– Не скинуть так просто груз времен!
Вспомнились былые пикировки ребят: все заулыбались, зазвякали фужеры, заглушая грустную ноту.
Последующие тосты и алкоголь растопили холод десятилетий: от банальных вопросов «как живешь?» перешли к милым воспоминаниям «а помнишь, как тогда?..». С удлинением ряда пустых бутылок разговоры перетекали в формат тет-а-тет, становились искреннее. Кто чего достиг и не достиг? Кто кому ставил подножку? Кто подсказывал на экзаменах? Злополучный Сеня с третьей рюмки осоловел, откинулся на спинку стула и всхрапнул. Его под руки перенесли в гардероб на банкетку.
Павел Знаменов подсел к Тамаре. Протянул стопку.
– За дружбу нашей «пятерки»! Как вспомню – так плакать хочется! Больше такой душевности по жизни не встречал!
– Со мной?! За душевность нашей компании?! – Тамара нажала на слово «нашей», в голосе сквозила издевка, но в ответ чокнулась.
– А что? Чем плоха? Почти братия. Так весело больше не было за всю жизнь.
– Согласна. Так весело было только в студенчестве. Но, как всегда, есть нюанс.
– Какой?
– Почему ты хочешь выпить именно со мной?
– Помнишь, как съездили в Крым?! Каждую минуту – новая шутка! – Павел сделал вид, что не понял намека. – Я всё организовал. Я и сбил нас всех в кучу.
– Дружная, да-а, крепкая! Особенно, когда ты выгонял меня из комсомола… Как сбил – так и разбил! Вдребезги!
Знаменов свободной пятерней зачесал волосы ото лба к затылку, а потом тыльной стороной ладони как будто смахнул каплю с усов. Тамара вспомнила, что он так всегда делал, когда кто-то высказывал сомнение в его незаменимости. Смешно, что эта привычка-двухходовочка – зачесывать вихры и элегантно подтирать нос – сохранилась.
– Ой, чего ты разворошила старье? Сколько дождей с тех пор пролилось.
– На кого пролились?
– На наши головы. Кислотные дожди. Но еще не все ячейки памяти окислились. Вот и думаю…
Она вспомнила, как они вдвоем в молодости щеголяли друг перед другом, да и перед другими начитанностью. Она сыпала цитатами из классики, он – красивыми метафорами. Никто из компании не мог так, даже Шура.
«Значит, не забыл тот случай – не стерся гештальт, – подумала Тамара. – И не лукавь – подсел неспроста именно ко мне, не просто освежить былое, что-то хочешь выведать. Постарел ты, Пашка, конечно, как и все мы, но крепко природа и родители тебя сколотили: рост великана, густые кудри, пусть и седые, трубный бас. Даже в чем-то похорошел – эти жуткие подростковые прыщи на лице исчезли. Теперь такие брутальные рубцы. Да и порода чувствуется не пролетарская: гордая осанка, костюм носишь как лорд. Откуда аристократизм? Но чего ты, Пашка, мнешься? Как тогда. Сам начал разговор. Уж сформулируй четко: чего надо? Ведь ты косил под правдоруба, не я. Проверяешь – помню ли я? Нет, дружок, не забыла тот нож в спину. Рана заросла густым мхом – это факт, но и простить – не простила. Или не совсем густым?»
– Время такое было: сам себе не принадлежал, – продолжил Знаменов примирительным тоном.
– Да, времена были лицемерные. Веселились все вместе, но фигу кто-то держал в кармане обязательно. Помнишь, ходили всей гурьбой в театр? На «Оптимистическую трагедию»?
– Конечно, помню: я сам организовывал культпоход.
– Там один персонаж сказал: а вожачок-то сволочью оказался! Не про тебя ли?
– М-да. Поговорить по душам с тобой сложно. Я хотел прояснить… – Павел замялся, что-то вспоминая.
– Что прояснить?!
Тонкий, но мерзкий кошачий коготок царапнул по сердцу. Тело объявило побудку: что-то там, в сорокалетнем прошлом, оставило важные недоговоренности, и они, эти фигуры умолчания, ожили и своими холодными щупальцами потянулись к ней, Тамаре. С чего это?! Она напряглась.
– Вот ты скажи. Меня гложет до сих пор, – Знаменов взглянул собеседнице в глаза, опять зачесал пятерней волосы и резко продолжил: – Как ты тогда, в пятидесятые, уже всё знала?!
– Что знала?
– Всё! Что лозунги на плакатах – фуфло, коммунизм – утопия, компартия – кормушка для номенклатуры! А?
– Откуда ты это взял? – Тамара опешила, такой поворот застал врасплох. – Ничего такого не знала и не догадывалась даже! Я – как все.
– Да не надо: двуличность твою все видели. Думала одно, а подпевала на собраниях другое. Вот меня взять: и не понимал всего, глуп был, каюсь – четко стоял на линии партии. Твердо стоял. А у тебя на лице написано. Наверняка, в перестройку задышала полной грудью, побежала по митингам, кричала: «Горбачев, в отставку!». – Павел налил себе еще водки: – Всегда контрой была.
– Ты, Паша, как мартовский заяц – непредсказуем! Откуда такая чушь? Я – контра! Ха-ха. Никогда не подпевала. Я молчала. Я училась.
– Пусть не громко. Соглашусь. Но других, и меня в том числе, осуждала. Про себя, в рукав. Как истовая диссидентка. В чужом глазу сучок выискивала, а в своем…
– Чушь! Всегда сидела ниже травы и не высовывалась! Как большинство. И никакого бревна в своем глазу не нахожу: искренне считала, что живем в лучшей стране в мире в лучшее время. Любая профессия почетна, каждому – по труду, общее превыше личного, справедливость во всем! Лишь бы не было войны!
– О-о, заголосил фарисей! А из тихой травы торчат рожки ревизионизма.
– Ого! Ты выбери все-таки – или ревизионизм, или фарисейство! А то как в анекдоте: или наденьте купальник, или перестаньте креститься. А раз ты так правоверно исповедовал коммунизм – почему ты меня выбрал в качестве жертвы? Я никаких писем не подписывала, комсомол, тем более партию не критиковала. Зачем тебе этот цирк понадобился? Ведь понимал, не дурак, – жертвой падет наша компания.
– Да, не о том я…
Знаменов глубоко вздохнул, задумался. Ему совсем не хотелось пикироваться, цель ставил другую. Но сорвался, стал упрекать. Он провел рукой по волосам теперь не назад, а справа налево, и шепнул Тамаре на ухо:
– Послушай! Что я мог сделать? На ковер меня вызвал Виктор Саныч. Помнишь? Секретарь партбюро. Тряс какой-то бумагой: мол, на крестных ходах видели наших студентов.
– Я-то тут при чем? Я в церковь не ходила.
– И велел провести показательную порку кого-нибудь из нелояльных линии партии. Парторг факультета!
– Парторг? Выгнать из комсомола и сломать жизнь – якобы контра затесалась в стройные ряды. И ты в этом судилище участвовал?! – Тамара, передразнивая собеседника, тоже перешла на шепот.
Павел замотал головой, как бы открещиваясь от обвинения. Но Тамара не пощадила:
– А чего ты тогда об этом умолчал? Поставил личные интересы выше коллектива. Партийную карьерку себе не захотел портить. А, похоже, ты сам фарисей фарисеевич! Может, обсудили бы всей братией, и не рассыпались бы на осколки.
– Партийная дисциплина. Сама всё понимаешь. Ну не выгнал же тебя… Сопротивлялся. Не повелся на перегибы сверху.
– Вот это и странно. Кстати, давно хотела спросить: почему не выгнал, непоследовательный ты наш? Уж взял роль палача – так довел бы до логического конца. Занес топор, рубанул сплеча, а потом спрыгнул с эшафота. Странно как-то.
Павел внимательно взглянул на Тамару. Игру в гляделки он проиграл: не выдержал первым, отвернулся, дернулся, водка выплеснулась из стопки.
– И прав оказался – оправдала же доверие. Вот и сейчас из-за тебя облился, и тогда по шапке получил. За мягкотелость.
– А чего ты подсел-то?! – Тамара вернула голосу силу. – Жизнь прошла. Вроде и у тебя, и у меня – гладко. Совесть проснулась к старости? Индульгенции просишь?
– Вот какая была змея, так и осталась – нет чтобы забыть обиду, дружески обсудить.
– Ты смеешься, Паша? Даже ты мучаешься тем предательством. Сорок лет! Теперь сам разберись со своей совестью. Сам!
– Эх, злая ты! А я тебя пожалел тогда. Да, вот еще хотел спросить… про могилу Лавердо. Не знаешь, где она похоронена?
– Большеохтинское кладбище, Ирбитская дорожка. Метров сто пройти. Там справа. Зачем тебе? Она тут при чем? – теперь пришла очередь Тамары выпучить глаза.
Знаменов не ответил – поставил стопку, подтер рукой нос и отошел, опрокинув стул.
Вот так поворот! Еще один скелет сейчас выпадает из древнего шкафа! Умудрился комсорг набросать дров в топку «забытое прошлое». И не только любопытство проснулось – те самые фигуры умолчания как дрожжевая масса – оттаяли и вспучились. Неясная масса, но явно неприятная. Тело, тело шептало, не мозг, а опыт вторил, что это не любопытство жжет, а эти мутные дрожжи – пироги из которых будут ох несладкими.
Тамара пыталась просчитать, какое отношение Лавердо имеет к той истории с исключением из комсомола? Совсем забытый персонаж. Если бы не экзотическая фамилия, то и не вспомнить, кто такая.
Падающий стул подхватил Шура Тронский, как будто стоял за спиной, и подсел на то место, откуда вскочил Павел.
* * *
– Что? – ехидно спросил он, кивнув подбородком в сторону удаляющегося приятеля.
– Что что? – Тамара ухмыльнулась.
– Не извинялся, сделал вид, что агнец божий, а ты ему в глотку пару-тройку цитат из Чехова. Так?
– Ты подслушивал?
– Ага, попал в десятку! Отлично! Я – пифий, угадываю всё, – Шура весело загоготал. – Подслушивать необязательно. На самом деле – никто в этом бренном мире не меняется с годами. Тем более Пашка. Он уже приставал ко мне с тем же. Рассказывайте, мэм.
– Что рассказывать?
– Почему он развалил нашу монолитную компанию? Ведь это же обсуждали. А как весело было! Два года душа пела. И как быстро пролетело!
– Согласна. Вспоминаем со слезами на глазах. Комета пролетела, махнула на прощанье хвостом – и ага. Утешимся тем, что у других и такого не было! А почему ты считаешь, что Паша виновник?
– А кто?
– Вопрос. Ну, ты, например. Был душой компании. А в одночасье сдулся.
– Я не сдулся – я ушел в себя. Обстоятельства. Сама помнишь, – Шура шмыгнул носом. – Вот об том и…
– А Паша – нет, не извинялся, – Тамара не дала Шуре закончить фразу. – Хотел получить индульгенцию за то, за ту…
– Я понял. Как он тебя из комсомола гнал. Вот исток трещин в монолите. Все мы измазались в том дерьме!
– Не забывается образ с плотиной. Ха. Но почему все измазались? Вроде та заваруха только меня касалась.
– Ничего себе – только меня! – передразнил Тронский. – С той минуты, как жизнь слилась из верхнего бьефа в нижний, – всех касалось! Всех пятерых. Так ты что? Индульгенцию пожаловала?
– Не получился разговор. Я его сволочью назвала. Упреждающе. Он ответил только, что пожалел меня на комитете.
– Вот Пашка, фальшивая змея! Пожалел? Ха-ха. Как бы не так: приссал, когда я вступился. Он всегда был трус. Не сразу проявилось. Помнишь, как в Крыму я спрыгнул со скалы в море? А он подошел к обрыву и… только посмотрел вниз. Правдоруб и трус. Такая экзотическая смесь получается. За это судьба ему и отплатила, – Шура злорадно заржал.
– Ты вступился?! Вот, оказывается, кто мой спаситель!? Что ж ты сказал такое?
– Он испугался за свою шкуру. – Тронский понизил громкость голоса до минимума, оглядевшись по сторонам, приподнял для значительности брови.
– Что убавил звук? – Тамара тоже перешла на шепот, второй раз за пять минут. – Что вы все боитесь, наушники? Ни КГБ, ни партии давно не-ет.
– Не важно. Пашка сильно наложил под себя. Вика подтвердит.
Шура налил водки и выпил. Возникла пауза. Тамара еще раз прокрутила в голове ту сорокалетней давности сцену. Что могло испугать Знаменова? Он изначально хотел ее потопить – однозначно. И также однозначно, что кто-то ужалил его в ахиллесову пяту, пока ее, Тамару, попросили выйти. Ну, не Шура же – они были друзья. Не сам себя. Не проснувшееся человеколюбие. И что это за пята!? Мало-мальски вразумительной версии не нащупывалось.
– Так что ты сказал такое, Шура? Тогда. Что?!
– Давай о другом, – Шура пододвинулся ближе. – Расскажи про Лельку. Я думал, что стерлись воспоминания, а вот тебя увидел – и понял, что помню. Что знаешь?
– Нет, давай договорим про комсомол! Что ты сказал Паше на комитете?
– Не помню. Давай все-таки про Лелечку.
Шура лукавил. Он не «не помнил», а не понял, какой тумблер перещелкнул в Пашкиной цепи. Но после Шуриного выступления в прениях (а его аргумент явно не тянул на страстно-возмущенный «глас народа») машинка комсомольской репрессии вдруг поехала в обратную сторону. Павел сдулся – идеологический праведник превратился в запуганного хорька. Тогда это действительно удивило Шуру.
– А что не так пошло в его карьере? – Тамара не отпускала свою тему.
– Да, ничего сверхужасного: после того случая как будто тормоза включились. С комсомолом выше секретаря факультета не продвинулся, профсоюзная стезя тоже не дала свечу, на кафедру распределился, но карьера средненькая: кандидатская – да, докторскую зарубили, профессура не светила. Лет десять назад из института выгнали. Интриги! Бизнесом занялся, да для бизнеса энергией фонтанировать надо. А какие силы в нашем возрасте? Юзом всё шло. Хотя он крепкий организатор, но не в то время родился. Теперь пенсионэр, – Шура расправил плечи.
– А ты приятелю, небось, завидовал, когда он комсомольскую карьеру делал? И по голосу слышно – сейчас злорадствуешь!
– Да хрен с ним. Он развалил нашу с ним дружбу, да и общую на пятерых. Не я! Ты эти гипотезы брось!
– Какие гипотезы?
– Что якобы из-за меня компания схлопнулась.
– Да, ладно, не бери в голову. Но Пашка же ее и сколотил на первом курсе. А с семьей у него что?
– Семья рассыпалась. Жену его не знал. Где дети – не знаю.
– Вы были такие друзья.
– Я его двуличность не сразу раскусил. А разгадал – так мы и расстались. Да и с Викой… гримаса судьбы. Ну, ты понимаешь.
– Вика?! А кстати – где Вика? Чего она не пришла сегодня?
– Она не смогла. Занята.
– Как она? Как вы вместе? Дети?
– Как написано в умных книгах – опустевшее гнездо. Сын уехал работать за рубеж. Живем на паритете, каждый занят своим. Квартира большая – четверка. Мебель, итальянский кафель в обоих туалетах. То, се. У меня – «Мерседес», у нее – холодильник с двумя морозильными камерами. Вот у Пашки, кстати, только «Лада-Самара».
– Это в нашем возрасте очень актуально, – Тамара саркастически улыбнулась. – А расскажи – как ты Вику от Пашки отбил? Они выглядели такой ладной парой.
