– Маманя наша молодец. Она скоро книжки читать будет. Давай, Колян, учи, опыта набирайся, – похвалил Егорка.
Через месяц она закрыла букварь и смогла написать сама: « Дарагой мой милай Никиша. Я плачю тут бис тибя. Скучаю. А дети тоже скучают. Сена накасили. Какнибуть паскарее прижай дамой. Мария». Детям не показала для мужа предназначенные слова. Так и унесла председателю с ошибками, зато сердцем написанное, обещал передать, куда нужно.
Время шло, а Никита всё не возвращался. Мария ходила в контору, как ей советовали, разузнать о муже, но ничего не могла добиться.
– Работает. Ждите, – говорил Семён Кузьмич уклончиво.
А когда Калачёва уходила от него, в очередной раз признавался себе, что есть в этом отлучении мужика от семьи что-то нехорошее, и в принятом им решении присутствует яд его собственного подленького самолюбия.
Жданки семьи тянулись и тянулись, как алтайская зима.
Материальное благополучие таяло. Телочку закололи на мясо в ту же зиму. Кормилица Красава продержалась в своей должности целый год. Осенью следующего года пришлось продать, чтобы собрать в школу Коляна и Ванятку и приодеть хоть как-нибудь старших.
Корову увели со двора, а последний надой пошёл всей семье на ужин. Мария налила молоко в большую деревянную миску, накрошила хлеба. Разложила ложки.
– Идите снедать.
Все пятеро, включая Гришаню, окружили стол. Гришаня в длинной рубашонке и без штанишек стоял на лавке и, как бывает у маленьких, не удержался, описался, показалось или в самом деле попал в чашку с тюрей. Если и попал, то немного, потому что его тут же оттащили.
– Ну, и как есть? – сморщился Егор.
– Сегодня это последнее молоко Красавы. Да чего там? Не попало нисколечко, я не видела, – успокаивала мать, пряча глаза и вытирая концом головного платка слезинки.
Гришаня снова забрался на скамью, картоху варёную взял из чашки, откусил и тюрю хлебнул первым. Ванятка – за ним. Колян подзадорил себя и других словами:
– А бабушка Марусина, говорила, что это лекарство. Она этим лечится. Что тут такого?
Взяли ложки. Скоро чашка опустела.
– Вот ты молодец, что про Марусину бабушку вспомнил, – похвалил Колю Ванятка, – И ничуть не почуяли…
Произошла семейная, с горчинкой, история, не раз вспоминаемая позже.
Дни ожидания превратились в месяцы, месяцы – в год. Пошёл второй. Семья продолжала беднеть, несмотря на то, что Антон работал трактористом, Егорка – помощником. По возрасту ему нельзя было доверить технику, да и тракторов было мало.
Мария, как и многие крестьяне, сократила прежний огород. У самой воды, где она садила огурцы и другие овощи, половину земли захватил, а, по сути, отобрал Степан Яковлевич. Когда исколечился Карька, он сказал Марии, что пахать их огород не на чем, конь их пропал, сколько вручную потянут, то и посадят. Обмануть крестьянку ему было легко. И тут же вскоре он объявил Никиту Лукича врагом народа – дошло это политическое определение и до их глубинки. А так как старшего Калачёва не отпускали домой, односельчане подумали, что так оно, видно, и есть.
Колян и Ванятка ходили в школу-семилетку, которая открылась теперь в селе, с учёбой справлялись. Но попали в незавидное положение. Ребятня безжалостно обзывала врагами народа, взрослые косились. Подойдёт кто из их семьи к собранию какому людей послушать и тут же их выставят: " А эти чего тут делают? Выйдете отселя.» Обидно столкнуться с людской жестокостью и несправедливостью в детском возрасте. Недоброжелателей нашлось много. Даже среди Калачёвых были такие. Сношенница Нина первая ехидно нападала на Марию, встретив её в коровнике, где теперь обе работали:
– Как, Машутка, без мужа тебе? Хорошо? Как барыня жила, теперя поживи чёрной крестьянкой. У Никиты ума не было язык придержать. Пусть отвечает перед советской властью!
Мария молчала, сжав губы. Не вдовая, а одна.
А та, распаляясь от застаревшей непонятной злобы, переходила на крик:
– Допрыгался Никитка! Куда ты теперь со своей оравой?
Мария передала мужу ещё два письма, ни в одном из них не жалуясь на судьбу и на ребят, которые без отцовской строгости отбивались от рук. От него пришла ещё коротенькая записка, с обещанием, что скоро приедет.
Хорошо, что за Гришаней присматривала Маруся. Добрая девочка любила малого дядьку и не тяготилась обязанностями няньки.
Пацаны сопротивлялись давлению, как могли. И кулаками защищались и ругаться стали… круто, если Мария не слышала. Синяки и разбитые носы матери не показывали.
– Почему никто не говорит, как так с нашим папкой сделалось, а, братка? – спрашивал Ванятка у Коляна.
Вопросы-колючки оставались без ответов. Понятно было одно – жить на белом свете трудно.
Когда пришло официальное сообщение, что отец болен туберкулёзом и его можно забрать домой, шёл январь 33 года. Была зима. За отцом ни Антон, ни Егор не поехали, как ни уговаривала их Мария. Антон убеждал сначала одного Егорку, как плохо будет, если больной отец будет мелькать перед глазами у деревни и партийного начальства, а там и перед всей семьёй вопрос ребром поставил:
– Получается, что мы – дети врага народа. Давайте его к себе привёзём! И что будет? Вы что не видите, куда это ведёт? Не понял батя ничего в новой жизни. Вот и виноват.
– Как же, сынок, тебе батьку не жалко? – уговаривала Мария.
Не имея практического опыта взаимоотношений с властью, молодые люди безоговорочно, в отличие от сомневающихся отцов, принимали всё от нового государственного устройства. Однако чувствовавшие себя спокойно при отце, без него они стали жить ненормальной, беспокойной, судорожной жизнью и, по малолетству, хотя и с неохотой, но перекладывали на него всю ответственность вслед за Антоном. Колян, заглядывая в глаза мамке, чаще других спрашивал:
– А когда батя приедет?
– Мы теперь сиротки? – приставал Ванятка, – У нас папы нет? Нас за это не любят?
– Кто тебе сказал? – возмущалась Мария, отворачиваясь, чтобы слёз не видели.
По-прежнему досаждала тётка Нина, упрямая баба. Лучше бы молчала! Глянет, и то на душе погано делается. А рот откроет – несчастью ворота распахнёт. Как из пулемёта строчит – ничего не поймёшь порой, кроме того, что чёрная скверна на тебя сыплется. Неприветлива. Своя, а хуже чужих.
– Запутался я, – признавался Егорка Марии, – Не знаю, что делать. Отца бы увидеть, услыхать бы его. Может, лошадь со двора колхозного увести да поехать на ней? Я могу.
– Простите вы меня, дети, бабу глупую, Егорушка. Трудно вам, тяжко. Рада под каждого руки подставить, соломки подстелить, да я-то без Никиши как без рук и без… головы. Пойду сама к председателю.
И снова сходила, напомнила, что болен муж, надо бы ехать за ним, да без помощи никак. Пообещал отпустить с первой же оказией. Но оказии не подвернулось. Не было туда ни одного обоза послано в ту осень.
глава 19. Судьба Михаила Калачёва
Скандалы, происходившие в семье Никиты Калачёва, поутихли к концу февраля, когда пришло сообщение, что он помер. Сплетен вокруг семьи стало поменьше. А вот брата его, мужа зловредной тётки Нины, молчуна Михаила, признали врагом народа и забрали за учинённый им скандал после смерти Никиты. Увидел, как его бывшую стельную коровёнку Жданку, отставшую от колхозного стада, во весь бичище охаживает пастух, Молчун не сдержался. Разразился матерно на всю эту жизнь, пешком догнал и сдёрнул жестокого с коня. Да какая бы сердобольная крестьянская душа выдержала издевательства над кормилицей? Видели то многие, а донос накатал старший конюх – не переносил начальник, как на него Михаил смотрит – «Вытаращит буркалы свои, ничего не говорит, а вроде угрожает. Весь в брата!»
Что начальнику показалось, то и правда.
Когда долетела эта новость до Марии, та, не раздумывая, бросилась к сношеннице, обняла её, бессильно опустившую острые плечики и запричитала: «Да, милая ты моя, да как же тебе трудно, да как же тебе тяжело. По себе это знаю. Поплачь со мной. Не сиди каменная! Как мне жалко тебя, сношенька». Та сначала недоуменно приняла сочувствие, но тут же и, в самом деле, выйдя из оцепенения, зарыдала. Поступок Марии не всем показался странным, были и другие деревенские бабы, не носившие в сердце обид. По мнению одних – глуповатые, а других – незлобивые.
Семейство Никиты Калачёва приняло этот удар, как повторное доказательство силы государства над человеком.
– Ну, что? – ликовал Антон перед Егором. – Понял, наконец, что жить надо, политику понимая, чуять, куда ветер дует?
– Нос по ветру держать? Я не лошадь, не собака. И отец, и дядька Михаил никому не навредили. Не правильно это с ними произошло. Как это? Почему с ними так?
– Не поймёшь, не согласишься, и тебя сдует. Приспосабливаться надо.
– Я-то смогу или нет приспособиться, а она, власть, всегда, хоть на кого управу найдёт получается.
– Не трепли языком вслух, раз не понимаешь, если пропасть не хочешь.
– Да что я сказал? Что я могу власти сделать словом?
– Со слова всё начинается, и власть об этом знает. Дурак ты что ли?
Судьба Михаила подтвердила сказанное Антоном.
Через много-много лет узнает семья, что расстреляли Молчуна на полигоне в Бутово и очень удивится, как далеко увезли для такого дела. А в тот час многим открылось, что причина была не в отдельном человеке. Так давлеюще в тот срок работали новые государственные структуры да и массы приспосабливались к условиям нарождающихся законов.. И сказалось это и в худшем варианте на судьбах, как с Никитой и его братом Михаилом, и в лучшем изменении судьбы, как у сына Калачёвых, моряка Володи, вырвавшегося из крестьянского тягла в другую жизнь.
Ничего нельзя порой понять простому человеку. За грехи ли наказан, за добродетели ли награждён? Спросить не у кого. Выше власти не прыгнешь. Какая установится, та и правит.
Тётку Нину, после событий с Михаилом, будто подменили, стала молчаливее, не доставала Марию и ребятишек своими злыми суждениями.
– Жизнь прожить, не поле перейти, – слышали теперь от неё, – Не всё от нас зависит.
глава 20. Володя
Приезд Володи весной 35 года взбудоражил не только семью.
Николай так и прилип к брату, все надежды свои ему выложил, все главные вопросы задал, на которые ответов не находил. Про батьку в первую очередь. Возобновились пересуды. Володя пытался разобраться, почему отца не отпускали домой. В НКВД ему показали дело, с подробным изложением о поведении Никиты в момент сдачи им хомута в колхоз, за подписью односельчанина, имя которого не назвали. Врагом народа отца не признавали, приговора не было.
Такие действия моряка вызвали девчачий переполох и внимание деревни к нему. «Ишь, ты, Никита-то и не враг народа оказался!» Авторитет у Володи мгновенно вырос. Парня зазывали в гости, хотели лично услышать, как он про
отца разузнал – такое могло хоть кому пригодиться. И за своим столом принимать умного человека лестно. Родное семейство Володя осчастливил подарками: пацанов – гармошкой, мать – платком. На стол вывалил конфеты, колбасу, яблоки с орехами. Привезённые городские вкусности, правда, кончились быстро. И тут всё нищенское состояние семьи обнажилось. И обувь, и одежда на домочадцах потёртая да потрёпанная.
Ничего не говоря о своих планах, Володя устроился тогда на работу в организованную ремонтно-тракторную мастерскую – МТС. Развлекаться было некогда. Механизация в колхозе ему понравилась и, что братья трактористами стали, одобрил. Сам был механиком на легком судне, таком, какие используют для обслуживания тяжёлых военных крейсеров и доставки личного состава и грузов. Работу свою полюбил, и к морю душой привязался.
Одну единственную вечеринку в клубе позволил себе моряк посреди семейных дел. Его увела туда Нюрина Маруся. Она вышагивала рядом с дядей в новом ситцевом платье с оборками и ловила завистливые взгляды местных девчонок. «Моряк с печки бряк, не умеет жить без врак», – кричала мелюзга, прячась за кучкой девчат, которые, кто украдкой, кто в упор рассматривали красавца и прыскали в платочки. Местных парней оскорбляли явные намёки на их предпочтение. Нюрин Ваня предупредил его:
– Деревенские могут побить за то, что ты им дорогу перешёл. Аккуратнее веди себя, братка. Назвать его дядей Ванятка не хотел, потому что упорно считал братьями всех Никишиных пацанов.
– Что ж мне и девушку на танец не пригласить?
– Меня спросишь, какую можно…
– Да не привыкли отступать моряки. Я и сам тут свой. За кого ты меня принимаешь?
Никаких драк однако не произошло, а любовь случилась.
На танец в тот же вечер он пригласил одну девчоночку, по имени Валентина. Это была внучка Лупана Гавриловича, сына которого, Макара, обвинили в разбойных нападениях и убийстве одного из советских руководителей и казнили. Это был её отец. И она, так же, как Калачёвы, носила обидное, хоть и другое звание – дочка бандита.
Смело откликнулась на приглашение, пошла танцевать. Кто-то из злыдней кому-то шепнул, что одного поля ягодки сошлись сразу. Но и это забудется, мелькнёт унесённым ветром осенним листом, исчезнет засохшей травою. Увезёт Валентину моряк из деревни насовсем.
Они шепотков не слышали. Понравились друг другу. И всё.
Он повторил приглашение её на танец несколько раз и увёл на свидание.
После следующей их встречи и проводов, когда поднимался на пригорок к своей избе, его окликнули:
– Что, моряк, говорят, невесту выбрал?
Перед ним стоял цыган.
– Выбрал. А вам что? – бросил резко.
– Поговорить.
– Поговори, – моряк впился острым взглядом серых глаз, в которых плескалось море, в полуночные очи цыгана. Но неприятия не увидел. – Куришь?
– Угостишь, покурю.
Закурили.
– Хорошую девушку выбрал.
– Кто ты такой – указывать?
– Спрячь гонор. Я тебе не судья и не учитель. У меня другой к тебе интерес. Знаю кое-что про донос на твоего отца.
Володя напрягся.
– Был у нас тут старший конюх, по имени Степан Яковлевич. Помнишь такого? Перед тем, как твоего отца на принудительные работы отправили, заходил он ко мне с приказом подковать лошадей. О том, о сём болтал, мне завидовал, что, моё рабочее место, никому не нужное, меня охраняет. Нет кузнецов в округе. А вот про Никиту Лукича сказал, что ему не отвертеться – за свои байки отвечать будет. И мне одну выложил, про хомут. Вот за эту байку да что матом Никита Лукич Степана понужнул, его, думаю, наши власти и наказали. Умный был батя твой. А хочешь, ещё одну байку Никиты расскажу – про Судьбу, тебе на память будет?
– Расскажи.
На прощание цыган пожелал ему жить так, чтобы Судьба язык не показывала. И ещё одно добавил:
– Брата отца вашего, Михаила, тоже конюх сдал. Мне проговорился.
– Спасибо, цыган. Важное ты мне молвил.
Кулаки сжал моряк.
– Мстить тебе некому. Конюх – в могиле, – остановил поднимающееся в моряке чувство умный собеседник, – Злой был, даже с конями злой. Жеребец его памятливый зашиб этой зимой.
Володя проработал до самого первого снега и признался, что так жить не не в состоянии. По деревне ходит и всё обидчиков отца и семьи вычисляет, и братьям простить не может, что больного домой не привезли. Ездил могилу его искать, но не нашёл. Молчал, молчал, да не выдержал, разругался с Егором в пух и прах, окончательно, Антон уже в армии служил к этому времени. Чуть не подрались из-за отца братья. Решил, что уедет подальше, матери пообещал, как только сам устроится, напишет. Забрал с собой Валентину и был таков.
Виноватая со всех сторон семья Калачёвых продолжала своё существование в родной деревне.
глава 21. С тех пор минуло…
