Я чуть было не закричал:
– Бабуш, это, наверное, мама поправится! Это самое лучшее счастье!
Но вовремя вспомнил, что бутылку не разбивал. Какое уж тут счастье?
Чаще всего Пашка уплывал на залив один, а я оставался на пирсе и самозабвенно разбирал и собирал наши велосипеды. Меня пьянил запах смазочного масла, ржавчины, нагретого на солнце железа…
В ящике под старой грушей у меня был целый арсенал всякого железного добра. Вовка всё обещал купить мне набор слесарных инструментов, но я не посмел в этот раз напомнить ему об этом. Ясно, что всем не до меня. У всех большое горе. А я маленький, и горе мое маленькое…
Восьмого сентября мне исполнилось одиннадцать лет. Мы с мамой решили не праздновать мой день рождения, а сходить в гости к Артёму, маминому внуку и моему племяннику. У того день рождения десятого сентября. Ему исполнялось двенадцать.
Через две недели мамы не стало.
Я ревел день и ночь до самых похорон и, наверное, выплакал все слезы до конца своих дней. Затуманенные слезами глаза не различали лиц. Народу собралось неожиданно много, но я никого не узнавал. Только по голосу понял, что приехала бабушка. Ее голос был грозен, и я понял, что где-то рядом находится «недобитый фашист».
Из всей церемонии я запомнил только темно-вишневый гроб с завитушками по бокам, обилие цветов и мамины руки. На ее лицо я не смотрел. Оно было чужое, неузнаваемое. А руки были мамины: узкие запястья и ладони, тонкие аккуратные пальцы с закругленными блестящими ногтями. Когда я был маленьким, любил лизать эти ногти. Руки были сложены на груди, и мизинец верхней руки как-то сильно оттопырился в сторону. Меня неодолимо тянуло поправить этот мизинчик.
Я стоял весь в слезах и соплях у самого гроба, а сзади меня дышала шушукающая толпа. Я услышал, как какая-то тетка сказала своей соседке, что болезнь могла спровоцировать поздняя беременность. Мне было привычно, что за моей спиной всегда звучали какие-то недомолвки, перешептывания. Я сразу догадался, что тетки имеют ввиду меня, и собрался зареветь в голос. Как вдруг чья-то мужская рука взяла мою озябшую мокрую от слез руку в свою и крепко сжала. Рука была теплая и мягкая, и я передумал реветь. Когда началось прощание, рука куда-то исчезла.
Прощаясь с мамой, я не стал тянуться к венчику на ее лбу, хотя брат предлагал меня приподнять. Я просто пожал ей руку, и мизинчик встал на место. Рука была холодная и какая-то липкая.
Бабушка не дала мне смотреть, как будут закапывать гроб, и вывела за ворота. Мы подождали, когда все выйдут с кладбища, рассядутся по машинам и уедут в ресторан на поминки. Затем вернулись домой. Меня знобило. Бабушка сделала мне кружку горячего какао и уложила в постель.
– Спи, мой ненаглядный. Теперь у тебя на небесах есть ангел-хранитель. Он будет тебя оберегать.
– Бабуш, а я смогу его увидеть?
– Кого увидеть, мой ненаглядный?
– Ангела. Мне нужно сказать ему кое-что важное.
– Вот этого я не знаю. Может быть, кому-то выпадает такое счастье увидеть своего ангела. Но я таких людей не встречала.
– А может быть, это секрет? Может быть, об этом нельзя рассказывать?
– Может быть. Отдыхай, мой ангел.
Я закрыл глаза и провалился в какую-то яму, где меня качало из стороны в сторону. Сквозь забытье мне слышались мужские голоса. Слов было не разобрать. Голова гудела, и каждый звук отдавался в ней, как от стенок пустого металлического ведра. Потом я разобрал, что говорит бабушка. Смысл сказанного ускользал, но я прекрасно изучил все оттенки ее голоса. Сейчас она явно кого-то отчитывала. Тут я заснул окончательно и проспал до девяти часов вечера. В девять часов меня разбудил брат и отвёз нас с бабушкой к себе домой.
На другое утро в квартиру брата опять набилась толпа родственников. Собирались ехать на кладбище. Когда клубок родни немного поредел, бабушка собрала меня, и мы уехали с ней в Питер. Наш отъезд был похож на бегство. Бабушка была нервная, торопилась. Она как будто увозила меня от надвигающейся опасности.
Когда мы уезжали, в Москве стояла прозрачная золотая осень. А в Питере лили сплошные холодные дожди. Мы целыми днями сидели взаперти в квартире. Отопление ещё не включили, и мы больше времени проводили на кухне поближе к теплой плите. Я лежал на кухонном диванчике и читал книги из бабушкиной библиотеки или часами висел на подоконнике, пугая бабушку несвойственным мне продолжительным молчанием.
Из окна шестого этажа в прямоугольнике нашего двора мне был виден дворовый сквер и питерское чаще серое осеннее небо с нагромождениями темных туч. Оно напоминало мне море из фильма-сказки о царе Салтане.
А бабушка вязала крючком кружевные салфетки. Это была ее третья страсть. Куда она сбывала эти салфетки, мне неизвестно. В квартире я не видел ни одной.
Как-то случились целых три погожих дня. Мы выбрались на дачу и потихоньку перевезли в город небогатые огородные удачи. Так бабушка называла урожай со своих грядок. Обычно она нанимала для этих целей университетскую машину, но поскольку в этот раз была налицо дополнительная рабочая сила, то есть я, мы справились без машины. Бабушка была великая мастерица по супам. Я наблюдал за ее манипуляциями с привезенными с дачи овощами, как привык это делать с мамой. Видя мой интерес, бабушка увлекалась и за один вечер готовила несколько супов. Потом мы их ели целую неделю.
В конце октября за мной приехал брат. Приближался сороковой день, да и в школу нужно было возвращаться.
Перед отъездом бабушка решила нарушить траур и сыграть нам с Вовкой любимую мамину мелодию песни из кинофильма «Разные судьбы».
В дни траура на меня напал конфетный жор. Я таскал конфеты из бабушкиного буфета, нимало не заботясь о том, узнает она или нет. При этом конфеты я не ел с пяти лет. После того, когда мама наказала меня за побег к морю, лишив на три дня сладкого. Я понял, что в руках взрослых это мощное воспитательное оружие, и обещал себе больше никогда не есть конфет. При моей железной воле это было несложно. Теперь же я никак не мог остановиться. Фантики от конфет я скручивал в шарики и бросал в нутро гитары.
Бабушка взяла гитару, стоявшую на спинке дивана, и на нее посыпались мои шарики. Она разъярилась и обозвала меня хулиганом, а брат влепил мне звонкую затрещину. Я убежал на кухню, схватил из вазы горсть конфет, вернулся в комнату и устроил конфетам публичную казнь. Съел все до одной перед онемевшими бабушкой и братом. Когда экзекуция закончилась, бабушка встала и ушла в комнату собирать мои вещи, а мы с Вовкой стали вытряхивать из гитары шарики. Непростая, скажу я вам, работка. Последние шарики никак не хотели вытряхиваться.
Следующий год я жил в семье старшего брата. Мне было тяжело. Я страшно завидовал Артёму. Ведь у него были и отец и мать. Артем был привязан к отцу, и в доме целыми днями слышалось «папа, папа». Однажды я тоже назвал своего брата папой и не сразу понял, что оговорился. Только удивился, что Вова посмотрел на меня как-то задумчиво.
Летом мы всем семейством поехали в Крым в Феодосию, где жил дед моего брата. Очень колоритный ещё мощный старик, всю жизнь проплававший на торговых судах, приписанных к Ленинградскому порту. Мне казалось, что моя бабушка и дед Илья очень бы подошли друг другу. Жаль, что они не встретились в Питере, хотя вполне могли бы.
Вова с Тамарой побыли с нами две недели, а потом уехали, оставив Артема и меня на попечение деда Ильи и его жены Веры. Старикам не было до нас дела, и мы целыми днями были предоставлены сами себе.
Мы жили в степной части Феодосии, довольно далеко от моря, но дружба с местными пацанами, обладателями велосипедов, мопедов и даже мотоциклов, решала все проблемы. Артем играл с мальчишками в пляжный волейбол или с восхищением наблюдал за их соревнованиями по прыжкам в воду со скалы. А я часами бродил по песчаной кромке у воды и ловил голыми ногами теплые неспешные волны прибоя.
Волна окутывала мои ноги по щиколотку, замирала на доли секунды и потом также неспешно уходила. Во время паузы мною овладевало чувство безмятежного покоя, защищённости от неведомых невзгод, гармонии со всем миром. В голове роились красивые фантазии со счастливым концом.
Это было чудесное лето, и я совсем забыл о бабушке, пока она сама мне не позвонила. Она сожалела, что я не приехал к ней этим летом, а на прощание сказала, что увидимся на годовщину маминой смерти. Мне сразу стало больно и захотелось домой, где у меня на столе стояла ее фотография.
Годовщина маминой смерти приходилась на понедельник, поэтому решили устроить поминки накануне в субботу. Бабушка приезжала дневным поездом в пятницу. У Вовы был рабочий день, и он поручил мне самому встретить бабушку. За мной приехала его служебная машина. Я волновался от серьезности и ответственности за порученное дело и всю дорогу до вокзала твердил как молитву госномер машины, боясь, что когда выйду с бабушкой с территории вокзала, не смогу ее найти. Но на мое счастье шофер пошел к поезду вместе со мной. И это оказалось очень кстати. Увидев меня, бабушка прослезилась, как-то вся обмякла, и мы с трудом довели ее до машины. Я тоже расстроился, у меня задрожала нижняя губа и по щеке скатилась слеза. Шофер, молодой парень, по-моему, испугался и не знал как нас успокоить.
Вечером я услышал, как бабушка говорила Вовке:
– Геночка как вырос! Стал таким серьезным и как-будто чужим. И всё больше молчит.
Что ответил брат, я не расслышал. Мне стало грустно и жаль бабушку.
На другой день все прошло благополучно, правда, очень долго. Сначала долго слушали службу в церкви, потом пошли к могиле. Брат успел установить памятник. На памятнике была моя любимая мамина фотография. Та самая, которую я держал у себя на столе. На ней мама была молодая, улыбалась немного застенчиво, словно смущалась того, кто ее фотографировал.
На поминках в этот раз было несколько человек детей. Нас посадили за отдельный стол, и брат сказал мне:
– Руководи, Генрих. Ты хозяин, а ребята твои гости.
Хозяйские заботы не давали мне отвлекаться на слезливые речи взрослых и я мужественно выполнил свою миссию.
Ночью мне впервые после смерти приснилась мама. Я проснулся и долго лежал с открытыми глазами, слушая тихий шелест дождя за окном и ожидая рассвета. Когда немного забрежжило, я встал и пошел на кухню.
Сначала смотрел бесцельно в окно, потом взял книги, привезенные мне бабушкой по моей просьбе, и стал читать «Два капитана». На книге маминой детской рукой было написано «Мамин подарок на мой двенадцатый день рождения». Восьмого сентября мне тоже исполнилось двенадцать. Бабушка не одобряла надписи на книгах, и оставляла эту привилегию только великим. Батюшкову, например.
Вскоре ко мне присоединился брат. Он долго курил на балконе, потом возился у плиты, шуршал пакетами в холодильнике. Я понял, что он хочет мне сказать что-то важное, возможно, не очень приятное, и никак не решается начать.
Я отодвинул книгу и посмотрел на него. Наши взгляды встретились и, мне показалось, что Вова вздрогнул. Он сел напротив и сказал без предисловий, что вчера звонил мой отец и опять просил забрать меня к себе на какое-то время. И решить, как ему ответить, могу только я сам.
Я ждал чего-то подобного, только не ожидал, что отец просил об этом уже не первый раз. Мне ничего не говорили. Ответ у меня был заготовлен давно:
– Я не хочу жить у чужого дядьки. Я его не видел никогда.
Вовка удивился:
– Как не видел? Ты забыл, как год назад сидел у него на коленях и своими соплями пачкал его траурный костюм? Вы с ним на похоронах стояли рядом. Он тебя держал за руку.
Костюм я не вспомнил, но вспомнил теплую и мягкую ладонь, и захотелось пустить слезу.
– Хорошо, – сказал я. Но сначала посоветуюсь с бабушкой.
Брат потрепал меня по волосам и сказал:
– Ты молодец, парень.
Отец приехал за мной в декабре. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял. Не Черномором, но тоже очень серьезным и… старым. Нет, не так. Не старым, а чуточку старше, чем я рисовал его в своих мечтах. Но всё равно, он мне очень понравился. Хотя я сразу же решил, что пока не буду в этом признаваться. Пусть не воображает себе! Первое, что я сделал, когда мы познакомились, взял его за руку. Ладонь была та самая. Он говорил по-русски почти без акцента. Непривычно звучало в его произношении мое имя – Хайнрихь…
В последнее августовское воскресенье перед первым сентября, когда я должен был пойти в первый класс, мы с мамой поехали в парк Горького. Мама была очень веселой, рассказывала смешные истории из Вовкиной школьной жизни, покупала мне игрушки и вкусности, водила на аттракционы. Меня даже посадили на живую лошадь и провели вокруг большой клумбы. Мама всячески старалась меня развеселить и порадовать. Но мне отчего-то было грустно и ничто не радовало.
День был очень жаркий. В парке было много людей и все что-то жевали, привлекая полчища ос, которых я боялся. Лошадь подо мной дурно пахла. Одуряюще пахли мелкие беленькие цветочки на клумбах посреди широкой аллеи, где мы шли. Меня начинало мутить.
Мы дошли до перекрестка и сели на скамейку, чудом оказавшуюся свободной. Наверное, потому, что она стояла на самом солнцепеке. Мы посидели немного, а потом мама предложила сделать еще одну фотографию.
– Я сейчас попрошу кого-нибудь нас сфотографировать.
Она пошла на противоположную сторону, где был небольшой тенек от акациевых кустов и где было больше людей. Мама подошла к мужчине в светлых брюках и белой рубашке, что-то ему сказала и вернулась ко мне. Мужчина подошел к нам поближе, стал подбирать лучший ракурс и вдруг попросил:
– Хайнрихь, улыбнись, пожалуйста!
Я засмеялся, так чудно прозвучало мое имя. Мужчина тоже засмеялся, прищурив серые глаза.
Когда мы ехали домой, у меня в голове вертелся какой-то вопрос. Очень важный вопрос, и я непременно должен был задать его маме. Я вспомнил его вечером, когда мы с мамой стали рассматривать сделанные за день фотографии.
– Мама, тот дяденька назвал меня по имени. Откуда он знает, как меня зовут?
– Это я ему сказала. Я подошла и попросила сфотографировать меня и моего сына Генриха.
– А почему ты выбрала его? Там же было много людей.
– Ну, он мне понравился, показался мне симпатичным.
– Он мне тоже понравился. А как его зовут? Ты спросила, как его зовут?
– Нет, Гена, не догадалась.
– Я бы спросил. Вдруг он захотел бы с нами подружиться.
– Давай тогда сами придумаем ему имя. Какое тебе больше нравится?
– Нет, я так не хочу. Давай лучше в следующий раз опять туда съездим. Вдруг он тоже придет в парк.
Я очень надеялся, что так и случится. Поэтому не стал спрашивать маму, почему он фотографировал нас на свой телефон.
Через два дня я пошел в школу. Новые впечатления загородили от меня тот странный воскресный случай..
Когда отец приехал за мной, я все время пытался украдкой заглянуть в его серые глаза.
На мои проводы вызвали бабушку. Она была молчалива и ни во что не вмешивалась. Все решали мой брат и мой отец. Они как-то очень быстро спелись, и я предположил, что они давно знакомы. Уезжая, я взял с собой мамину фотографию и две ее книги – «Два капитана» и сборник стихов К. Батюшкова в серии «Библиотека поэта». Мама сказала бы, что я не по возрасту старомоден.
Сушеный тритон
Я познакомился с Вальтером в Тунисе, куда мы поехали с Тамарой в свадебное путешествие. Вальтер и его жена Лина, пара приехала из каких-то южных земель Германии, были нашими соседями на пляже перед бассейном отеля. Вальтер услышал русскую речь и поинтересовался, откуда мы. Его русский был почти безупречен, если не считать чересчур мягкие согласные в некоторых словах. Мы разговорились и до конца нашей путевки у нас нашлась не одна интересная тема для продолжительных бесед.
Оказалось, что он иногда бывает в Москве по служебным делам фирмы, в которой работал. Я рассказал ему о маме, работавшей переводчиком с немецкого в конструкторском бюро и неоднократно ездившей в Германию во времена ГДР.
Я заметил, что Вальтер и Лина были очень независимы друг от друга. Они могли поодиночке выходить на пляж, отправляться на экскурсии по разным маршрутам, проводить вечера в разных компаниях. Мне стало любопытно, и я спросил, действительно ли они муж и жена. Вальтер засмеялся и сказал, что у них что-то вроде внутридинастического брака , который предписывает соблюдать некоторые условности, а быть друг у друга на виду все двадцать четыре часа не обязательно. Детей у них не было.
Накануне нашего отъезда Вальтер и Лина пригласили нас в ресторан. Прощаясь после приятно проведенного вечера, я предложил Вальтеру созвониться, когда он будет в Москве в следующий раз, и пригласил к нам в гости.
Звонок раздался через полгода. Мама была в это время в отпуске и занималась ремонтом квартиры. Я позвонил ей и попросил придти к нам помочь Тамаре накрыть стол по-европейски и потом остаться посидеть с нами в качестве знатока германской культуры.
Вечер прошел замечательно. Было заметно, что Вальтер доволен. Мама не ударила в грязь лицом и развлекала гостя по полной. Они мило щебетали то по-русски, то переходя на немецкий. Мы с Тамарой тоже были довольны собой и, наверное, поэтому не заметили, когда вспыхнул тот адский огонь…
Нашему сыну Артёму исполнилось шесть месяцев. Мама пришла поздравить нас и внука с праздником. Она очень изменилась за последнее время. Кожа на лице как будто подтянулась, на плечи волной сыпались густые блестящие волосы, в глазах прыгали огоньки. С какого-то момента Тамара стала бросать на маму странные взгляды, а когда она ушла, недоуменно спросила меня:
– Мать как будто беременна?
Я опешил:
– Что ты мелешь? Тебе приснилось?
– Мне показалось, что у нее животик как на четвертом месяце. Может, это опухоль. Ты бы поговорил с ней. При опухолевых заболеваниях главное вовремя поставить диагноз.
Ночью я не мог заснуть. В голову лезли страшные мысли. Как же мы будем жить, если это действительно опухоль? За мамой придется ухаживать. А бабушка? Она уже в возрасте. Как она переживет известие о болезни дочери?
На другой день после работы я помчался сломя голову к матери. Она выслушала меня и, глядя мне прямо в глаза и нисколько не смущаясь, ответила, что да, она беременна, у нее скоро родится ещё один сын, его отец ее любимый мужчина и она очень счастлива.
Я потерял дар речи. Мне было стыдно возвращаться к жене, страшно было звонить бабушке. Несколько месяцев до рождения ребенка я не показывался в мамином доме, где вырос и где меня знала каждая собака. Мне было стыдно всех и вся.
Я избавился от этого комплекса только тогда, когда поехал за мамой в роддом и принял ребенка из рук медсестры. В этот момент у меня под ложечкой приятно ёкнуло, точно также, когда год назад я взял свёрток с собственным сыном. В голове все перепуталось, и я с трудом соображал, кого же я несу на руках – брата, сына? Ну, мать!
Все время до рождения Генки я маялся вопросом, кто же его отец. Мать категорически отказывалась отвечать, вернее, она как будто не слышала меня. Я перебрал всех знакомых, когда либо пересекавшихся с ней. Даже как-то явился в конструкторское бюро, где она работала. Мужики там были, но все не в ее вкусе. Хотя за двумя я всё-таки последил пару недель.
Однажды меня посетили совсем дикие мысли. Может, ее изнасиловали и она стесняется в этом признаться? Мать была заядлой театралкой, моталась черти куда за модными постановками и нередко добиралась домой за полночь. Так что вполне могло быть. Только отчего же она сияет как медный таз?
Была еще одна мысль, что она закрутила новый роман со своим бывшим мужем, моим отцом. Отец жил в Мурманске, иногда бывал в Москве проездом, когда ездил навестить своего отца в Феодосию, и забегал к нам. Он приезжал на мою свадьбу и почти неделю жил у мамы. Почему бы нет? Я был бы только рад. Я даже вспомнил, что в конце прошлого года она куда-то пропала и объявилась только после новогодних праздников. Нет, вряд ли. Отец, наверняка, плавал в это время где-нибудь в южных широтах.
