Ольга Юрьевна Илюхина "Мэри энд Лили"

Моя рука остановилась на полпути, и я устремила глаза на противоположный дом. Похожие, с небольшими вариациями, вопли, доносились оттуда частенько, причем их появление можно было предсказывать с вероятностью в девяносто девять процентов. В доме напротив жили мои однофамильцы, потому как, являлись моей родней, кисельного, так сказать, варианта. Мать дяди Сени, которого родная супруга Зинаида по настроению именовала Семушка, или Семка, была родной сестрой моего деда Ивана. Дядя Семен Талапин и Талапина же тетя Зина жили яркой, бурной жизнью, многим на зависть. Они частенько устраивали себе праздники. Дядя Сеня извлекал из старенького баяна целый оркестр, а тетя громко и красиво подпевала. Зинаида мастерски гнала самогонку, а дядя Сеня в устрашающих количествах ее употреблял. Тетка, впрочем, тоже немножко употребляла. Правда, это «немножко» никто не измерял. В деревне попивали многие, но так залихватски-весело получалось не у всех. Усваивалась огненная вода непросто, при этом на окружающих выплескивалась лишняя энергия вкупе с накопившимися с прошлого праздника обидами. Вот тогда улицу и оглашали истошные вопли. Гоняли супруги друг-друга по-очереди, и прежде, чем броситься на выручку, друзья той и другой стороны прислушивались к оттенкам вопля, пытаясь определить пострадавшего. А поскольку оба говорили и орали хриплым прокуренным баском, то это было не простым занятием.

На этот раз явно голосил дядя Семен, так как, извергаемые им ругательства были исключительно женского рода. Мы с Лилькой рванули через дорогу. Дядя Сеня весьма дальновидно нарезал круги вокруг дома, надеясь, что тетя Зина, с ее немалой комплекцией выдохнется быстрее, чем он. Он на полном скаку налетел на Лильку, и едва успел затормозить, чтобы не составить кучу-малу. Лилька обхватила его руками и намертво сковала в объятиях.

– За что?! – заревела Лилька. – Дядя Семен, за что?

Сказать, что дядя Семен был удивлен, значило исказить истину. Он покорно замер в Лилькиных цепких руках и только тяжело дышал. Но уж, как была удивлена тетя Зина, это словами просто не описать.

– Уже, – задыхаясь, просипела тетя Зина, вывернув из-за угла, – уже и девок тискает, кобель проклятый!

– Да, сама она, дура, навалилась, – попытался отодрать Лильку дядя Семен.

Но Лилька так самозабвенно рыдала, сцепив руки в замок, что проняла даже толстокожую, как мамонт, тетю Зину.

– Ну, чего, ты, девка, чего? – она попыталась разжать Лилькины руки. – Чего ревешь-то? Все живы.

– А вы че-е-го, – захлебываясь в плаче, провыла Лилька. – Кричали же, «убивают».

Супругов такой простой, казалось бы, вопрос заметно смутил.

– Да, нет, мы так, – стал убеждать нас дядя Сеня. Я удивилась еще больше, потому что всегда и во всем у дяди Сени была виновата тетя Зина. И вдруг это «так»! Интересно, сделала я глазки-незабудки. Заметив по моей озадаченной физиономии, что ситуацию ему прояснить не удалось, дядя Сеня бухнул:

– Да просто, мы бегаем.

– И давно вы так бегаете? – осторожно поинтересовалась я.

– Как Люська ушла, так и бегаем – вздохнул дядя Сеня, утирая со лба бисерины пота обтрепанным рукавом красной клетчатой рубашки.

Люська – это почтальон. С чего бы ей вообще переступать порог этого дома? Обычно ее приход-уход в этом доме никак не отмечался. Писать письма и посылать поздравительные открытки, у нас в родне не было заведено. Детей у Талапиных не было. Ближайшая родня жила напротив – то есть я, причем наезжала я не только летом. Стало быть, писать им было особо некому. Рекламными газетами их Людмила обносила принципиально, так что никаких отношений с почтовым ведомством пять лет у них не наблюдалось. Примерно столько же лет назад, тетя Зина вступила в неравный бой с почтаркой. Первую мину в этой битве подложил самолично дядя Сеня. Отправившись рано поутру к Люське чинить забор, дядя Сеня не явился домой обедать. Когда тетя Зина не дождалась супруга к ужину, она отправилась сама поглядеть, что там с этим забором, и почему ремонт так затянулся. Не найдя ни единой души в доме и во дворе, тетя Зина не поленилась забраться на сеновал. Широко раскинув, кто руки, кто ноги, работник и наймодатель мирно почивали на свежем сене. Люська, довольная качеством ремонта, устроила сытный обед с обильной выпивкой. День был жаркий, и полчаса, отведенные на послеобеденный сон, каким-то образом растянулись на все восемь, пока не усвоились в желудке и обед и алкоголь. Во сне, совершенно случайно, дяди Сенина мозолистая рука отыскала теплое, с аппетитным изгибом, Люськино бедро, да так там и осталась. Именно на этой руке остановился взгляд тети Зины, пока в мозгу проворачивались разные непотребные картины, главные герои которых сладко спали. Скандал тетя Зина устроила славный. Люська, которая, скорее всего, виновна была только в совместном распитии, обиделась не на шутку, и перестала подходить к дому Талапиных с бесплатными рекламными газетами. Тетя Зина, вдвойне обиженная таким отношением, писала на нее жалобы. За то, что газеты со столь необходимой рекламной информацией шли мимо потенциального потребителя котлет «Морозко», путевок на Кипр и диванов класса «люкс». Из жалоб следовало, что без этого дивана в гостиной, и котлет в организме, тетя Зина не спит последние десять лет, что неизменно вызывало слезу у работников почтовых ведомств. Все было гораздо проще – тете Зине газеты нужны были на растопку. Ведомство на жалобу реагировало и воспитывало почтарку по телефону. Люська, с неделю, исправно носила газеты в Талапинский дом, при этом вопила на всю улицу, что ящик у Талапиных, как свиное корыто и совать туда прессу – только газеты пачкать. И действительно, периодику оттуда тетя Зина вытаскивала мятую и грязную, после чего, озлясь, крикнула Люське, чтобы ноги ее в доме три не было.

Анна Николаевна – Люськина мать, сама, время от времени, подбрасывала газеты Талапиным целыми пачками. Таким образом, все и устроилось, и газеты были, и Люська на горизонте не появлялась.

– Зачем это Людмила к вам заходила? – Лилька широко распахнула покрасневшие от плача глаза и ослабила хватку. – Принесла чего?

Дядя Сеня, наконец, вырвался, минуту поразмышлял, не удастся ли сохранить тайну взаимоотношений с Люськой, решил, что нет, и попытался быть честным.

– Она, это, эта, Люська то бишь, к ней, короче, мужик приехал, шабашник, будет крышу перекрывать.

В том, как произнесено было слово «шабашник», крылось все отношение к мастеру, к Люське и к ее крыше. Имелось в виду, что крыши лучше дяди Семена никто не перекроет, но контры, есть контры, с этим ничего не поделаешь. Выгодный заказ прошел мимо.

– Они вчера гуляли, до сегодня, – с особой обидой продолжил дядя Сеня, – вот, эта дура Люська, косая с утра, как заяц, вспомнила, что у нее лежит посылка и принесла нам. Спьяну перепутала. Вам посылочка-то, в девятый дом.

– А-а, – неопределенно произнесла я, догадываясь, из-за чего произошла свара. – Вы ее случайно не открывали?

– Почти, – застеснялся дядя Сеня. – На адрес не посмотрели сперва.

– Где посылка-то? – деловито прервала его Лилька.

Тетя Зина вздохнула и вынесла из дома небольшой сверток грязно-желтого цвета с надорванным уголком. Где он лежал у Люськи, оставалось только гадать. Я с сомнением взяла ее в руки.

– Ну, чем радует жизнь? – с надеждой глядя на меня, спросил дядя Сеня и хитренько добавил. – С прибавкой Маня, с тебя причитается.

Открывать при них посылку мне не хотелось.

– А вдруг там бомба? – правильно поняла мои сомнения Лилька.

– Ладно брехать, фря нашлась. Будут всякой сопле бомбы присылать, – придвинулась ко мне тетя Зина, задорно тряхнув кудрявой головой. – Открывай, не томи! Ну, в кого ты такая рохля?

Почему-то эта последняя фраза ударила по больному. Действительно, рохля. Ничего не видеть, ничего не слышать, рохля и есть.

Я прижала коробку к груди и заплакала. Все молча на меня смотрели. Я развернулась и побрела домой.

Лилька в этот день меня больше не доставала. Распаковывать посылку я устроилась на кухне. В плоской коробке лежала икона и старая, явно дореволюционная, фотография. Лица на фото были смутно знакомы, хотя я была готова поклясться, что раньше ее не видела. Иконе, на вскидку, было не меньше ста пятидесяти лет. От нее сильно пахло клопами. Хмурый Спаситель, в рамочке из темного полированного дерева, рассматривал меня сквозь треснувшее в двух местах стекло. Очень может быть, что в момент отправки стекло было целое. Ознакомившись с моей родней, Спаситель скорбно поджимал губы.

Я потянула к себе упаковку. Желтая грубая бумага, на весе которой наше почтовое ведомство зарабатывает неплохие деньги, была безжалостно изодрана. Причем особенно пострадал адрес отправителя. Обычное вложение в бандероль отсутствовало. Зато получатель – Талапина М.Е. читался преотлично. Людмила, действительно, была сильно пьяна, раз притащилась с посылкой в стан врага. Право-лево перепутала, что-ли?

В посылке больше ничего не было. Ну, хоть бы письмо какое-нибудь приложили. Я мрачно смотрела на обретенные дары, и некстати вспомнила от чего наверняка может умереть женщина – разумеется от любопытства, причем не утоленного. Даже если я произведу изыскания на почте, то где гарантия, что послал это человек, с невыдуманным адресом и вымышленной фамилией. Тогда вообще дохлый номер узнать, кто и зачем ее прислал.

Я вгляделась в фото. На фоне старого кирпичного завода, стояло целое семейство: глава семьи, кряжистый хмурый бородач, лет пятидесяти, супруга, полная рыхлая женщина лет сорока, одетая в шелковое полосатое платье с темным кружевом. Она стояла, слегка склонив голову к мужу. Строгий взгляд и поджатые губы. На ее правой руке сидел кудрявый двухлетний малыш в вышитом платьице с широкой полосой кружева по подолу. Судя по сдвинутым бровкам, и крепеньким скулам, это был мальчик. Левая рука мужчины лежала на плече девочки лет тринадцати. Она напряженно смотрела в объектив, до смерти боясь не вовремя моргнуть и испортить снимок. Еще одна девочка, скорее всего, ее сестра, несколько старше, статная, темноволосая, стояла ближе к матери. Правой рукой бородач обнимал жену. На среднем пальце был хорошо заметен крупный перстень. Если учесть, что завод тот самый, что и по сию пору стоит на въезде в Оршанск, и который когда-то был собственностью моего прадеда, то было понятно, что люди на фотографии вполне могут быть моими родственниками. Кому еще придет в голову сниматься на фоне кирпичного мрачного здания? К сожалению, в нашей семье не осталось фотографий прадеда. Как знать, вдруг это он? Тогда имеет смысл допросить родню.

Вечером, прихватив тетрадь и ручку, я отправилась в магазин. Поскольку ближайший семейный архив располагался в доме номер три, явиться туда по делу и без бутылки было верхом неприличия. Во-первых, у тети Зины, не дай Бог, отыскался бы самогон, во-вторых, еще хуже, если бы он не отыскался. Прием был бы, мягко говоря, прохладным. До употребления тети Зининого самогона жизнь меня еще не опускала, так что следовало купить напиток, устраивающий всех. Водку Талапины уважали, но я ее не пью. Вино я пью, но «компот», как его называл дядя Сеня, у Талапиных не употреблялся. Пройдясь взглядом по магазинным полкам, я наконец нашла то, что надо. Коньяк, «Дагвино», три звезды. Дороговато обойдется поиск корней, но здоровье, в конечном счете, дороже. В гостевой комплект вошли – палка копченой колбасы, шоколадка, банка огурцов и батон.

В доме номер три слабо светилось окно, и царила подозрительная тишина. Я постучалась.

– Ну, кого там черт несет? – рявкнула из-за двери тетя Зина.

– Я это, тетя Зина, – проблеяла я. – Можно войти?

– А что, закрыто? – удивилась тетя Зина.

Я осторожно вошла. Дядя Сеня зайчиком лежал на кровати и только скосил на меня глаза. Тетя Зина, с очками на носу, разодетая в желтую кофту и красную вязаную юбку, читала рекламу в старой газете. В свете маленькой настольной лампы, выпущенной в конце шестидесятых годов, она выглядела доброй бабушкой, только что убаюкавшей внуков. Рыжие кудряшки были тщательно причесаны и прижаты к голове массивным бархатным ободком.

– Я, может, не вовремя? – Я скромно переступила порог и слегка встряхнула сумку. Бутылка звякнула о пузатый бок банки с маринованными огурцами. Родственники вытянули шеи и хором возмутились:

– Ты, Маня, чего ерунду городишь?!

– Заходи, не чужие, чай!

– Подумалось, – пояснила я, – сейчас лето, а там и осень, потом зима, когда еще увидимся. – Я вздохнула и водрузила на стол коньяк.

– Ух, ты, – дядя Сеня пушиной слетел с кровати и двумя руками схватился за емкость.

– Тетя Зина, а тарелку не дашь? – колбаса улеглась рядом с батоном.

Тетя Зина жар-птицей взметнулась на кухню. Дядю Сеня я привлекла к открытию банки с огурцами.

– А-а-а… Это кстати. – Дядя Сеня захрустел огурчиками. – В огороде еще цветут, а прошлогодние уже сожрали.

– Ты же и сожрал, – тетя Зина выложила на стол деревянную доску и суповую тарелку. Батон и колбасу, не чинясь, нарезала по-крестьянски, то есть так, чтобы готовый бутерброд пролезал в широко раскрытый рот. Огурцы предполагалось брать из банки вилкой и затем рукой отправлять в рот. Такой ерунды, как салфетки, в доме у тети Зины отродясь не водилось. Пальцы всегда можно было облизать или вытереть об одежду. Тем, кто сидел у окна, в этом смысле везло больше, так как под рукой всегда имелись цветастые ситцевые занавески. Проявленное мной уважение, в виде бутылки коньяка, подвигло тетю Зину достать из буфета почти хрустальные рюмки. Заодно она принесла чистое полотенце, которое я положила на колени. Подготовку к застолью на этом сочли законченной, и дядя Сеня поднял рюмку.

– Хорошо, – он посмотрел рюмку на свет и сдвинул брови. – Но мало.

Конечно, если пить все время стаканами, то рюмка, как посуда, воспринимается с трудом. Мы все выпили и закусили бутербродами. Поскольку тетя Зина делала их под размер своего рта, мне пришлось отделить колбасу от булки и есть отдельно.

– Что Мария обмываем? – дядя Сеня споро налил по второй.

– А, – махнула я рукой, – икону.

Родственники вытаращили глаза, – Так в посылке икона была? Зачем? От кого?

– Ну, там же написано было, вы что, не прочитали, от кого?

Тетя и дядя дружно покачали головой:

– Какой-то Пономарев или Пименов, не из наших, точно.

– А город – Санкт-Петербург, это было крупным, а улицу я не успел прочитать, – Дядя Сеня с укоризной взглянул на жену.

– Наливай дядя Сеня. – Я положила перед собой тетрадь. – Давно хотела записать свою родословную. Как дедушку звали, прадедушку, откуда родом.

– Деда твоего Иваном звали, а прадеда – Прохор. Была у нас фотка, да ушла, а то бы показал.

– В посылочке и фотография была, – я сунула дяде картонку.

– Мать-перемать! – хлопнул по столу ладошкой дядя Сеня. – Как ушла, так и пришла. Та самая фотка, которую Танька поперла. Вот пятнышко знакомое, и краешек надорван вот туточки. – дядюшка нежно потер пальцем уголок фотографии. – Делаю выводы, что она до сих пор жива-здорова и проживает в Питере. Раз прислала тебе посылочку, получается, что она про нас знает, а вот мы про нее – нет. Этот вот, с бородой, дедушка мой Прохор, тетка – это бабуся Серафима, на руках у ней – твой дедуля Иван. Под рукой у Прохора – маменька моя Катерина. А вторая девица, стало быть, Анька.

– Ишь ты, – умилилась тетка. – У своего заводика снялись.

– Да, – вздохнул дядя Сеня, – хорошие были люди. Взять прадеда нашего, Прохора, ух, деляга был, купчина, разворот имел, будь здоров. Лесопилкой владел, а перед революцией завод кирпичный поставил.

– Не в тебя пошел, – съязвила тетя Зина, макая в соль маринованный огурец.

– Куда тычешь, дура, – схватил ее за локоть дядя. – Беда, с вами, с бабами, великие мастера добро на говно переводить. Если б меня дедка воспитывал, я б, может, в графья пробился. А так, мать одна растила. Что с нее, с бабы, взять?

– А наследственность? – не унималась тетя. – Хотя, ты, скорее всего, в отца пошел, в пастуха местного.

– Почему это в пастуха? – оскорбился дядя Семен. – Мать как-то проговорилась, что отцом моим был комиссар из Питера.

– Ага, комиссар, – разошлась тетка. Коньяк явно пошел ей на пользу. Она разрумянилась и молодела на глазах. – Хвосты коровам комиссарил.

– Это у тебя во рту не язык, а хвост бычий. Метешь им, сама не зная что, – обиделся дядя. – Матке моей, вы все, – он ткнул в меня пальцем, – должны в ножки поклониться. Как наехала в тридцать третьем году комиссия в Вереево, наше семейство разъяснять, пропали бы, кабы не маманя. Дед-то богатеем был, могли нас всех по этапу отправить. Маменька-то с комиссаром заседание провела, внеплановое, на сеновале. Так и отбоярилась от ареста, и Ивана с Ольгой спасла. Дед-то твой токо-токо поженился с ней. А матка с того сеновала понесла. Да, а комиссар этот, засранец, батя мой, строго ей наказал, чтоб не трепалась. Она и молчала. Комиссар потом убыл в Москву на руководящий пост, а в войну его убили.

– Погоди, – нахмурилась тетя Зина. – Чего, брешешь-то? Ивашку, ведь, в тридцать седьмом забрали.

– Забрали, – вздохнул дядя Сеня, нащупывая свою стопку. – Из наших же, деревенских, какая-то сука донос накатала. Чего же тут поделаешь? Разобрались же, вернули назад Ивана, в 1939, перед войной. Всего два года отсидел-то, радоваться должен.

– Так он и радовался, – буркнула тетя Зина, разливая по рюмкам ароматную жидкость. Коньяк красиво золотился в свете лампы. – Кашлял кровью и радовался. Застудил, должно быть, легкие на лесоповале.

– А вы, дядя Сеня, своего дедушку видели?

– Орел был дедуля, – дядя задумчиво понюхал пустую рюмку.

Сам он сейчас более всего походил на старого сытого коршуна. Крупный хрящеватый нос и острый взгляд выцветших желто-зеленых глаз. На прадеда дядька походил, но мало. Сухопарый, суетливый. Сильна оказалась комиссарская кровь. А вот нос и волосы, – это, конечно от деда Прохора. У моего отца похожий нос, брови и такие же буйные кудри. Сейчас они поседели и поредели, но, судя по фотографии, снятой в молодые годы, все было. Разрез глаз у моего отца и прадеда совпадает. А дядю Сеню папенька-комиссар наградил шальными разбойничьими глазищами. Папа говорил, что в молодости дядя Сеня был очень хорош собой. Может быть, вот только годы и набрякшие мешки под глазами его не красили. Зинаида, поскольку была значительно моложе супруга, выглядела неплохо. Живые смешливые глаза, задорная полнота. Ей бы бросить пить, курить и дядю Сеню… Хотя, зачем? Они друг-друга стоят.

Вот что я узнала от своих родных.

Поскольку об остальной, допрадедовой родне, ввиду ее незначительности, Семен не распространялся, то начну рассказ с прадеда, Прохора Талапина. Он родился в 1860 году, в крестьянской семье, в селе Вереево. Обрабатывать дерево начал его отец, а Прохор продолжил дело и основал лесопилку. Кроме досок и бруса, по всему уезду стали расходиться табуреты и столы. Родительский дом сгорел, поговаривали, что это был поджог, и Прохор отстроил этот дом, в котором сейчас была моя дача. В тридцать два года он взял в жены двадцатилетнюю Серафиму и на фундаменте ее приданого взрастил кирпичный завод. Завод был выстроен в пригороде Оршанска. В самом Оршанске был выстроен красивый дом из закаленного особым образом кирпича, и вскоре вся семья перебралась жить туда. Последние двадцать лет, в нем располагается детский сад, и ни одной малолетке еще не удалось вывинтить из стен, хотя бы пару кирпичей. Капитально строил дедушка. Через год после свадьбы родилась дочь Анна, через два года Катерина. Родив в 1907 году сына Ивана, Прохор счел свою миссию по продолжению рода исполненной, тем более, что вскоре заболела и надолго слегла Серафима. Намучившись сама и измотав родных, она наконец умерла. Больше жениться охоты у прадеда не возникало. Дела шли успешно вплоть до семнадцатого года. Прадед к революции отнесся серьезно, почуял ее издалека, лесопилку и дом в городе продал еще в шестнадцатом году, и перебрался со всем семейством в Вереево, а завод передал в 1917 новой власти, надеясь на то, что она отнесется к нему лояльно. Но власть время от времени вспоминала о проданной лесопилке и взывала к Прохору с вопросом – где деньги? Впрочем, спрашивала она недолго, в девятнадцатом году ее терпение истощилось, и прадеда отправили заниматься заготовкой леса в Сибирь. Там он и сгинул. Когда его забирали, мать рассказывала, припомнил дядя Семен, он все кричал Ивану:

– Анька знает!

– Что знает? – хором спросили мы с тетей Зиной.

– А черт, ее знает, – вздохнул дядя Сеня, косясь на бутылку. – Анька ночью куда-то смылась.

– А мать не говорила, о чем знает ее сестра? – хищно прищурилась тетя Зина.

– Да, нет, – покачал головой дядя, – Анька старшая была, значит, больше и знала. Матери моей было двадцать пять, а дедуле твоему, Маня, двенадцать лет. Может, он ему чего и сказал, а тот по малолетству не запомнил. В деревне одно время трепались про Прошкины денежки. Дурные люди! Если б было чего, разве я в такой хибаре жил?

– Может, искал плохо? – забеспокоилась Зинаида.

– Искал, – усмехнулся дядька. – Весь дом простукал, подвал перекопал, огород раза два на пол-метра в глубину перепахал. Ничего нет. Если чего и есть, то не в доме. Знаешь, как в старину клады скрывали? У трех дорог, между трех дубов, в глубоком колодце… Короче, фиг найдешь.

– А чего тетя Катя замуж не вышла? – задумалась я.

– Не расхватали, да и время тяжелое было, революция эта, ети ее. Времена тяжелые пошли. Потом, она на лицо проста была, красавиц-то в роду не было, – ответил Семен и, скосив на меня глаза, добавил, – кроме тебя, конечно. Замуж мать так и не сходила, а я родился в тридцать четвертом году, случайно. Матери-то уже сорок к тому времени стукнуло. Ванька год, как женился, так что было кому меня нянькать. Так вот мы и жили. А в тридцать седьмом году Ваньку забрали, так что остались в доме – две бабы и я, за мужика. В тридцать девятом году Иван Прохорович вернулся, страшный, худой, но главные органы, к счастью, не пострадали.

В этом месте повествования дядя Сеня воздел к верху указательный палец, как иллюстрацию к слову «органы».

– Года не прошло, как Евгешка народился, батя твой. Стало в хате тесно, и нам с маманей построили этот дом. – Дядя звонко хлопнул ладонью по столу. Мы с тетей Зиной подпрыгнули.

– Ты про эту расскажи, про эту, – встряла тетя Зина. – Помнишь, ты говорил, что после войны к вам приезжала девчонка.

– Ну, да. – Почему-то покраснел дядька. – Приезжала. В 1950 году, что-ли. Да не помню я! Откуда мне знать, кто приехал, кто уехал. Мало ли кто к нам шлялся! Черт ее знает кто!

– Она же сказала, что мать ее звали Анной, и что она умерла. – Буркнула тетя Зина. – Сестра твоя двоюродная, между прочим.

– Щас! – разозлился Семен. – Ни документов при ней, ни денег. Не то время было, чтобы всяким побирушкам верить.

– А я все-таки думаю, что эта Танька не врала. – Ты же сам говорил, что она была вылитая мать в молодости.

– Сколько было девочке лет? – спросила я.

– Пятнадцать, нет, шестнадцать. – Неохотно отвечал дядя Семен. – Взрослая уже кобылища была.

– И, что, вы ее так и выгнали? – охнула я.

– Она у нас пожила неделю, – промямлил дядя, – и сама уехала. Материну шаль уперла и пару фотографий. Вот эту, например. Может быть, она по сию пору жива, совесть замучила, она и решила ее назад вернуть. А, шали, в посылке не было? – с надеждой спросил дядя Сеня.

Я покачала головой. Дядюшка печально глянул на пустую бутылку, лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене. Тетя Зина зевнула, широко открыв беззубый рот, и я подумала, что следующий раз, приду к ним в гости с паштетом.