Иногда попадались приятные и даже смешные заказчики. Страстно влюблённый юноша из старинного, но обедневшего рода умолил Еноха сделать фотокамеру, которая влюбит в него предмет его страсти, до сих пор остававшийся к нему безразличным. Гарантий несчастному влюблённому Енох, конечно, никаких не дал, но искренне постарался, сделав не задорого тому фотокамеру из земляничного дерева, сбрасывающего ежегодно кору и считающегося деревом любви, встроив туда на всякий случай две дощечки из кипариса для придания парню неистощимой мужской силы. Сделал всё как положено: под знаком Венеры, использовав шестой аркан Таро – «Двое», знак тяготения друг к другу. Поискал ещё в магических книгах и добавил две тоненькие полоски боярышника – символа плотской любви, вырезав на них руны «Турисаз» и «Одал». Про себя Енох рассудил, что если уж молодому влюблённому удастся уговорить девицу на фотосъёмку, то и остальное у него должно получиться. И ведь сработало! Приглашения на свадьбу он, правда, не получил – не будут же наследники древних и благородных баварских родов приглашать на свадьбу мастерового еврея, – но благодарственное письмо и фотографию молодожёны ему прислали.
В другой раз весёлый горбун в дорогом расшитом камзоле, прикативший на богато украшенной карете откуда-то издалека, попросил его сделать камеру, которая бы или исправила его недуг, или, по крайней мере, делала фотографии, на которых бы он выглядел красивым и стройным. Он оказался весьма умён и начитан, и Енох долго и с удовольствием беседовал с ним, угостив роскошным старым рейнским из подвалов князя Турн-унд-Таксиса. Енох смог убедить горбуна, что, увы, выпрямить его позвоночник никакая фотокамера не в силах, а для того чтобы сделать хороший снимок, важен не столько сам аппарат, сколько искусство фотографа. Камеру горбун тем не менее заказал. Обычную, но из самых дорогих, с лучшим объективом и богато украшенную резьбой по красному дереву.
Иногда заказчики сами приносили ему какие-то куски дерева, но он всегда тщательно выяснял их происхождение и немало удивлялся людской изобретательности и фантазии. Один мрачный тип, не пожелавший представиться, принёс кусок ядовитого анчара. Изготовить ему фотокамеру Енох под благовидным предлогом отказался, но на дощечки из анчара посмотрел с жадностью. Он бы сам с интересом с ними поэкспериментировал, но делать из них что-либо для этого странного посетителя не собирался.
По его просьбе знакомые купцы разыскивали по всему свету и покупали редчайшие породы растений, куски древесины и, самое интересное, доски из дерева, связанные с каким-либо событием. В его коллекции была небольшая грубо оструганная дощечка, привезённая одним паломником из Палестины. Тот уверял, что это кусок осины, на которой повесился Иуда. Скрепя сердце Енох купил его, хотя совершенно не верил в подлинность. Он знал, что под этим деревом в разных легендах подразумевается то осина, то бузина, а то и церсис (багряник). Но отказываться не стал, чтобы не обижать паломника, пронёсшего в своей котомке эту «редкость» много тысяч миль. Несколько раз он учтиво отклонял предложения купить куски дерева от креста, на котором был распят Иисус, – немаленькие и достаточно свежо для своих почти двух тысяч лет выглядящие толстые доски. Он знал, сколько таких святынь находится в разных частях света, и представлял то количество крестов, которое можно было бы из них составить. А ему нужны были подлинники. В его коллекции была бузина – загадочное и опасное дерево Северной Европы, с которой связаны руны людей «Феху» и «Одал». Был кусок орешника – волшебное дерево скандинавов, посвящённое Одину и годящееся для изготовления магических жезлов и посохов. Была рябина, изделия из которой, если правильно вырезать на них защитные руны, будут оберегать от сглаза и колдовства. Были и совсем редкие: железное дерево из Африки и пластинка из японской сакуры, но все они не годились для того, что сейчас мучило его, над чем он бился уже не первый год.
5.3
Мальчишка, сын трактирщика Шломо, забежал к нему около полудня.
– Гер Енох, папа послал меня сказать, чтобы вы пришли. Там приехал Коффман – ну, купец Ицхак Коффман – и что-то для вас привёз. Он сейчас у нас – гуляет.
Енох дал мальчишке монетку за хорошую новость, радостно бросил то, чем занимался, и, закрыв мастерскую, даже не переодевшись, поспешил в трактир.
Ицхак действительно гулял: почти все посетители небольшого трактира собрались вокруг стола, за которым восседал Коффман – большой, пузатый, весёлый, рыжий и шумный. Он был одним из немногих людей, которых Енох не то чтобы любил, но к которым относился с симпатией. Громогласный Ицик мог перепить любого бюргера, обжулить любого хитрого грека и при этом был одним из самых добродушных и порядочных купцов, с которыми Енох имел дело. Он мог рассказывать совершеннейшие небылицы просто так, для того чтобы развлечь компанию, но как только дело доходило до расчётов, всегда был аккуратен, чёток и порядочен. При этом Ицик был отчаянным и отважным путешественником. Ему не составляло бы особого труда, зная все ходы и выходы в этом торговом мире, без всякого риска зарабатывать приличные деньги, не выходя из своей конторы, но он не мог усидеть на месте. Его манили новые земли, новые страны, неведомые ещё диковинки и, конечно, женщины. Страсть Ицика к шиксам всех цветов кожи и разрезов глаз, которых он время от времени привозил из своих походов и безуспешно пытался провести им гиюр, была общеизвестна, и от отлучения от родной синагоги его спасали только щедрые пожертвования. Сейчас он вернулся из своего первого путешествия в далёкую Америку. Судя по его довольному виду, поход был удачный, и у него явно было что рассказать и чем похвастаться.
Когда Енох вошёл, Ицик, собрав вокруг себя толпу из почти всех присутствующих в трактире, рассказывал что-то явно экзотически непристойное. Он понижал голос, а мужчины, окружившие его, склонялись всё ниже и теснее до тех пор, пока всё собрание не взорвалось оглушительным хохотом.
Отсмеявшись, Ицик заметил Еноха и, перекрыв своим мощным басом весь кабацкий гам, завопил:
– Енох, друг мой! Иди сюда – я вернулся, и не с пустыми руками.
Еноху не слишком хотелось обсуждать перед всеми, что привёз ему долгожданный поставщик, но деваться было некуда. Он подошёл, обнялся с Ициком и без особой надежды попытался его урезонить.
– Ицик, друг мой, я бы не хотел, чтобы предмет наших с тобой отношений был известен всем.
Тот, как будто и не пил перед тем всё утро, ответил спокойным и трезвым голосом:
– Конечно, Енох. Дай мне десять минут, чтобы доесть эту чудесную куриную шейку, которую так замечательно готовит жена Шломо, и пойдём в мою контору. Там всё и обсудим.
Конечно, десятью минутами дело не обошлось. Не успели они доесть шейку, как Шломо вынес фаршированную рыбу, от которой ну никак было невозможно отказаться, а под неё пришлось взять ещё кувшин домашнего вина, а уж не закончить обед цимесом – разваренной в мёду морковкой – было бы просто неуважением к хозяйке. Так что, когда через час с лишним они выбрались из трактира, Еноха уже клонило ко сну от сытости и приятно шумело в голове. Контора Ицика находилась неподалёку, и дошли они быстро, несмотря на то что Ицик по дороге цеплялся ко всем женщинам и раскланивался со всеми прохожими. Все поздравляли его с возвращением и выспрашивали, что привёз нового и интересного. В конторе он взгромоздился в огромное кресло, как трон возвышавшееся у письменного стола, жестом фокусника сунул руку куда-то вниз и вытащил увесистый свёрток, завёрнутый в серое плотное сукно. Бережно положив его на стол, Ицик принялся разворачивать ткань, мурлыча под нос какой-то торжественный марш. В свёртке оказались четыре деревянные пластины. Две побольше и посветлее, с желтоватым отливом. И две потоньше, потемнее и довольно невзрачные на вид.
– Вот это, – Ицик указал на светлые, – секвойя. Ты себе представить не можешь, Енох, что это за гиганты! Их верхушек с земли увидеть просто невозможно – они уходят куда-то за облака и теряются там. Никто не знает точно, сколько им лет. Местные индейцы говорят, что эти деревья появились задолго до того, как был создан человек, и останутся на земле после Страшного суда. Их нельзя рубить, но, на твоё счастье, одного из этих гигантов свалила жуткая буря, его торжественно освежевали, как эскимосы тушу кита, и с огромным трудом мне удалось купить эти две доски. Тот, у кого я их купил, рассказывал, что когда они распилили этого гиганта, то на срезе он насчитал больше трёх тысяч годовых колец – а индейцы утверждают, что это дерево было ещё из самых молоденьких. Но это всё ерунда по сравнению с этими невзрачными дощечками, – Ицик сделал внушительную паузу. Он упивался своим рассказом, глаза горели. – Ты знаешь, что такое тополь и осина?
– Конечно, знаю, – немного разочарованно отозвался Енох. – У нас полно и того и другого.
– Так вот, это – тополь осинообразный. И такого здесь нет. Это вечное дерево, Енох. Американцы называют его «пандо». Дерево само по себе невзрачное, обыкновенное. Но оно не умирает, а как бы передаёт себя дальше, вырастает новое и становится не одним деревом, а целой рощей, растущей из одного корня. – Ицик полез в растрёпанную записную книжку. – Один учёный – ботаник, которого я там встретил, написал мне его латинское название: Populus tremulo?des, и, кстати, он сказал, что этой роще, огромной роще в сотни деревьев, из одного из которых и выпилены эти дощечки, – восемьдесят тысяч лет. И все они одно и то же дерево!
– Передача себя. Переселение душ, – заворожённо прошептал Енох. – Вот оно. То, что я искал.
Ицик, увлечённый рассказом, не расслышал, что сказал Енох, и, должно быть, к лучшему, так как цена могла тут же подрасти. Дружба дружбой, а выгоды своей Ицик никогда не упускал. Они ещё поболтали, распили бутылочку вина, привезённую Ициком из Португалии, где они отдыхали в порту после тяжёлого плавания через океан. Енох рассчитался и собрался уже уходить, когда услышал странные звуки и возню в дальнем углу помещения.
– Это мыши так разгулялись, покуда ты был в отъезде? – спросил он хозяина.
Ицик заржал, полез в угол, откуда доносился писк, и вытащил на свет большую клетку с двумя обезьянками.
– Всучил мне один клиент в Малаге. Не хотел я брать, но я на этом парне столько заработал, что решил сделать ему приятное и купил у него этих двух мартышек. Вот теперь не знаю, что с ними делать. Хочешь, продам – совсем недорого, за сколько купил, за столько и отдам. А ты с ними и с фотокамерой вместо шарманки будешь ходить по улицам и привлекать клиентов, – развеселился купец.
– Да, пожалуй, возьму, – ответил Енох, у которого тут же возникла совсем другая идея: вот кто ему и был нужен для опытов.
Глава 6
6.1
Ближайший зоомагазин, на его счастье, нашёлся в трёх кварталах от дома. Народу было мало: вежливая и использующая давно забытые всеми слова санкт-петербургская старушка покупала корм для канарейки, а две девочки в белых школьных фартучках выбирали хомячка для живого уголка – осматривали каждого, которого вялая продавщица вытаскивала им из клетки, и примеряли, подходит ли ему заранее заготовленное имя. Имя было женское, но продавщица, работавшая недавно, не различала хомячков по полам, и в результате девочки купили упитанного мальчика, нарекли его тут же Мусей и, радостно повизгивая, убежали, размахивая картонной коробкой с несчастным Мусей, которого уже изрядно укачивало. Подошла очередь Мазина.
– Мне бы парочку белых мышей, – стесняясь, как при покупке в аптеке презервативов, сказал Михаил Александрович.
– Вам пару – в смысле, мальчика и девочку? – переспросила продавщица.
– Да мне, собственно, пол не важен, – растерянно ответил Мазин. – Мне пару – в смысле, две. Мыши.
– Вам на кормление, что ли? – безразлично поинтересовалась продавщица.
– Кормление кого? – не понял он.
– Ну, кормить ими будете? Не знаю, кто там у вас: удав, крокодил?
– А-а-а… – сообразил Мазин. – Нет, я сам их ем, – подумал, что пошутил он.
Но оказалось, что напрасно. Недаром бабушка частенько повторяла ему:
– Мишенька, каждое слово, которое ты скажешь, будет лишним.
Продавщица не улыбнулась.
– Понятно. У нас уже один такой покупатель был. Каждую неделю по пять мышей брал. Говорил, что удав у него в ванной живёт. А я потом его соседку встретила. Так говорит, у них в квартире не то что удава – и ванной-то нет.
– Так что ж он с ними делал? – заинтересовался Мазин.
– А кто его знает. Может, опыты какие, – хмуро ответила она, глядя исподлобья. – А вам для опытов?
– Нет-нет, что вы, – пробормотал Мазин. – Мне для рагу.
Это успокоило продавщицу, и она поставила Михаилу Александровичу следующую трудную задачу:
– Вам их в коробку? Или клетка нужна?
– Не знаю, – растерялся Мазин. – Наверно, в клетку.
– С колесом?
– Что?
– Клетку, говорю, вам с колесом или без?
– С каким колесом? Для чего?
– Ну, для этих, для мышей. Чтоб бегали в нём. Чтоб здоровые были.
До Мазина наконец дошло.
– Нет-нет. Колеса не надо. Я с ними сам бегать буду. По утрам. В парке.
Но и на этом испытания не закончились. Его заставили выбрать пол мышей, потом корм, потом опилки. На вопрос, какой запас корма нужен, Мазин задумчиво ответил: «Дней на пять», чем ещё больше укрепил продавщицу в её подозрениях. И уже напоследок, подведя его к огромной клетке с полусотней этих красноглазых созданий, ему предложили выбрать самому, «какие ему больше нравятся». Единственно приятным моментом в этой покупке была цена. Мышки стоили на удивление дёшево, и он подумал, что в период серьёзного безденежья такой недорогой источник белка может оказаться очень кстати. От всех этих развлечений Михаил Александрович изрядно устал. На обратном пути он присел покурить, вспомнил девочек с хомячком и подумал, что надо бы дать своим мышкам имена. Начал припоминать, как звали его давних и любимых подруг, но потом сообразил, для чего приобрёл этих милых грызунов, и решил оставить их безымянными.
Дома он первым делом убрал уже неинтересный «Гёрлитцер» на стеллаж. Достал с полки «Еноха» и установил его на треногу. Потом распаковал клетку с мышками и поставил на журнальный столик. Те выползли из пластмассового домика в углу и принялись деловито обнюхивать новое помещение. Мазин проголодался и вспомнил про корм. Достал из того же пакета две крохотные плошки – в одну насыпал мышиную еду, во вторую налил воду. Мышки не обрадовались. Он обозвал их неблагодарными тварями и пошёл готовиться к съёмке.
6.2
Фотограф он был неопытный. В детстве походил с месяц в школьный фотокружок, перепортил с десяток рулонов плёнки и несколько пачек фотобумаги. Выпросил у родителей денег на фотооборудование и позже, уже будучи взрослым, увёз его с собой в Ленинград. С тех пор в кладовке так и пылились и фотоувеличитель, и глянцеватель, и красная лампа. Начав коллекционировать фотокамеры, он вспомнил о них, откопал в залежах хлама, потом занялся потихоньку теорией, что-то вспомнил, чему-то подучился и теперь более-менее сносно мог сам проявить чёрно-белую плёнку и отпечатать снимок. Он приготовил оборудование, собрал в ванной увеличитель, развёл и налил в кюветы проявитель и закрепитель, вставил в аппарат новую кассету. Фотографировать первую мышь он решил на столе, но только сейчас ему пришло в голову, что вряд ли ему удастся убедить её посидеть хоть минуту неподвижно и подождать, пока вылетит птичка. Да и выпускать грызуна на стол, чтобы потом гоняться за ним по всей квартире, ему как-то не хотелось. Подумав, он пересадил одну мышь в стеклянную, чисто вымытую трёхлитровую банку из-под болгарских огурцов и, очистив стол и застелив его свежей, праздничной скатертью, установил её посередине. Затем выставил свет – это выражение профессиональных фотографов ему страшно нравилось. В данном случае он попросту перетащил единственную настольную лампу поближе, включил и направил на банку с мышкой. Та неуютно поёжилась, засуетилась, но спрятаться было негде, и она, сжавшись, затихла. Мазин долго возился с настройкой, крутил объектив, залезал под шторку и, наконец, строго скомандовав мышке замереть и смотреть на него, нажал на спуск. Перед тем как проявить снимок, он уже собрался пересадить свою фотомодель обратно в клетку, но в последний момент сообразил, что через секунду уже не сможет отличить её от соседки, и, зажав несчастную в ладони, нарисовал на её шелковистой спинке фломастером жирную единицу.
Он проявил плёнку и повесил её подсушиться, зацепив за уголок обычной бельевой прищепкой. Пока она сохла, поболтал по телефону с Машей, рассказал о поездке, о встрече со старыми друзьями и договорился, что она придёт к нему в гости завтра, после работы. У него оставалось ещё два дня до выхода на службу, которые он собирался использовать на то, чтобы прийти в себя от утомительного путешествия и на опыты. Про мышей он решил Маше пока не говорить и напомнил себе не забыть спрятать клетку перед её завтрашним приходом. Плёнка высохла, он снова закрылся в ванной комнате и отпечатал с неё один снимок, испортив при этом три листа фотобумаги. Положил влажный отпечаток на электрический глянцеватель и пошёл на кухню приготовить ужин. В холодильнике была пусто и непривычно чисто – всё, что там оставалось, он выкинул перед отъездом, и из съестного в доме имелся только корм для мышей. Увлёкшись экспериментами, он позабыл зайти в продуктовый магазин. Разозлившись на себя и на несчастных подопытных грызунов, Мазин вернулся в комнату с единственным съедобным, которое нашёл на кухне, – начатой бутылкой коньяка.
– Вот и пришло время вами закусить, – злобно заявил он, открывая коньяк.
Одна из мышек никак не отреагировала на кровожадное заявление нового хозяина, а вот вторая, с фиолетовой единицей на спине, насторожилась и быстро юркнула в домик. Мазин открыл коньяк, и тут его осенило – он вспомнил, что в нижнем шкафчике возле плиты должна быть припрятана его праздничная заначка: банка сайры в собственном соку и заветная баночка красной икры, тщательно утаиваемая даже от Маши, для какого-нибудь очень специального случая. Пританцовывая от предвкушения, он открыл сразу обе банки. Выпив рюмку, он сначала медленно, маленькой ложечкой, наслаждаясь, прижимая каждую икринку к нёбу, пока она не лопнет, закусывал коньяк икрой, а уж после, когда вкус дефицитного лакомства во рту истаивал, выковыривал вилкой прямо из банки не менее дефицитную сайру. Ел жадно, причмокивая и сожалея, что нет хотя бы хлебной горбушки, чтобы вымакать со дна жестянки сочную подливку. Когда с сайрой было покончено, а в баночке с икрой ещё осталась почти половина, он закурил и вспомнил про фотографию. Та уже подсохла. Снимок получился на удивление удачный: чёткий и контрастный. Мазин загордился и вслух похвалил себя. Как ни жаль было уничтожать такую работу, но эксперимент следовало довести до конца. Он взял ещё тёплую фотографию и, пристально глядя на несчастную мышку номер один, которая к тому времени вылезла из домика и спокойно хрумкала кормом, порвал на мелкие кусочки. Затем порезал на такие же кусочки негатив, не забыл и три испорченных отпечатка, сложил всё это в большую пепельницу и поджёг. Конечно, делать это надо было на кухне, так как комната немедленно наполнилась вонючим дымом, но на кухне драматический эффект был бы не так силен. Пока бумага и плёнка, чадя, догорали в пепельнице, Мазин открыл форточку и вернулся к столу, всё это время не спуская глаз с подопытного грызуна. А тот, не обращая никакого внимания на всю эту суету, спокойно доел свой ужин, окунул кончик мордочки в плошку с водой и неторопливо удалился в домик – спать.
Михаил Александрович посидел ещё немного, дожидаясь эффекта, не дождался и включил телевизор, к которому не подходил уже две недели. По первому каналу шло «Лебединое озеро».
«Что, опять? Ведь недавно одного похоронили, месяц только прошёл, – промелькнуло у него в голове. – И снова?»
Как и у большинства советских людей, у него уже выработался условный рефлекс на балет Чайковского, как на сигнал о том, что помер кто-то из Политбюро. Но на этот раз тревога оказалась ложной. По другому каналу шла весёлая комедия двадцатилетней давности, и значит, балет на этот раз танцевали без всякой скорби – просто как балет. Все пока были живы – и мышки тоже.
6.3
Первое, что сделал Мазин, проснувшись, – бросился к клетке. Обе мышки весело суетились и гонялись друг за другом в уже не слишком чистых опилках: то ли играли, то ли ссорились, но определённо были живы. Как ни странно, но Михаил Александрович вместе с облегчением, что ничего страшного и таинственного не произошло, испытал и некоторое разочарование. Значит, его «Енох» не обладает той жуткой силой, как камера партизана Изи? Ненастоящий какой-то у него «Енох» оказался.
Он позавтракал стаканом горячего несладкого чая (сахара в доме тоже не нашлось), сунул в карман две плетёные авоськи и отправился в ближайший гастроном. По дороге проверил почтовый ящик и, о чудо, вытащил из него бледно-розовую квитанцию, извещавшую, что ему следует зайти в почтовое отделение и получить прибывшую на его имя посылку. Он ожидал её, но никак не думал, что она дойдёт так быстро.
Голод оказался сильнее любопытства, и начал он всё-таки с гастронома. Две полных сетки продуктов украсили пустовавший холодильник, и, дожёвывая на ходу кусок «Докторской колбасы, Мазин помчался на почту. Здоровенный фанерный ящик, который, пыхтя, вытащили ему две немолодых женщины в синих рабочих халатах, привёл Михаила Александровича в лёгкое уныние. Нёс он его долго, с остановками, всё пытаясь перехватить поудобнее, да никак не удавалось. На свой четвёртый этаж без лифта он поднимался, пыхтя и ругаясь вслух, а на площадке между вторым и третьим даже присел на ящик, чтобы отдышаться.
Дома аккуратно снял гвоздодёром фанерную крышку. Фёдор, или кто там ещё ему помогал, упаковали камеру на славу: обмотали какими-то тряпками и засыпали все остро пахнущей свежим деревом стружкой. Мазин вытащил камеру из ящика и установил её на треноге вместо своей. Изина фотокамера внешне ничем особо не отличалась от его, но Мазин не огорчился. Он как бывалый филателист знал, как разительно отличаются по цене две, казалось бы, одинаковые на взгляд непрофессионала марки. Как малейшее отличие в цвете, зубцовке или водяном, невидимом глазу знаке поднимает её цену до недосягаемых для рядового коллекционера высот. Ко второй части эксперимента всё было готово, и Михаил Александрович потянулся к клетке с подопытными. Заметив его движение, мышка с номером на спине тут же бросила грызть корм и метнулась в домик. Он сначала собрался выковырять её оттуда, но потом решил, что она уже в одном опыте поучаствовала, и теперь настала очередь второй жертвы. Мазин вытащил её из клетки, написал фломастером на мелко дрожащей спинке цифру два и запустил в ту же стеклянную банку.
Далее он проделал всю ту же процедуру, что и в первый раз. Сфотографировал мышку Изиным аппаратом, проявил, напечатал, высушил фотографию, сжёг её в пепельнице и порезал негатив на мелкие кусочки. И ничего не произошло. Ничего. Разочарованный результатом, он оставил банку с мышкой в центре стола, прикрыл её на всякий случай толстой книгой, чтобы мышка не попыталась удрать, и пошёл в магазин купить вино и цветы к Машиному приходу. В ликёро-водочном отделе «выбросили» дешёвый портвейн, и шумная, неаппетитно пахнущая очередь, выстроившаяся за ним, извивалась через всё помещение и выползала на улицу. Мазин обречённо встал в хвост очереди – времени до Машиного прихода было достаточно. Пока отстоял и под неодобрительные взгляды вместо дефицитного портвейна взял две бутылки болгарского сухого, пока добежал до станции метро, возле которой находился единственный в округе цветочный ларёк, прошло почти два часа.
Дверь в квартиру оказалась закрыта не так, как он её запер, уходя, – не на оба замка, а только на защёлку. Мазин аккуратно, стараясь не шуметь, открыл – в квартире было тихо. Сделал несколько осторожных шагов, и тут на кухне, хлестнув по напряжённым нервам, зазвенел телефон.
6.4
Звонила Маша. В истерике. Голос срывался почти на визг, но текст был понятен.
– Мазин! – в моменты раздражения она всегда называла его по фамилии. – Мазин, ты идиот? Маньяк? Что ты вытворяешь? Ты сошёл с ума там у себя в своей провинции?
Михаил Александрович, ошалевший от такого напора, тщетно пытался выяснить, что произошло.
– Машенька…
– И не звони мне больше! И не подходи ко мне в институте. Твои ключи я оставила в прихожей на вешалке!
– Что случилось, Маша? – повысив голос, попытался он прервать поток оскорблений.
– Ты ещё спрашиваешь? Ты там для развлечения мышей мучаешь? Маньяк! Садист!
– Почему ты решила, что я их мучаю? – Мазин не знал, как выкрутиться. Ну надо же было ей прийти раньше! Сюрприз сделать захотела. Дура!
– Почему? А чем ты там ещё занимаешься, если у тебя мёртвые мыши на столе валяются?!
– Как – мёртвые? – вскинулся Мазин. – Какой номер?
– Что? Номер? Номер чего? Телефона? У мыши? Мазин, ты псих! Тебе лечиться надо! – Она что-то ещё кричала, потом швырнула трубку, но он уже не слушал. Забыв про телефон, он рванулся в комнату. В центре стола в стеклянной банке, вытянувшись на боку, лежала дохлая белая мышка. Рядом с банкой стояла пепельница, полная обгорелой съёжившейся фотобумаги, и пахло в комнате соответствующе. Вторая мышка – живая и здоровая – стояла в клетке на задних лапках, держась передними за прутья клетки, и, укоризненно покачивая головкой с печально опущенными вниз белыми усиками, грустно смотрела на хозяина. Взяв салфетку, Мазин аккуратно перевернул покойную и, чтобы убедиться ещё раз, посмотрел на номер на её спинке. Это была мышка номер два – Изина камера сработала.
6.5
Устраивать торжественные похороны первой жертве своих экспериментов Мазин не стал. Он просто завернул мышку номер два в салфетку и выбросил в мусорный бак. Туда же полетели купленные для Маши цветы. Вернувшись в квартиру, Мазин сварил полпачки магазинных пельменей, залил их сметаной и, обмакивая в налитый в блюдечко уксус, безо всякого аппетита съел, запивая уже не нужным кисловатым сухим вином. После ужина он вернулся в комнату, поставил рядом две камеры, свою и Изину, и стал их сравнивать. У камер были разные, но определённо соответствующие своему времени объективы. У его камеры стоял роскошный Steinheil – один из самых ранних и редких, а у Изиной – не менее знаменитый французский Chevalier Farb. Оба в отличном состоянии, с чистой оптикой и блестящими латунными кольцами. У обеих камер были одинаковые кожаные и отлично сохранившиеся меха, да и само дерево корпуса внешне было схожим. В общем, выглядели они практически одинаково. Обе были отделаны красным деревом и богато украшены резьбой – недаром тот алкаш, который продавал ему вторую, заломил такую несуразную цену. Он вспомнил всю историю покупки и рассмеялся.
Алкаша этого он встретил на воскресной барахолке у Владимирского рынка, где тот торговал всяким хламом. Из груды ржавых железок в его старом фибровом чемоданчике Мазин выудил пару бронзовых колец от объектива, какую-то нужную ему запчасть от фотокамеры, а в куче прочего барахла, сваленного на расстеленном на земле одеяле, обнаружил две старых деревянных кассеты для фотопластинок. Мужик заломил три рубля за всё, но под строгим взглядом Михаила Александровича стушевался, и сторговались они на полутора. Рассчитавшись, Мазин поинтересовался, нет ли чего ещё, связанного с фотографией, на что алкаш безразлично ответил, что, мол, есть ещё много всякого – и коробки ещё остались, и камера какая-то большая деревянная. Сердце коллекционера забилось учащённо, но правила торговли Мазин знал: нельзя было выказать интерес – это автоматически увеличивало цену.
– Ну так я могу посмотреть. Может, и куплю чего, если не совсем хлам.
