Николай Максимович Бажов-Абрамов "Отчим поневоле"

Отчим поневоле
Николай Максимович Бажов-Абрамов

Книга, рассказывающая о бытии и сложных решениях, сделанных в течение жизни.

Николай Бажов-Абрамов

Отчим поневоле

Поверить этого было трудно. Умер он, так и не протрезвев.

А как все начиналось. Дочь, Валентина, у Кирилла Петровича, росла, горя не знала. А любил он ее. Надо ей что – бери! – радуй отца. Ни одной минуты не было у него свободного времени. Работал, а нет работы, гулял на природе.

«Нехай,– говорил он, широко театрально размахивая руки. – Надо успеть жить». – И с пьяна, цитировал почему-то всегда, из книги Н. Островского. «Как закалялась сталь» – монолог: …чтобы не жалеть напрасно за прожитые годы…»

Рядом с ним, как бы под зонтом, росла Валентина, его дочь. На всем белом свете, одна, что было у него на этой «грешной» земле. Жена у него рано померла. Еще при родах. И больше он уж не женился.

«Хочешь – учись! – говорил он. – Где пожелаешь! Ничего мне для тебя не жалко».

И она училась. На строительном факультете в областном городе, где и ее будущий супруг, Аркадий Максимович.

«Конечно, надо было тебя определить, педагогический вуз», – говорил он потом, сокрушаясь, что дал маху, но, он ведь, надо признать, мало чего смыслил о гуманитарных науках. (Повествователь его не оскорбляет). Хотя он, когда-то, и сам оканчивал этот же факультет, но, это когда было. И учился он, вчерашний мужик, в советской эпохи, да еще, по рекомендации партии, скажем так, без обид, через пень колоду. До сих пор, не смотря, на такую высотку взлетел по партийной линии, пару слов правильно связать не мог. Ну, как, тот же, премьер, изъяснялся с народом: «Хотели лучше, а получилось… как всегда».

А с Аркашкой, Валентина познакомилась там же, на том же факультете. Он, тогда вчерашний еще солдат, только отслуживший, правда не знал, как избавится, приехавшей, следом за ним, где он проходил службу в армии, с девушкой Надей. Он тогда, любил ее, спал с нею уже. Планы строил, там еще, в Армии. Вот – вот, и он ее, как отслужит, заберет ее к себе в областной город. Но, планы ему, по ходу учебы в институте, пришлось сразу корректировать, так как уже понимать стал. Непосредственным очевидцем был, видел, как теперь надо жить в этой новой стране, если хочешь чего – то добиться в этой жизни. А с Надей у него, – он это знал, – ничего хорошего не получится в жизни. Поэтому, он её сразу забраковал, как только познакомился с Валентиной, написал в своем последнем письме, что у него насчет нее изменились планы, попросил ей забыть его.

Но та ведь, уже носила под сердцем его будущего ребенка. Потому, она и кинулась, на страх ее мамы, к нему, в этот его город. Поселилась она поначалу у его родительницы. А больше она никого не знала в этом городе. Молила его, одуматься, выслушать ее доводы, и даже сказала, что она сделает с собою такое, что он потом, будет всю жизнь себя жалеть. Но, что поделаешь – молод он был. Да и страна была уже другая. По сравнению с Валентиной, Надежда, она действительно, намного красивее выглядела, умнее, скромнее, но, у нее не было того, что имела сейчас Валентина.

Глупо, глупо, конечно. Так иногда судьбы ломаются.

А с Валентиной, Аркадий, как только поженились, вот оно, вожделение его, сразу получил от ее отца, двухкомнатную квартиру в сталинском доме. Он по началу, толком даже не подумал, женившись на Вале, что это ему дает? Переехал сюда, к Валентине, оставил миллионный свой город – город своего детства. А, Надежда, видя, что у нее ничего не получается, в отчаянии, после завербовалась на Чукотку, на Крайний Север. Ведь она была педагогом по образованию. И ей всего было двадцать два года, а Аркашке, как раз перед женитьбой на Валентине, исполнилось двадцать четыре. Он, хотя и свободно вздохнул с отъездом Нади, но угрызения совести у него в душе, все же остался. Случилось бы это при коммунистах, которые тогда правили страной, он бы, действительно, осмотрелся прежде по сторонам, что он делает, но, страна жила уже обновленной России.

И откуда только, казалось бы, эти «люди» выродились? При коммунистах, все, вроде, равных ходили, не отличались друг от друга. А тут, на – те, в двуличностях, что ли прибывали до всего времени? Одно лицо, для коммунистов, а другая, дремала, видимо, ожидая своего часа. Выходит, так? Иначе, как понимать было их.

Да согласны все, слабого человека, эта новая Россия, уже не терпела. Ему сейчас нужны были, не знающие к жалости, циничные люди. Не важно, бандит он, или хитро жопый политик. Но обязательно, он был со слабой еще душонкой. Оглядываться по сторонам и задуматься, не было уже времени. Другие «всадники» следом напирали. Наглые, и, более борзые, изощренные. Торопились успеть отгрызть общего пирога – нации. А то что, людей, манной небесной травят, что при их капитализме, они моментально все станут жить как в Европе и в Америке. Это их даже умиляло. С экрана телевизора, они изощренно визжали, после кукловода Ельцина: «Россия! Россия! Демократия. Наша взяла!» Аркашка это видел – он не был глупым человеком. Он знал одно. Пока жив Валин отец, надо успеть вырвать, хотя бы, что еще оставалось от этого пирога – нации.

И ведь сумел. Прибрал комбинат шлакоблочный, где он работал при коммунистах, некоторое время директором. Конечно, провернуть эту аферу, помог ему Валин отец, Кирилл Петрович, директор металлургического завода.

Городок, где он теперь жил, строился, расширялся, а его шлакоблочный комбинат, как раз выпускал блоки для многоэтажных домов. Да и кто строил дом, шел к нему на поклон. Это потом уже, когда Валиного отца не стало, чуть некомфортно стало ему. Сказалось это и с Валиной внезапной болезнью. И, казалось бы, откуда у нее эта болезнь отыскался? Здоровущая, цветущая была, и на тебе. Как родила дочь, раздуло ее, как барабан. Вечера теперь стали один за другой: неинтересные, нудные. Валентина, по началу, плакала, переживая за свое уродство. Все чаще стала покрикивать на Аркашку.

–Я лишняя. Зачем я такая тебе. Ты бросишь меня. У тебя кто уже есть?

И даже однажды, в бешенстве, чтобы Аркашку только уколоть, до самой могилы, она чуть не открылась ему. Что в ту банкетную ночь, она переспала с Виктором, и дочь эта, не его. Но, в последнюю секунду, как выпалить эту тираду, испугалась. Что не то, что Господ бог, Аркашка ее тогда совсем покарает. Забросила работу, и даже выйти вместе на улицу, приходилось теперь Аркашке долго уговаривать.

– А, зачем? Чтобы знакомые смеялись, увидели меня такую? – говорила она, после долгих пререканий, выталкивая их за дверь, на вечернюю прогулку. – Вы идите, идите, гуляйте, а я тут уж сама по себе…

Они шли на улицу, а Валентина, бежала на кухню, вытаскивала припрятанную там бутылку вина, допивала, улику выбрасывала в окно, а затем бросалась на диван, предварительно включив телевизор. Телевизор, теперь для нее был: и, подругой, и, собеседницей. Могла сутками не вставать с дивана, смотреть на экран. А что еще ей было делать? Дочь, была под присмотром с утра до вечера с отцом – отчимом. Он ее утром, перед работой, отводил в детсад, вечером, забирал. А, она, знала только одно. Ждала, когда они уйдут, оставят в квартире её одной. Вот, тогда и она дожидалась своего часа. Приоткрыв дверь квартиры, подзывала моющую подъезды, Дашу, дальнею родственницу по отцу, седьмая вода на киселе, брезгливо бросала ей на её мокрую руку пяти сотку, приказным порядком отправляла ее в ближайший магазин за вином. А той, что было не сбегать. Валентина сдачи никогда от нее не требовала. Приносила бутылку вина, да еще, вожделенно ждала – Валентина наливала с полстакана и ей, чтобы она не сболтнула где-то ненароком Аркашке за вино, а потом, спокойно продолжала домывать подъезды. А, Валентина, нарвавшись, наконец, на бутыль, допивала почти ее всю, снова кидалась на диван.

Конечно, такое время провождение, не радовало её. Но, больше все же, пугал ее, сам, Аркашка. Он, почему-то, последние дни, часто стал теперь присматриваться к дочери. Она же это видела. Но, он, в эти секунды озарения, только закрывал глаза, вздрагивал, скидывал с плеч, это почуявшей душою прозрение. Шумно вздыхал, тянул дочь к себе, жарко начинал шептать.

– Ты моя. Ничья. Господи! Что ж это я… с ума схожу что ли?

А Валентина, в это время, лежала на диване, слушала его слезливое бормотание, грызла ногти. Конечно же, она чувствовала угрызения совести перед Аркашкой. Не без этого же того она была. Но теперь, когда уже прошло с тех пор много лет, она все чаще теперь говорила себе, как бы оправдываясь.

«Сказали ж, прерывать беременность мне нельзя. Я и испугалась».

Да, в больнице так и сказали ей: не прерывать беременность, если не хочет она на всю жизнь остаться без ребенка. Как только вынесла она этот ад? Господь бог только видел, да страх разоблачений. Все дни беременности, Валентина была, как не своя. Спала ли она тогда? То прислушивалась к себе, то, когда Аркашке, уже не терпелось, отпугивала его все возможными карами, если он ее сейчас тронет. Да, еще, в каждую ночь, преследовала ее видение, будто за место Аркашки рядом лежит все еще этот насильник, Виктор.

Ложась теперь, она несколько раз удостаивалась.

– Аркашка! Ты ли это рядом?

А если тот молчал, то начинала тормошить его и кричать.

– Аркашка! Это ты рядом?! Спрашиваю ж! Аркашка – это ты?!

Тогда тот тоже заводился, хрипел ей в ухо.

– Дед Пихто я! Что за мания у тебя, все время переспрашивать? Кто же может рядом с тобою быть?

Сама, Валентина, понимала, так долго, как они существуют в союзе с Аркадием, не может продолжаться бесконечно. Умом понимала, ему нужна женщина для потребностей, а она, из-за этого преследования, не могла ему этого дать. Вначале, до рождения еще ребенка, он еще терпел эти выходки ночные жены, которая только знала нудить и отпихивать…

«Не трогай! Не смей! Мне нельзя, Аркашка. – Недостаточно аргументов, добавляла. – Ребенку, будущему, хуже будет».

Когда, наконец, она родила, Аркадий, вздохнул – ведь все хорошо разрешилось. Ребенок здоровая, щечки пухлые, не болеет, не хромая, ни кривая – все у неё на месте. Живи только, радуйся. Но, как вечер наступал, так Валентина уходила в стопор. Ей все время теперь, казалось, что с нею рядом в постели, не Аркашка ее, а тот еще, насильник, Виктор. Ничего она с собою поделать не могла. Да и сам, Аркадий, не понимая причину, все больше и больше стал дистанцироваться от жены. Теперь он, забирая дочь с ясли, старался, подолгу гулять с нею на площади, у памятника В.И. Ленина. Там, за памятником, стояли ели рядками, и с дочерью он всегда пропадал среди этих деревьев. Затем он, брал дочь на руки, шел в ресторан. В десяти шагах он всего находился. Заняв, стол, дочери заказывал сока, а сам цедил эти сто граммов коньяка до тех пор, пока дочь не начинала нудно проситься в туалет.

Городок, где они жили, был небольшой, все друг о друге в лицо знали. Приходилось Аркашке с кем-то головой кивать, кому-то сказать на ходу:

– А, привет. Да, бежим домой, вот, к мамке.

Спросят:

– Как поживаешь?

– Хорошо. Как вымахала моя. Глянь. Щечки пухленькие, глазки зеленые – папа вылитый.

Последнее, зачем он говорил? Доказать всем, что Оля его дочь? Но, почему же, он тогда, убегал переулками, чтобы больше не попадаться знакомым? Да, и, у дома, отдышаться не было возможности. Тут тоже стояли соседи, вышедшие подышать перед сном. Торопливо забегал в подъезд, двумя, тремя словами, перебросившись с ними, бежал к своей двери. А в квартире, ждала их спящая его жена, растянувшая горою на диване. Бросив на нее, осуждено глаза, Аркашка шумно сдержанно вздыхал, уводил усталую дочь в другую комнату, начинал нервно, с дрожью в руке, снимать с нее одежду, укладывать дочь на кровати. Сколько усилий надо было ему, чтобы не закричать на спящую жену. Один Господь бог только видел.

А Валентина, то ли притворялась в это время, что спит, то ли уже привыкать стала к такому образу жизни – валяться в постели, продолжала лежать, не реагируя на шумные вздохи своего мужа.

А тем временем, Аркашка, уложив дочь на кровати, шел на кухню, и там он уже, закурив свою сигарету, давился дымом у открытого нараспашку окна. Открывал он окно, чтобы внизу увидеть брошенный Валентиной допитую бутылку. Отыскав ее в кустах акации глазами, он снова шумно вздыхал. Он же видел, как его жена с каждым днем спивается. Понимал, куда не спрячь деньги, она находила их, нет, шарила ночью по его карманам, и брала ровно пятьсот рублей, для бутылки вина. А утром она, спросонья, начинала на него ворчать.

– Ты почему деньги от меня прячешь? Надо мне, я у соседей займу – а отдавать тебе же. Не стыди меня перед ними. Ты же видишь меня? Кому я нужна такая? А ты еще этого у меня хочешь отнять.

Говоря она так, страшно боялась вслед услышать от него: «Да пошла ты!»

Любил ли он жену? Он бы просто так и не ответил. Хотя, глядя на нее, удивлялся, спрашивая с себя.

«Куда ушли эти с нею у него, вечерние походы на озеро, встречать под утро зарю?»

Ах! как он любил тогда ее.

– Жизнь моя! – кричал он, перекрикивая ее, встречая под утро зарю.

Молоды были. Думали – это у них всегда так будет.

Потом, первое огорчение – это, когда папа Валентины, нелепо так на лавке, у своего подъезда умер. Второе – это ее беременность. После, уже: ни света, ни просвета не было в его жизни. Её будто как подменили. Будто, и не существовала той прежней: легкой на подъеме жены. Куда все это делось? С кем она поменялась лицом? С характером? И ведь уйти сейчас ему нельзя от нее. Хотя он, для нее был только приложением, продолжением ее жизни, а так, ну кого он представлял? Ну, да. Он тут у себя, собственник этого шлакоблочного комбината. Но, там ведь, и её доля была. Конечно, у него сейчас есть возможность, купить себе отдельную квартиру, но, зачем это ему? Уйдет от жены, лишится дочери. А, без дочери, он не представлял, как он будет жить. Конечно, в минуты отчаяния, замирая на миг, иногда он вспоминал и свою брошенную Надежду, которая завербовалась на Чукотку. Думая временами о ней, также шумно вздыхал, сожалея… конечно. Она ведь, хотя и обиделась на него смертельно, все еще продолжала переписываться с его мамой, которая иногда, когда он наезжал по своим делам город, говорила ему, как бы ненароком, что получила письмо от Наденьки из Чукотки. Он тогда, тут же ее обрывал.

– Мама! Ну, что ты старое мне напоминаешь?!

– А, что? У нее тоже дочь есть. Ты не знаешь? Эх! Такую девушку упустил. Вижу же. Меня не обманешь. Нет у тебя путевой жизни, с этой Валентиной, да и дочь… проверь, проверь. Она ли твоя? Ты же светлый. Эх! Сын. Откуда, откуда, это у тебя? Может, скажешь…

Он бы и сам не ответил, откуда? Но, то, что в этой новой России, так теперь живут бессовестно, особенно, руководящий чиновничий класс, маме, он же, не станет рассказывать. В ее молодости, люди к чему-то верили, не особо задумываясь. Плохо это, или хорошо, но делали то, что душа принимала. Пусть даже с натугой, с призывами энтузиазма. И не было этих, рядом, так называемых, «всадников» циников, которые, откуда они взялись эти: Чубайсы, Гайдары?.. Перевернули страну верх дном. Теперь, копаются в дерме, которую они и создали не разумными мыслями и действиями.

«Выходит»,– говорила она себе, недоумевая, в растерянности,– раз сын мне говорит, я отстала от жизни? Выходит, прожила свою жизнь, и целое поколение моих сверстников, бесцельно, зазря? И надо ли было нам тогда родиться на этот белый свете? Строить Магнитки, гнать немецких фашистов до самого их логово. Господи! От таких дум сума сойти можно ведь?»

Но, долго горевать, она не умела. На недавнем письме в своем, Надежда, писала ей, что в это лето в отпуск собирается с дочерью, на «материк». Поэтому, в каникулы свои, обещала по дороге к своей маме (мама у нее жила в городке, недалеко от озера Балхаш – Республика Казахстан), заехать и к ней. Господи! Как она разволновалась, когда прочла это греющее тепло ее душу, письмо Надуши. Заторопилась было сразу позвонить сыну, сказать ему, что Надежда приезжает с дочерью отпуск к ней, но, испугалась. Знала, он непременно ей снова скажет.

– Мама! Сколько раз я тебе говорил. Ты все же проверься у психиатра.

Ну, не принимала всерьез она Валентину. Не лежала душа к ней. Сама не ездила к ним, и они, к ней не приезжали. Сын вроде, раз показал дочь. И то, мимолетом, когда после многочисленной просьбы, посмотреть, привозил ее в город. Час посидели, Валентина заторопилась назад. Сын, после оправдывался, говорил, защищая жену от несправедливых ярлыков.

– Мама! После рождения ребенка, Валентине плохо сейчас. Не надо обижаться на неё. Ты сама приезжай.

А зачем это ей приезжать?

«Не дождутся! Я еще сама себя обеспечиваю».

Но, больше всего, конечно, ее огорчала, сама девочка сына. Этого она никак расшифровать не могла.

«Как так? – недоумевала она. – Он светлый. – Это она о своем сыне. – а ребенок – то, совсем не похожий, на родного отца».

«Откуда?..»

Перебрала всех своих родных: живых, умерших. Все они были светловолосые – русские, а эта? Хотя, сын и намекнул. Предки жены, беглые казаки из Дона. И те, любители походов, в то время, доходили даже до турецких берегов, оттуда привозили с собою невольниц турчанок. Возможно – это? Но, не чета! Вон, Надина дочь, на фотокарточке – все естественно. Светлые волосы, русское лицо, ну, вылитый ее сын. Она ведь не из головы откопала – Аленка, дочь Нади – это ее внучка. Да и, Надя, сама, в письме писала, просила радоваться ей вместе с нею по своей дочери, какая она красивая и похожая на папу.

Ясно, на какого, конкретного, она, папу намекала. Она же не совсем сума выжила. Это по сыну, она психически не уравновешенная, а для Надиной дочери, она, как есть – родная бабушка.

Хотя, что тут такого? Что не сделаешь, ради внучки. Раз так вышло. Она и сына дочь, Олю, любит. Куда она уж без нее. Попросят:

«Помоги, мама».

Что она откажет сына? Нет, конечно. Но, душу ведь не прикажешь, кого любить. Сыну, вот, недавно, припекло. Расплакался. Открылся ей, как на духу, в своем последнем заезде в город по делам.

«Мама, ведь я с Валентиной, со дня ее беременности не живу. И то, эта ее беременность подозрительна. Не помню я, когда спал с нею последний раз. Когда поженились, предохранялись. Молоды были, а тут – она заявляет, это я, помнишь, когда диплом обмывал в доме, через некоторое время заявляет – я беременна. Нет, я верю ее, дочь моя, но, не стыкуется, мама, в некоторых деталях. Почему мы не живем, как муж и жена, почему, когда я ее касаюсь, заводится – кричит.

– Не подходи. Это, правда, ты, Аркашка?»

Мания у нее, мама, как и у тебя».

«Может и правда ее нужно показать психиатру?»

«Глупость, мама, болтаешь. Забыла? Где живешь, и в какой стране, мама! Ее же тут же запишут, после посещения этого дурдома, психически больной. И все! Потом ничем не отмоешься от этого клейма, до конца своих дней. Стереотип мышления нашего русского народа – мама! Ты это сама должна знать. Ты же сама учитель!»

«Да, конечно, это только у нас, у русских, такое стереотипное мышление,– соглашалась она с выводами сына. – Когда, страну развалили, не спрашивали, и, не думали, доведя людей до ниток и до животного страха. Они, видимо, заранее знали, эти доведенные до ужаса люди, уже и бесплатно согласны работать, лишь бы удержаться за что-то на своей работе. Раньше, при коммунистах, люди вздыхали, успокаивали себя: «Ладно, главное не было войны. Все вытерпим: голод, лишения. Строим же новую жизнь»

А сегодня что? Что, снова война? С кем – то. Люди, все так же, как и при коммунистах, живут в страхе, и что, если хочешь понравиться этим чиновникам, сидящим сегодня во власти: молчи, терпи, получается?

Ведь ничего не изменилось от перемены системы. Господи! Ну, раз они просят людей еще чуть потерпеть, почему они сами жируют? Зарплатами миллионными, дворцами – невидимками. Что они особые люди? Или президент не видит этого? Или он, выходит, тоже… заодно с ними? С олигархами?

Этого она никак не могла понять. Как теперь и сына родного. Да, теперь за него не надо беспокоиться. У него все есть, по его словам, в этой, в страхе живущими людьми России: деньги, собственность, дочь, жена. Нет, только радости жизни. «Возможно, такое явление у нас, у русских только бывает? А что? Всего-то мы ведь, все это знают, никогда не имели. Обязательно, что-то выпадал: счастье, или жизнь».

Вот, и, у ее сына тоже. Жизнь еще теплится, а счастье у него, не было, и не будет, наверное, в его доме, никогда.

Когда он на что-то жаловался, ей трудно было сына понять. То, ему конкуренты спокойно жить не давали, то, он устал платить бандитам, каждый раз отстегивать деньги, казалось бы, за что? А без них, что толку, это официально в сводках милиции, все хорошо: закон и порядок, а в действительности, в реальной жизни, опять же нарывался на них же. Вообще, – как она поняла,– он никогда не чувствовал себя в этой новой России, расслабленным, свободным. А изменить его образ жизни, она уже утратила над ним доверие. Она для него была теперь, как хорошо знакомая, и больше никто. Долби, долби, толку мало. Он все равно сделает так, как ему нужно, по его понятию, или по понятию этих нынешних властей.

И на Валентине женившись, вопли развел сразу. Помнит же она её. Много раз приходила к сыну домой. Подолгу оставалась, запершись сыном в комнате. Она их не мешала. Рада даже была. Не бандитом сын работает, сразу продолжил прерванным армией учебу в институте. Да и она тогда ей нравилась. Скромница, красавицей не назовешь, но и не дурна была, хотя, на лице у нее всегда лежала печать недовольства. Откуда это у нее? Удивляться, только оставалось на этот ее недостаток. Этот недостаток делала ее чуть загадочным, страх нагонял не знающих ее людей впервые. Но, как только, у нее в уголках губ, проявлялся полу усмешка, так исчезала эта ее недовольство. Этим же манером, она в то утро запудрила мозги Аркадию, о ночном блажи его с нею. Тогда она так правдоподобно разыграла эту сцену, что Аркадию оставалось только скромно улыбнуться, но, он в конце, все же, в сомнениях пробурчал.