Павел быстро оделся, поднял с пола нож, осмотрел с интересом – так себе ножичек, без особых изысков, но вполне действенный.
– Ну? – положив нож на стол, он посмотрел на Марийку. – Что скажешь, дева? Молчишь… Квасу хочешь? Или бражки – еще осталась.
Обычный вопрос этот, заданный вполне дружелюбным тоном – кто бы знал, чего сейчас стоило Ремезову сдержаться! – похоже, выбил девчонку из колеи – она даже не сразу поняла, что у нее спрашивают.
– Бражку, говорю, будешь? – подойдя ближе, молодой человек протянул Марийке кружку. – Пей. Да ты глазами-то не сверкай, я ж тебя не пытаю…
– Успеешь еще! – девушка дернулась было к двери… но тут же обреченно обмякла… и бросила быстрый взгляд на окно.
– Не, через окно не выйдет, – усмехнулся Павел. – Переплет-то свинцовый – вряд ли головой пробьешь.
– Смеешься?
– А что мне – плакать, что ли? Слава богу, не зарезала.
– Ничо… придет еще твой час. Ну? Что смотришь? Давай, зови слуг, ката – зачните пытать, бейте плетьми, калеными железами жгите!
В глазах девушки вновь вспыхнула ненависть.
«Боярич» покачал головой:
– Обрати внимание, я даже не спрашиваю, кто тебя подослал?
– Мне и самой есть за кого мстить, – криво улыбнулась девчонка. – Будто не помнишь…
– Не помню, – честно признался Ремезов. – Думаю вот, что с тобой теперь делать?
– И что надумал?
Павел подошел к окну, помолчал немного, потом смачно, с хрустом, потянулся, зевнул:
– А прогоню-ка я тебя, Марийка, прочь. Вот сейчас рассветет, встанут все… на луга пойдут, в поле… и ты с ними иди – назад только не возвращайся, поняла?
Марийка непонимающе хлопнула глазами. Да уж, пожалуй, ей трудно было взять в толк, что сейчас происходит…
– Ты меня отпускаешь, что ли?
– Можно и так сказать, – усмехнулся молодой человек.
Девчонка привстала на лавке:
– Не верю!
– Не верь, мне-то что? – распахнув дверь, Павел подозвал парней-стражей. – Все, хватит службу нести – утро уже… Марийка! – обернувшись, молодой человек нарочно повысил голос. – Ты тоже свободна! Прочь, говорю, пошла… позову, когда снова понадобишься.
Девушка медленно поднялась с лавки, словно бы еще не верила в то, что так легко отделалась. Впрочем, не очень-то и легко, изгнание в эти времена – наказание очень серьезное, иногда и хуже смерти. Изгой – кому он нужен-то? Особенно – девка. Одной уж точно не выжить… если только прибиться к кому-нибудь – в закупы податься, в холопки-челядинки. Ну, а что еще с этой дурищей делать? Здесь оставить… ага, это убийцу-то?! Ну, не казнить же ее в самом-то деле… и на усадьбе оставлять нельзя. Прогнать – самое оно то. Пущай!
– Прощай, Марийка, не кашляй, – захлопнув за несостоявшейся убийцей дверь Павел.
Уселся на ложе и вот только сейчас едва перевел дух, намахнув всю оставшуюся брагу. Однако и дела тут! Девки с ножиками… Мстительница, блин. И что, правда, есть за что мстить? Почему б и нет? Этот вот «боярич», с кем «срезонировал» Ремезов, похоже, был тот еще фрукт. Ошалевший от полной безнаказанности феодальчик. А что? Моя вотчина, мои холопы – что хочу, то и ворочу! Видать, и феодально зависимых девок к сексуальным отношениям принуждал, и кнутиком душу любил потешить… садист чертов! Может, и нужно было такого гада прибить? И, если б не «комсомолец», так и не дожил бы до утра юный феодальчик… а с ним бы и Павел прижмурился – по всем раскладам именно так бы и вышло! Черт… долго еще в этой поганой шкуре сидеть? Посчитать, произвести расчеты… Или сначала напиться? Ну да – стресс-то как-то надобно снять. Тем более, пиво, верно, уже остыло… свеженькое.
Ремезов беспробудно пропил три дня, а, может, и четыре. Тупо, ни о чем не думая, квасил, запершись в хоромах… Потом надоело одному – позвал слуг, стражей, тиуна… С ним, с Михайлой-рядовичем, и закончил – когда уж вообще ничего в глотку не лезло – ни пиво, ни брага, ни медовуха.
Проспался, рядовича прогнал, и целый день отпивался сбитнем, после чего опрокинулся ночью на бюро комсомольского актива, где с честью и почти без запинок оттарабанил «Детскую болезнь левизны…», за что получил полную благосклонность куратора из обкома – гладенького и гаденького мужичка, плотоядно посматривающего на рослых и сексуально привлекательных комсомолок.
Это было еще не все… ближе к утру еще предстоял коллоквиум по творчеству Франсуа Мориака, естественно, на французском языке.
Как бы там ни было, Мориак ли помог или Ленин, может быть – просто здоровый сон, но проснулся Павел раненько – свеженький как огурчик. Поднялся с ложа, оделся, вышел на крыльцо, кивнув стражам – ведь не зря их держал! Вот ведь, даже в собственной вотчине было небезопасно.
Едва рассвело, и солнышко еще даже не показалось – только лучи его золотили брюха реденьким, медленно проплывающим облакам, однако феодально зависимые людишки уже поднялись, шерудились по двору. Девки да бабы кормили птицу, таскали воду в больших деревянных кадках да кололи дрова – это и в начале двадцатого века на селе считалось типично женской работой – мужики же, прихватив серпы да косы, отправились на поля.
– Солнышко, ишь, – поклонился неведомо откуда возникший тиун. – Так постоит седмицу, можно всех на поля отправлять – и баб, мужикам в помощь. Понятное дело – жатва.
Ремезов охотно кивнул, да справился, нет ли поблизости какого-нибудь водоема. Причем спросил хитро: где бы, мол, лучше сейчас выкупаться, на реке или…
– На реке, оно, конечно, водица хороша, студена… – поскреб бороденку рядович. – Зато на озерце спокойнее. Ой! – Михайло вдруг хватанул себя по лбу. – Я ж на озерцо только что мелкую шелупонь отправил – рыбу ловить. Не наловят к вечеру по десять карасей да язей – каждому плетей дам.
– Плетей?
Тиун поклонился:
– Все, господине, по твоему указу.
Вот ведь гад феодальный… Детям – плетей.
– Ладно, пойду к озерку прогуляюсь.
Выйдя за ворота расположенной на вершине невысокого холма усадьбы, молодой человек еще издали заметил ребят с удочками и сетями, поднимавших босыми ногами пыль с неширокой, ведущей через рощу в поля дороги. За полями, километрах в двух, синела река, рыбаки к ней не пошли, а, еще немного прошагав по дороге, повернули налево, в лесочек.
Павел не стал их нагонять, шел себе спокойненько позади, думал. И думы-то были невеселые… С чего веселиться-то, когда… Попал вот, как кур в ощип… или – во щи, хрен редьки не слаще. Как ни трудно было это признать, но по всему выходило, что…
Нет! Ремезов резко тряхнул головой. Рано еще делать выводы… без основательных расчетов.
Пока шел, пока думал и не заметил, как впереди, за деревьями, показалось озеро, узкое, но длинное, с большим песчаным пляжем и чистой прозрачной водою. Парни с удочками и сетями сразу свернули налево, к зарослям – наверное, там клев был лучше – Павел же, скинув одежду, с наслаждением бросился в воду, выкупался и, окончательно придя в себя, уселся в тенечке, рисуя прутиком на плотном песке цифры и графики.
Считал долго – весь пляж изрисовал, не обращая внимания на появлявшихся иногда – в безветрие – комаров да редких в августе слепней. Ну да, раз скоро жатва, так пожалуй что на дворе – август. Тепло еще, даже жарко, однако водица уже не сказать, чтоб как парное молоко, да и на росших рядом березках появились кое-где желтые пряди. Август…
Ремезов провозился с расчетами почти до обеда – что-то пересчитывал, да гнусно, про себя, ругался… И было ведь с чего! Все самые нехорошие его предположения оправдались: выходило, что он, Павел Петрович Ремезов, останется здесь очень надолго… если не навсегда!
Как видно, там, в лаборатории, произошел неожиданный вброс энергии, скорее всего – из-за внезапно налетевшей грозы. Да-да, иначе ж откуда ей взяться? Просто ударила молния, а потом – так же резко – все вырубилось, отключилось… И Павел Петрович, увы… Ладно! Что уж теперь переживать да махать после драки руками. Раньше нужно было о безопасности думать, громоотвод хотя бы установить… Так был же громоотвод! Вроде…
С другой стороны, нужно видеть во всем и хорошую сторону – кому еще удавалось вот так пронзить время? Похоже, что никому, он, Павел Ремезов – первый. А быть первопроходцем всегда приятно, особенно в такой неизведанной области. Итак – средневековье – пусть! Посмотрим, что с этим можно поделать.
Павел рассуждал сейчас абсолютно спокойно, весь пар уже выпустило несостоявшееся убийство и последующая за этим пьянка. Все! На большее, на какие-то там переживание, уже не хватало ни нервов, ни душевных сил. Оно и к лучшему! Раз уж так вышло, что не на что надеяться, значит, надо жить здесь и постараться устроить свою жизнь как можно лучше. Впрочем, не только свою…
И во-первых, разобраться вполне определенно – кто же он все-таки такой? Мелкий феодал – это бесспорно… Еще повезло, мог бы и с холопом срезонировать или с каким-нибудь смердом – тогда пришлось бы намного труднее, а так… Прорвемся, коль некуда уж деваться! Хотя… а кто сказал, что некуда? А если добавить энергию изнутри… забрав ее у того человека, с которым возможен резонанс… Ну-ка, ну-ка…
Перед глазами Ремезова услужливо всплыл список: Сенека, Аттила, Субэдей-багатур… Стефан Баторий…
Дата! Узнать более-менее точную дату – какой хоть на дворе год?
Натянув рубаху, молодой человек сплюнул и решительно направился к рыбакам – через заросли камышей, бузины, краснотала.
– Эй, парни!
Азартно ловившие рыбу мальчишки все враз обернулись… и, узрев хозяина, разом повалились на колени. А самый маленький – лохматый и тощий – даже заплакал, от чего новоявленный феодал устыдился и раздосадовался – вот ведь, черти, его – хозяина – словно чудище какое-то поганое воспринимают! Значит, есть за что так бояться?
Самый старший из отроков, закусив губу, несмело поднял глаза:
– Мы тут, господине, рыбу для тебя ловим…
– Вижу, что ловите, – Ремезов махнул рукой. – Демьянко Умник не с вами?
– С нами. Во-он там, у омута – сетка за коряжину зацепилась, вытаскивают.
– Так позовите немедля! – тут же приказал молодой человек. – Туда, к песочку, пускай придет.
Приказал и повернулся, пошел.
– Ой, Демьянко, бедный… – зашептали сзади. – Опять, видать, чтой-то натворил.
– С нашим-то боярином и творити не надо…
Пригладив рукой волосы, Павел задумчиво посмотрел в небо: и чего ж его все так боятся-то?!
Демьянко Умник прибежал тут же, волосы мокрые пятерней пригладил, даже рубаху успел надеть – старую, штопаную, но опрятную, чистую… Поклонился в пояс:
– Боярин-батюшко, звал?
– Звал, звал, – покусывая травинку, Ремезов кивнул на траву. – Садись вот тут, рядом.
Парнишка несмело присел.
– Грамоте разумеешь?
Демьянко неожиданно покраснел и опустил голову.
– Ну? – повысил голос Павел.
– Не вели сечь, батюшко, – едва слышно прошептал отрок.
– Так разумеешь или нет?
– Донесли уже, – Демьян прошептал еще тише и, вдруг вскинув глаза, выкрикнул: – Разумею, да! Дьячок покойный учил, с приходу нашего…
– Молодец, – довольно покивал молодой человек. – Значит, и буквы знаешь, и Писание…
– И буквы, и Писание…
– А вот, скажи-ко, какой сейчас год? Ну, лето, лето которое?
Чуть прикрыв глаза, мальчишка задумался и зашевелил губами:
– Лето сейчас… лето сейчас… Шесть тыщ семь сотен сорок восьмое.
«Тысяча двести сороковой год», – мысленно перевел Ремезов. Однако!
Глава 4
Хозяин
Август – сентябрь 1240 г. Смоленское княжество
Ремезов беседовал с Умником долго, и не раз, и не с ним одним – и с Михайлой-рядовичем, с закупами, дворовыми девками… Марийка, кстати, ушла, сбежала, о чем уже вечером доложил тиун, на что Павел лишь отмахнулся – бог с ней. Михайло ушел удивленный.
Из всех разговоров-бесед да из собственных наблюдений-догадок, в течение примерно трех дней в голове молодого ученого сложилась некая более-менее близкая к истине картина, так сказать – житье-бытье юного феодала Павла Заболотнего, Петра Ремеза сына.
Черт! Вот как все сошлось-то – и внешность, и даже имя-отчество!
Холмистые, изрезанные глубокими речными долинами земли, что тянулись здесь, вдоль верховья Днепра, издавна принадлежали смоленским князьям, конкретно сейчас – старому Всеволоду Мечиславичу, вассалом которого являлся старый боярин Петр Ремез и трое его сыновей… да-да, у Павла Заболотнего имелись еще и старшие братья, как понял Ремезов – сволочи еще те. Старый боярин, на что-то осерчав, лет пять назад прогнал со двора всех троих, скрепя сердце дав каждому по деревне да запашке, а уж остальное сыновья добывали, кто как умел. Что касается самого младшего, Павла, так та – в пять дворов – деревенька, где находилась укрепленная частоколом усадьба, досталась ему от отца, а еще парочка деревень-однодворок да за дальним лесом выселки – уже от смоленского князя Всеволода, на правах держанья за ратную службу, которою юный боярин исполнял восемьдесят дней в году, ежели возникала в нем надобность. Последний раз – два года назад у Долгомостья, где юный боярич едва не погиб в схватке с татарами. С тех пор князь Всеволод молодого своего вассала не трогал – войн никаких не вел, с соседями – владимирцами, Полоцком, Новгородом – да татарами вроде как замирился… точнее, всем им пока не было до Смоленска никакого дела – друг с дружкой собачились, дрались.
Что и позволяло пока мелким смоленским феодалам улаживать свои собственные делишки… чем намеревался нынче заняться и Павел. А что? Жить-то на что-то надо… да и еще хотелось бы дать жить другим, ибо жить для себя – гнусно и подло, а вот для людей… Честно говоря, это не полностью ремезовские мысли были, а того юного комсомольца, что конспектировал «Детскую болезнь левизны…». Но тем не менее идеи-то, по здравому размышлению, оказались неплохими, правильными, так что постепенно Павел стал их своими считать. Ну, а как же – «Жить для людей!» – этот слоган куда как более человеку пригож, недели пошлое – «вы этого достойны». Да… вот и Франсуа Мориак в своем романе «Тереза Дескейру» тоже показывал…
При чем тут Франсуа Мориак, вот, дьявол?
Павел обхватил руками голову, посидел, прогоняя чужие – между прочим, французские – мысли… Потом вышел на крыльцо, велел позвать тиуна, и, пока того дожидался, прикинул собственные перспективы-дела.
Субэдей-багатур – именно с этим человеком можно было вступить в резонанс, именно его энергией воспользоваться! Каким образом? Спровоцировать взрыв эмоций… да еще антенна, скорее всего, понадобится… да еще отыскать этого монгольского черта, подобраться поближе, лицом к лицу – тоже, скорее всего, непросто, но главное-то не в этом – в самой возможности резонанса! А уж коли нарисовалась хоть малейшая возможность вернуться, так надо ею воспользоваться – хотя бы попытаться. Пусть даже и не выйдет ничего – но попытаться-то надо! Иначе потом всю жизнь – здешнюю жизнь! – себя корить.
Итак, Субэдей… Один из самых опытных полководцев хана Бату. Батыя, про которого здесь уже все были наслышаны много худого. Впрочем, ничуть не худшего, нежели о тех же литовцах, полочанах, орденских немцах или черниговцах – вот уж вражины-то!
Август 1240 года… Монголо-татарские полчища уже по Руси прошлись… Киев, правда, еще не взяли… Или взяли уже, сожгли? Ремезов точно не помнил, знал только, что татары – Субэдей – в самом скором времени должны уйти куда-то на запад – в Польшу, в Венгрию… А Польша, кстати – не так уж и далеко: Туров, Волынь – вот уже и Краков. Недалеко… километров восемьсот, а то и вся тысяча. Для двадцать первого века – по хорошей дороге – тьфу, а для здешней эпохи – пути полтора месяца, и это если еще повезет. Ладно – была бы цель! Нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики… Тьфу ты, опять комсомольские мысли полезли… уж лучше бы – местные, этого вот, Пашки Заболотнего, боярина… Впрочем, какой из него боярин? Если только самый-самый мелкий – микроскопический. Вотчина – вот она, рядом, деревня в пяток дворов – по этим временам – большая. Плюс землица, лес, выгоны и заливной луг, которым, как уяснил со слов тиуна Ремезов, он владел пополам с сельской общиной – вервью. Деревня называлась, как ей и положено – Заболотица, а еще были однодворки – Заглодово и Опята… да – и за дальним лесом – выселки. В самой Заболотице частью жили свободные крестьяне – «люди», однако же таких насчитывалось немного, всего-то один двор – человек сорок – а все остальные – смерды, обязанные платить за боярскую землицу оброк и отправлять повинности… Частокол вот хотя бы поправить, а то совсем обленились тут! Такие же смерды и в однодворках жили, да на выселках – закупы, но те все, как и землица – от князя Смоленского Всеволода Мечиславича – дар. Не просто так – за службу.
Итого, как ни считай, выходило на круг три деревеньки… не так уж и мало! Что ни говори – феодал, пусть даже и мелкий. Не «слуга под дворским», но «вольный слуга» – так их в летописях именовали. Эх, еще бы землицы да людишек в вотчину – и можно было бы с полным правом именоваться боярином! «Вы этого достойны!» Людишек-то нетрудно было найти да поверстать в закупы – от монголов много бежало, но вот землица… с землицей проблемы, она вся уже – чья-нибудь, свободной, пустой – нету.
А вот если вспомнить французскую феодальную лестницу, то место его, Павла, в самом низу – никакой он не герцог, не граф, не барон даже, а самый что ни на есть шевалье – рыцарь. Вассал чьего-нибудь вассала. В данном конкретном случае – Всеволода Мечиславича… а тот – владимирского князя Ярослава Всеволодыча вассал, а уж тот, в свою очередь – татар, Батыя… Успел, интересно, Ярослав Всеволодыч ярлык на главное княжество прихватить?
А черт его знает, да и не особенно-то это и интересно, куда интересней другое узнать – где сейчас Субэдей? – в точности. Насколько помнил Ремезов, монголы ходили в дальние походы зимой – а летом-то как, по шоссе, что ли? Или вдоль железных дорог? Вот именно, летом-то, окромя как по рекам да по редким купеческим трактам, никаких особых путей-дорожек не имелось и вовсе. Значит – зимой. А до зимы еще было время. И нужно было прожить его так, чтоб потом не было мучительно больно… Тьфу ты! Опять комсомолец вылез! Уж лучше бы Франсуа Мориак.
