– А когда у Красавы горчит, мамка говорит: «полыни хватанула».
– До Красавы этому далеко. Хотя… Мы все на него «телок» да «он». И ты всё перепутал. Если это бычок, то какое от него молоко? Вообще-то, – это тёлочка, девочка, понял?
Колька хохочет рано огрубевшим голосом: «Г-г-гы, г-г-гы». Брат присоединяется тоненьким хихиканьем и на взвизге спрашивает:
– Откуда знаешь?
– Четыре титечки что ли не видел? Они ж родятся с выменем.
– Пойдём, посмотрим, а вдруг – нет. Я не видел.
– Малявка ты, потому и не видел.
– А чё обзываться-то? – насупился обиженно.
– Да я так, от нечего делать… Ты, брат, настоящий пацан. Не дуйся!
– Конечно, настоящий. Я про огурцы никому не сказал. Ты сам первый признался!
Колян выплюнул былинку, которую жевал:
– Я старший, мне и отвечать. Чё тут такого? По-мужски – это правильно. «Себя подведи, а другого, брата, друга – не смей!» Батя говорил. Смотри, няньки Нюрин Ванька идёт.
Старшую дочь Никиты они все нянькой зовут, Марииных первых сынков нянчила. А как же? Потому и нянька. За то и Мария для Маруси нянька.
– Ванька-а, – закричал ему во всё горло, – ты куда?
– Вас искал, – подбегает тот, – Надоело с Марусей разбираться. Обзывальщица. Делать ей нечего! А ещё старшая сестра! То «Иван – болван», то «лысая башка, дай пирожка!» – передразнивает писклявую девчачью интонацию Ваня и лезет на крышу. – Смотрите, как папка меня оболванил, – гладит он свою розово сияющую голову и окидывает место сборища блестящими глазёнками. – А чё? Хорошо на лето. Вшей не накупаешь, и гребёнка не нужна. Сбежал я от сеструхи. У вас – лучше: ни одной девчонки – пацанская семья. Не могли уж мне братку мамка с батей родить.
Колян обнимает Ваньку, который усаживается с противоположного от Ванятки бока. Обоих руками прижимает к себе:
– Эх, два Ивана! Хорошо, что есть родня!
– Особенно братья! – подчёркивает Ванька. – Вы меня тоже считайте, как брата родного – ещё больше будет компания. Он загибает пальцы и перечисляет по – старшинству, ни разу не сбившись: первый у нас моряк Володя, потом – Антоха, Егорка, Колян, Иван – это я, (младше Коляна и старше Ванятки, поэтому тут) потом ваш Ванятка, потом Гришаня.
– В наш ряд себя поставил? Ты и так нам близкая родня.
– Да не-е, не так. Мало, что близкая. Так не хочу. Самая – самая родная родня! А Марусю я нарочно не назвал. Девчонки – они другие! Пацаны лучше.
Они щурятся на солнышко, довольные друг другом, и Ванька, спохватившись, лезет за пазуху и вытаскивает кусок большого пирога с картохой – вчера мамка пекла. Разделив на троих, уплетают подоспевшее вовремя угощение.
И от солнышка, и от взаимных добрых слов и действий мальчишки чувствуют единение со всем миром, который раскинулся перед ними с крыши – и с алтайской далью, и со временем, и со всей жизнью в эти счастливые для них минуты!
глава 12. Снова хомут
Не до счастья и не до красот природы сейчас озлобленному Степану Яковлевичу. Он не замечает, как всё вокруг нежится от нежаркого утреннего солнца и тянется к небу, где в необъятных голубых просторах купаются быстрые стрижи да утки ниткой висят над горизонтом. Его ум и сердце прикручены к стяжанию земных благ и «горЕ» не поднимаются.
Пока Никита Калачёв идёт на полевой стан, где мужики приступили к ремонту конных косилок – выпрямляют зубья, ободья и смазывают шестерёнки,
старший конюх торопится в контору чуть не бегом. Не зря он уловил ревнивое отношение председателя к популярному среди мужичков Калачёву и нисколько не сомневается, что если это чувство разжечь, то можно и отомстить за ущемлённое самолюбие чужими руками. Мстительным он стал вдруг, когда начальником сделался, будучи до этого элементарно завистливым, и впрямь начал превозноситься над теми, с кем немало прожил бок о бок. Он застал в конторе не только Семёна Кузьмича, но и уполномоченного из района, который только что закончил длинную и странную беседу с Лупаном о его сыне Макаре. Лупан так и не понял, то ли его сына убили, то ли поймали, то ли вот-вот поймают. Он твердил только, как заведённый, что ничего не знает, не видел Макара три года. Ему было приказано сообщить, если явится сын, а то ««хуже будет».
Конюх столкнулся с Лупаном в дверях, пёр грудью, выставив редкую бородёнку и пряча вороватый взгляд в морщинках, облепивших всегда прищуренные глазки.
– Назначаю тебя крышу ремонтировать на конюшне. Чё тут проклаждаешься? Иди, работай, там Митяй с Тихоном надрываются!
– Иду, иду, задержали меня, – объясняет Лупан и вспоминает, что он, вообще-то, ещё не подавал заявления в колхоз.
– А как же я без… – начинает он речь, но не успевает объяснить, так быстро скрывается конюх за председательской дверью.
– Тьфу! – сплюнул раздражённо Лупан на такую скорость да на свою недогадливость и поспешил вон.
Семён Кузьмич оторвался от бумаг недовольный: кто это помешал директивы читать? Но, ничего не сказав, кивнул старшему конюху на стул, садись, мол.
– Я насчёт Калачёва Никиты.
– Сдал он хомут?
– Да сда-ал… – протянул тот будто нехотя, не скрывая досады.
– Ну?
– Не жаловаться хочу, а так, упредить, – Степан Яковлевич не шибко грамотный был, только ликбез и прошёл, но по расчётливой хитрости стал при начальстве чрезвычайно деятельным. Такие нужны под рукой. Чувствовал это председатель, имея за плечами заводской стаж, гражданскую войну, а главное – опыт руководства партийной ячейкой. Он был осторожен в принятии решений, но становился нетерпимым, если что-то шло в разрез с планами партии, которой доверял безоговорочно.
– Ненадёжного мы колхозничка приобрели.
– Кто это такой? Как так?
– А вот так. Не ндравится Никите Лукичу колхоз.
– А не ты ли, Степан Яковлевич, недавно доказывал мне, что Никита – клад, всё умеет, незаменимый работник в хозяйстве будет.
– Не угадал я. Ошибси. Да вот ещё должон я тебе, как начальству, докладать. Никита перед революцией, в самом семнадцатом году, был назначен полицаем у нас в селе. Не соглашался сначала, а потом поп наш, которого ещё в двадцать первом годе… того – к стенке, с ним побалакал, глядим – согласен стал. С месяц руководил. А там революция, его с должности – вон. Вот он какой элемент – Никита Калачёв. Вредность у него огромная!
И далее он развернул во всей красе историю про то, как Никита назвал колхоз бестолковщиной, когда узнал, что на его Карьке и с новым хомутом будет ездить председатель, как угрожал лично ему и матерно оскорбил.
И, хотя председатель ничего особенного не пообещал сделать с бунтарём, уходил из конторы конюх Степан уверенный, что начало мщению положено. Надо только ждать.
«ГорЕ» – в высь духовную, к Богу.
глава 13. На полевом стане
На полевом стане два строения – бревенчатая избушка да длинный, накрытый брезентом навес над сколоченным из досок столом, чуть подальше – ремонтная зона, там, на площадке, несколько конных косилок и конных граблей. В тени семейки разлапистых клёнов да ивы в два обхвата, кому и как удобно, расположились трое загорелых до черноты мужиков, явно оживившихся, когда приблизился Никита Калачёв.
– Что, Лукич, так припозднился? – встретил подошедшего вопросом Илья.
– Колхоз укреплял. Хомут сдал на конюшню. Лошадь и телегу сразу потребовали, а про хомут мой новый забыли. А потом вспомнили.
– Кто в своём дому и сирянок не сыщет, а в чужом всё знает, – негромко роняет с притворным равнодушием Михаил Горохов.
– Это так, – поддержал скрытую насмешку сообразительный Пётр Злобин.
– Мы уже тут разобрались со всеми косилками и конными граблями. Всё, что можно к вечеру доделаем. В кузню надо сходить, забрать шкворня – растеряли. Нету ещё порядка, – вводит Илья Никиту в курс дела, – Не согласишься сходить-то?
Сердце Никиты помягчело в мужской среде, сразу вошёл в свой обычай:
– Молодёжь, значит, будет букеты собирать, языками трепать, а старика пёхом за железками командируете? Спасибо за доверие, товариш-ши. Исполню через неделю.… Не поминайте лихом! Чего стоять, потюхаю, к утру доберуся.
Согнувшись больше обычного, зашаркал по-стариковски ногами на месте, поглядывая хитро на мужиков.
– Гы-гы, ха-ха-ха, – разразились они раскатистым смехом. – Тебя, Запалючего, обгонишь!
– Тс-с, – шутливо строго нахмурился Никита, – птичек напугали. Когда теперь запоют?
– А и правда. После нашего хохота тишина какая! – прислушался Горохов.
Компания смолкла. И тут же в небо взлетел серебряный голосок жаворонка.
– Ай, молодец! Зверь убежит от человека, а маленькая птаха нас с нашим громом, шумом, и не замечает. Взлетел, и – свободен! Крохотуля, а радость всему миру несёт. Вон, вон он где, – говорит и тычет крючковатым чёрным пальцем в небо Пётр. Задравши головы, замерли, будто первый раз услышали.
– Ну, что, время перекусить. Давай с нами Никита Лукич, – переключает внимание Илья, – Делу – время, а еду пропустить – себе навредить!
– Давайте, – соглашается тот.
Мужики помыли руки и даже лица из ключа, огороженного дощатым коробом, в тени одинокой развесистой берёзы.
Выложили на стол кто что принёс: чёрный хлеб, яйца, брусочек желтоватого сала, завёрнутого в тряпицу, солёные огурцы. «Благослови, Господи, еду и питие наши», – перекрестил обед и себя Злобин. Кое-кто повторил жест. Ели, переговариваясь, Никита тут же сочинил пару баек про колхоз:
– Только я хомут Стёпке сдал и сюда направился, гляжу: идёт сломанный шкворень, без уха. Один из тех, наверное, за какими вы меня посылаете.
– Где ухо потерял? – спрашиваю.
– Посадили граблить сено ярого колхозника. Ну, он вставил меня задом наперёд, со всего энтузиазму погнал коня, завидев председателя, чтобы выслужиться, зацепился за пень, понужнул, сдуру, вместо того, чтобы слезть да посмотреть – вот так я и стал инвалидом.
– Ишь, ты. Всем колхозникам рассказать – кто обидится, а кто и в ум возьмёт, – посмеивается Пётр, – И про хомут можешь с ходу?
Никита, закусывая прошлогодним кислым огурцом, аж вздрагивает. Нынешние не подоспели.
Приостанавливает речь, расправляет плечи, голову поднимает высоко, лукаво прищуривается:
– Дай прожую. А то, пока я балаболю, всё подберёте.
Однако почти сразу и продолжает неторопливо, с интригующими остановками почти за каждым словом:
– Иду я, а мой хомут, что на конюшню сдал, мне навстречу, ободранный, как липка.
Мужики слушают с заинтересованным терпением.
– Я – ему: «Ну, как жизнь?» – «Хорошая! – говорит, – Лучше, чем у тех, которые ещё до колхоза служить начинали». – «Да по твоему внешнему виду не скажешь». – «Зато в раю раньше срока окажуся».
Никита приостанавливает речь и делает заключение:
– Вот какой мудрый стал мой хомут!
Мужички смекнули, в чём мудрость хомута, всё равно посмеялись:
– Авось, как-нибудь всё наладится. Наше дело тягловое.
Развеселив компанию и перекусив, Никита направляется в кузню с поручением.
глава 14. Кузня
Странные предчувствия овладели душой Калачёва, пока он шёл от полевого стана до кузни, приземистой старой, распластавшейся у дороги избы на выезде из Черемшанки. На её крыше растёт лебеда да полынь, а труба угадывается по вырывающимся клубам дыма, а иногда огня.
Кузня осталась от её в одиночестве умершего, старого хозяина, не работала много лет, но – цела. Крестьяне надеялись, что когда-то она пригодится. Однажды подростки сорвали замок и залезли внутрь. Но стоило кому-то заметить это, как сразу же собрались мужики. Пацанов всей деревней воспитывали, пока те не дали обещание не подходить к объекту на пушечный выстрел. Так и дожила кузня при советах до этих времён. И вот председатель привёз в село крепкого на вид цыгана-кузнеца, человека, каких по внешности в деревне и не бывало. Сильный, а худой, руки что клешни, ходит легко, упруго, скоро, туго затянув голову платком, как привык работать, спасая кудрявую шевелюру от огня. Ликом тёмный. Когда молчит, глаза, как чёрные угли, выражают независимость, а, заговори с ним – доброе внимание. Он приехал с русской женой, маленькой дочкой и сыном-младенцем Тимохой.
Кузнец ковал и постукивал молотом по шкворню, зажатому клещами.
– Да у тебя тут колокольный звон стоит.
– Да. Только отсюда звон и доносится в деревню. Не пойму я вас, русских, взяли церкви разорили. Мне, крещёному цыгану, теперь и помолиться негде.
– Давай сперва поздороваемся, – протянул руку Никита, – Будь здрав! Церкви, как таковой, у нас и не бывало. В соседнее село ходили. Да. Не сами мы разорили. А как зовут-то тебя, крещёный цыган? Сдаётся мне, что грамотный?
– Здравствуйте! Зовут Яковом! Есть чуток. У отца кузнечному делу учился – это главная моя грамота. Она меня кормит, Никита Лукич.
– А отец, мать, табор где?
– Родители умерли. Табор давно, до того, как я подрос, разметали, не знаю – времена, законы или безыдейные бандиты. Я сам не белый, не красный, я – чёрный, – хмыкает цыган.
– А теперь ты колхозник.
– Надо людям – работаю. Умею кое-что, а им надо то, что я умею. Колхоз – не колхоз – мне всё равно.
– Я бы тоже по твоему правилу хотел жить. Хочешь – иди в колхоз, не хочешь – не ходи, работай, что и кому надо, чему научен.
