рубай по-взрослому! Вот борщ, а вот и сало!
Сто грамм для вкуса… Ну, брат, за тебя!
Ух, как пошло! Теплом внутри обдало…
Давай вторую? Снова за тебя!
Покурим, брат! Мы не видались вечность,
И я тебя теперь не отпущу!
Пусть наша Память режет бесконечность,
Стремясь туда… на нашу, брат, Войну.
А помнишь, брат… Ты должен, ведь я помню…
«Зелёнку» нашу берегом реки?
И бой стремительный, и крик твой: «Я прикрою…
Дай два рожка, братишка! Уходи!»
Я помню этот бой, он для меня – святое…
«Зелёнка», «духи», гарь… потом твои слова…
Давай, братишка, третью… Не чокаясь и стоя…
За тех, кого нет рядом… Братишка, за тебя!
Три, один, двеннадцать, восемь, семь
Последний день для года восемь-семь…
…Опять приказ, и мы уходим в горы.
Там по ночам измёрзлая капель
Играет в прятки с бусиной Авроры.
Там ночью звёзды – целый миллиард;
Они близки, рукою б зачерпнуть.
Там лунный свет – лимонный мармелад,
А воздух свеж; он так сжимает грудь!
Сидим и курим. Тихо и темно.
Застава дальняя по-над петлёй реки.
Афганской ночью ткёт веретено
Пацанской юности расхабистые дни.
Салага Юрка что-то говорит
Про город. Девушку. Про маму и про дом.
Про то, как сердце по ночам болит,
Про то, как засыпается с трудом.
Про то, как верит он в солдатский фарт,
Как время юное стремительно бежит…
Сидим и курим. Кто же мог бы знать,
Что пацану лишь ночь осталось жить?
С рассветом взводный выдохнул: «Пора…»
И вновь попятилась между кряжей дорога
Куда-то в прошлое, где не слышна война,
Где край Земли и кто-то верит в бога.
На той дороге Юрка впереди.
Он первым крикнул: «Парни, справа духи!»
Свинца пригоршню с Юркиной груди
Достанут через день хирурга руки…
Мы снова курим где-то между скал.
И бой тот в прошлом, что бы ни случилось…
И тут я вспомнил: «Пашка, я устал!»
И по щеке моей слеза скатилась…
Проза
Безвременье
Оно никогда не врёт.
Оно никогда не подводит.
Оно умеет быть быстрым, но и медлить Оно тоже обучено.
Оно всегда приходит, поздно или рано. И нельзя сказать, что более важно: иногда кажется, что Оно чересчур спешит; иногда же…
Оно – это Время.
Но есть вещи вне Его.
Вне Времени.
Им нет до Него дела.
Они как бы сами по себе – нет-нет, да и являются снова.
Порой через годы.
Изумруд молодой листвы.
Запах скошенной травы.
Стрекот кузнечиков на лугу.
Страх.
Боль.
Безвременье…
17 мая 1989 года. Моё двадцатилетие. Я сижу возле небольшого пожарного водоёма, выкопанного внутри единственного поста Второго, «сержантского», караула. Это САВ – склады авиавооружения аэродрома 15 Воздушной Армии под Екабпилсом. Я замначкар, призванный «в усиление авиаторам», и я мог бы оставаться в караулке, но там тесно и не свободно. Здесь же пахнет свежевыкрашенными дверями «капониров» – подземных хранилищ – и весенними травами: непонятно, чей запах крепче, стойче, богаче. Здесь есть небо, наполненное мириадами звёзд. Прибалтийское небо. Небо Латвии.
Май 1989 года. То Время, о котором я запретил себе думать. Тем более – мечтать. Пытался запретить ещё тогда, почти двадцать три месяца назад. Одиннадцатого июля, когда мы, вчерашние студенты-первокурсники нескольких московских ВУЗов, сошли по ступенькам старого, скрипучего вагона дизель-поезда «Вильнюс – Шауляй» на перрон никому из нас не известной ранее станции Гайжюнай. Здоровенный сержант-десантник построил нас в колонну по четыре, и мы зашагали в новую для себя жизнь. Жизнь, из которой вернуться обратно суждено было не каждому.
Позже, уже под Гератом, в конце октября того же года, едва сбежав с аппарели «коровы» (Ил-76) на бетон взлётки, увидел неровный строй дембелей, спешащих занять нагретые нами места в чреве покинутой нами воздушной машины. Что-то в горле заёрзало, зашевелилось, и на несколько секунд я представил себя на месте одного из них – только через Время, в далёком мае 1989-го… Однако, уже через несколько минут совершенно другие «дембеля» наложили табу внутри меня на само это понятие – «Завтра». Деревянные ящики, размерами своими не оставлявшие сомнений о их содержимом, навсегда запретили мне думать и мечтать об этом Времени… думать о Завтра.
Я сижу и смотрю на звёзды.
Я всегда любил ночное небо и звёзды.
Ночное небо притягивает взор, оно не отпускает, завораживает, затягивает куда-то в себя, словно хочет поглотить навсегда. Словно хочет создать из тебя один из вот таких светящихся, переливающихся в дымке земной атмосферы гвоздиков, хаотично вбитых в чёрный бархат неба.
Мне не хорошо.
Не помогают ни запах трав, ни ночное небо, ни звёзды.
Сколько раз на боевых я вот так сидел и смотрел на звёздное небо?
Там.
За речкой.
В Афгане.
Сколько раз я не мог заснуть, поглощённый этой неописуемой, фантастичной картиной афганского неба? Мне всегда казалось, что звёзды там совсем не такие, как дома. Они словно ярче, крупнее, ближе и до них можно дотронуться. Особенно в горах. Я смотрел на них, и мне казалось, будто бы это не какие-то там далёкие-предалёкие солнца, полные энергии сгорающих газов, а души… Души наших пацанов.
Того, с кем ещё вчера ел надоевшую перловую кашу с мясом из одной жестянки.
Того, с кем делил кров в брезентовой палатке, утеплённой досками от ящиков из-под снарядов.
Того, с кем на досуге спорил, чей город, чья Малая родина лучше.
Того, кому доверял свою жизнь, потому что в бою нельзя не доверять тому, кто от тебя слева или справа.
Того, чьё изодранное осколками мины тело затаскивал во чрево вертолёта…
Здесь звёзды совсем не такие, я был прав.
Они словно бы отдалились от меня, как должна была отдалиться, остаться там, за речкой, Война. Она позволила мне выжить, позволила мне остаться целым.
Остаться собой.
Но… собой ли?
Остался ли я тем же человеком, который однажды, двадцать три месяца назад, ранним утром впервые сошёл с поезда на пустынной станции Гайжюнай?
