Молоточка на двери в лавку не было, и человек в длинном плаще с капюшоном просто пнул её два раза сапогом. На носках его высоких ботфортов с отворотами были металлические наконечники, да и ударил он от души, так что звук разнёсся по всей засыпающей улице и уж точно расшевелил хозяина дома. Было видно, как метнулся за мутными окнами отсвет от пламени свечи, слышно, как хлопнула внутренняя дверь, и наконец тихо взвизгнул несмазанный засов на входной.
– Господин князь. Зачем же так шуметь? Заходите. Вот сюда, не споткнитесь, здесь порог.
– Поставьте себе новомодный электрический звонок, Енох! Или хотя бы обычный, с молотком. Как ещё, по-вашему, я должен дать вам знать, что стою у дверей? Мысленный сигнал послать, как вы советовали? Так я уже пять раз и его послал, и вас послал, а всё равно продолжал мёрзнуть на улице.
– Я был увлечён опытом и не сразу вас услышал. Не горячитесь, князь. Я надеюсь, вы не приехали ко мне на вашей карете с гербами?
– Послушайте, Енох. Мне кажется, что, пользуясь моим расположением и интересом к фотографии, вы просто наглеете. Не забывайте, кто вы и кто я!
– Прошу прощения, господин князь. Я действительно экспериментировал по вашему заданию с новыми образцами дерева и не расслышал ваш сигнал.
– И что? Как успехи?
– Пока всё идёт, как я и предполагал. Я в очередной раз убедился, что я могу сделать хорошую камеру, уникальную камеру из любого куска дерева, что вы предоставите. Но, к сожалению, я так и не нашёл пока способа предсказать, какими свойствами, кроме обычного и, конечно, очень качественного изображения, она будет обладать. Я проверил всё и по картам Таро, и по книге Зоар, но пока не нашёл ничего, чем можно было бы объяснить, а самое важное, заранее предсказать, что будет происходить с теми, кто будет снят этим аппаратом.
Они прошли во вторую комнату. Енох плотно прикрыл дверь, зажёг ещё несколько свечей и подбросил дров в камин. Мастерская, она же лаборатория, была тесно заставлена всевозможными станками, станочками и приспособлениями. Тут стояли станки для работы по дереву и металлу, маленький печатный пресс и приспособление для шлифовки линз. В одном углу находился потухший кузнечный горн с вытяжкой, уходившей в стену, в противоположном – шкаф с химической посудой и верстак, на котором были аккуратно разложены инструменты. Между верстаком и стеной втиснуто небольшое бюро, заваленное книгами и листами бумаги с чертежами и расчётами. В центре комнаты на треноге стоял большой деревянный ящик с объективом. Гость, высокий мужчина средних лет с вьющимися рыжими волосами и властными манерами, достал из-под плаща свёрток.
– Вот. Это те доски, о которых я говорил. Я хочу, чтобы вы сделали из них одну стенку, а если их не хватит, то часть стенки. Короче, чтобы вы встроили их в аппарат.
Енох с поклоном взял свёрток, развернул. В нём оказались два куска посеревшей от времени и непогоды некрашеной доски.
– Князь Максимилиан, я сделаю то, что вы хотите, но ещё раз предупреждаю: я не знаю, какими именно свойствами будет обладать эта камера.
– У вас же получилось с предыдущей. Та камера излечила и мою дочь, и ещё двоих. Их болезни перешли на дагеротипы, изображения почернели и исчезли, а люди вылечились.
– Да, тогда получилось. Это была четвёртая камера, четвёртая буква алфавита: «Далет» – торжество жизни. Тогда всё получилось прекрасно, слава Всевышнему. Но тогда всё сошлось, совпало, все знаки: и Венера, и четвёртый аркан, и, главное, я знал, что я делаю и с чем имею дело. И дерево, дерево было правильным! Эти два куска целебного дерева ним, его ещё называют маргозой, привёз мне знакомый купец из Индии, а панель из рожкового дерева из Палестины я купил у наследников одного рыцаря, участвовавшего в крестовом походе. Это дерево упоминается даже в Каббале, в книге Зоар. Оно нам недёшево досталось. Эта камера стоила целое состояние. Но она того стоила. А что это за доски?
– Это два куска от доски с помоста, на котором стояла парижская гильотина. Та самая – на площади Согласия. На ней были казнены и Людовик, и Дантон, и Робеспьер. Эти сувениры стоили мне немалых денег.
Енох отшатнулся, отбросил доски на верстак.
– Князь… Это опасно. Мы даже представить не можем, что из этого получится! Какие жуткие силы мы можем разбудить. Я не буду из них ничего делать.
– Не забывайтесь, Енох. Я спасал вас уже от и обвинений в колдовстве, и от отлучения от вашей синагоги, и от погрома, и от долговой тюрьмы. Вы многим обязаны мне, Енох. И мне может надоесть спасать еврея-чернокнижника. Сейчас не лучшие времена для этого. Вы знаете, какие антиеврейские настроения сейчас в Германии, и как относится церковь ко всяким алхимикам и колдунам.
– Да, князь Максимилиан. Я всё помню. Я вам обязан. Я просто хотел вас предостеречь. Это действительно очень опасно. Но раз вы так настаиваете – я сделаю вам эту камеру.
– Ладно, Енох. Не обижайтесь. Мы ведь с вами оба алхимики, оба экспериментаторы. И мне, и вам – ну, признайтесь честно – интересно, что из этого выйдет. Так какая это будет буква по вашей каббале?
– Это будет «Нун», четырнадцатая буква, – прошептал Енох. – Испытание смертью. Тринадцатый аркан. Делать её нужно будет через три недели, под знаком Скорпиона.
– Ну, вот и отлично. Видите, как совпало. Это тоже хороший знак, что доски привезли вовремя! – князь Турн-унд-Таксис пришёл в благодушное настроение. – Не бойтесь, Енох. От сил земных я вас прикрою, ну а с силами небесными вы уж сами как-нибудь разберётесь.
Он сам развеселился своей шутке, посмеиваясь, надел плащ и уже у выхода, вспомнив, полез в карман и вытащил небольшой, но увесистый мешочек, сладко звякнувший золотом.
– Это вам, Енох. Считайте это авансом.
– Благодарю вас, князь.
Закрыв входную дверь, он постоял недолго в темноте. Потом вернулся в мастерскую, запер тщательно внутреннюю дверь, достал из потайного ящика бюро небольшую тетрадь в чёрном кожаном переплёте и, подвинув поближе свечу и чернильницу, стал писать, заполняя чистую страницу аккуратными, чётко выведенными буквами – справа налево.
Глава 4
4.1
Лучше бы он не приезжал на эту встречу. Лучше бы они остались в его памяти такими, какими он их запомнил тогда, двадцать пять лет назад, – молодыми, красивыми и полными надежд. Сначала собрались в школе, поохали, пообнимались, посидели в актовом зале, заглянули в классную комнату, повидались с немногими оставшимися в живых, некогда страшными и частенько ненавистными преподавателями. Поумилялись тому, каким маленьким кажется сейчас когда-то огромное и порою опасное школьное здание… и быстро перебрались в заранее снятый зал ресторана. По дороге ещё разбирались со списком – выясняли, кто внёс деньги на банкет, а кто решил погулять бесплатно, и чуть не рассорились. Примирил всех первый тост и быстро, чтобы не успели наесться, второй. А дальше пошли воспоминания – у каждого свои и зачастую нестыкующиеся, – но кто обращает внимание на такие мелочи по прошествии двадцати пяти лет? А чуть позже, после четвёртого-пятого тостов, вспомнили и старые обиды, но всё же не подрались, а выпили ещё и обнялись. И Ниночка пришла – располневшая, добрая, милая и с новеньким перманентом. Мазину, в какой-то момент представившему себе, что было бы, если бы тогда она выбрала его, и не уехал бы он в Ленинград, а женился бы на ней, остался бы в этом городе и работал бы в какой-нибудь конторе, стало так страшно, что выпил он побыстрее ещё и набросился на селёдку под толстой свекольно-майонезной шубой. Закончилось всё далеко за полночь. Расползлись с трудом, не забыв забрать с собой недоеденные салаты и недопитую водку, наобещав друг другу писать, созваниваться и обязательно, обязательно видеться чаще.
Сердитая и заспанная ночная дежурная смягчилась от зелёненькой трёхрублёвки и, ворча, впустила в гостиницу запоздавшего и очень нетрезвого постояльца. В эту ночь ему наконец-то удалось выспаться, хотя все самые сладкие предрассветные часы был он занят тем, что бегал по вязкому, чавкающему болоту и отстреливался из огромного фотоаппарата от партизана Изи. Проснулся он уже ближе к полудню посвежевшим, но немного заторможенным: два дня, а вернее, двое суток почти непрерывного выпивания дали себя знать. Он успел принять душ и побриться, до того как в дверь постучали.
«Да что ж это такое, – мысленно взвыл он, прыгая на одной ноге и заталкивая вторую в убегающую штанину. – Это гостиница или проходной двор?»
Рванул дверь резко, не спрашивая, кто там. И сразу узнал человека, стоявшего в коридоре. Всё как описал Изя: рыжий, застёгнутый на все пуговки и явно какой-то не наш. Чуть выше среднего, худощавый, мазинских лет и совсем не страшный… Плохо было, что человек-то тоже понял по мазинским глазам, что его узнали, – и это предвещало сложный разговор. Поскольку Михаил Александрович выжидательно молчал, то рыжий начал первым. Он слегка поклонился – что уже выдавало в нём не советского человека – и представился.
– Меня зовут Максим Таксинов, а вы, судя по всему, Михаил Александрович Мазин? – В его речи действительно слышался лёгкий акцент, но фразы он строил правильно, и было немудрено, что Изя принял его за прибалта.
– А… по какому вы, собственно, вопросу? – Мазин решил пока на всякий случай не подтверждать, что это он, – может, ещё удастся как-то избавиться от непрошеного гостя.
– Я хотел поговорить с вами, Михаил Александрович, по одному важному делу, и мне кажется, что вы даже знаете по какому.
– Ничего я не знаю, – вяло уже возразил Мазин, понимая, что отбрехаться от гостя не получится, но всё же сделал ещё одну попытку. – Да и некогда мне. Я на кладбище сейчас собрался пойти, а завтра мне уезжать.
Это он соврал, и сам не понял зачем – билет у него был только на послезавтра. Но гость не обратил внимания на эти ухищрения.
– Я не отниму у вас много времени. Может, нам будет удобнее говорить внутри?
Мазин сдался и повернулся боком, пропуская гостя в номер. В отличие от бесцеремонного следователя, гость не стал самостоятельно занимать единственный стул, и Мазину ничего не оставалось, как самому подвинуть его гостю.
– Мне кажется, вы, Михаил Александрович, в курсе причин моего посещения, но если вам угодно, я объясню. Я пришёл к вам, потому что вы знакомы с Исааком Гершевичем и интересовались им несколько дней тому назад. И что-то мне подсказывает, что вы знаете и о нём самом, и о его фотокамере гораздо больше, чем вы пытаетесь нас убедить. – Мазин заметил это «нас», сделал вялый протестующий жест, но гость не дал ему перебить себя. – Я сразу хочу ответить на вопрос, который вы явно сейчас зададите: какое отношение и какое право я имею вас что-либо спрашивать. Дело в том, что я являюсь владельцем этой камеры, которую Исаак Гершевич, можно сказать, незаконно получил – чтобы не сказать «украл» – и привёз в этот город из Германии.
– Да как вы можете быть её владельцем? – возмущённо начал Мазин и осёкся, сообразив по вспыхнувшим зелёным глазам гостя, что заторможенное похмельем сознание сыграло с ним злую шутку, и что он попался.
– Так вы всё-таки знаете про камеру, Михаил Александрович, – мягко, но с нажимом сказал гость.
– Ничего я не знаю! – бросился в атаку разозлённый своей оплошностью Мазин. – Ни про Изю вашего, ни про какие фотокамеры. Ничего в них не понимаю, ничего о них не знаю и знать не хочу! Отстаньте вы от меня! Сначала вампир этот бледнолицый, теперь вы!
– Какой ещё вампир? – удивился гость, ошеломлённый таким натиском.
– Да этот, следователь ваш, Наливайло! Зубом цыкающий и на вампира похожий. Он же по вашему заданию приходил?
– По заданию? А почему вы считаете, Михаил Александрович, что следователь прокуратуры Наливайло мог выполнять чьи-то, а тем более мои задания? – Гость стал ещё внимательней и напряжённей и вопросы задавал уже требовательно-угрожающим шёпотом. – Откуда у вас такие странные идеи? Что вы об этом знаете?
И тут Мазин не выдержал. В тухлом похмелье, тормозившем его с самого утра, мутной пеленой обволакивавшем его мозг и не дававшем ясно мыслить, наконец появился просвет – разрыв в облаках, через который ярко засверкало солнце.
– Вон! Вон отсюда! – заорал просветлевший Мазин.
4.2
Поиски места, где бы можно было найти поздний завтрак, вывели его к вокзалу. Все рестораны в городе, включая гостиничный, были ещё закрыты. Единственная известная ему по юношеским воспоминаниям столовая находилась, судя по выцветшей вывеске, на ремонте уже не первый год. Зато на вокзальной площади нашлась женщина с огромной кастрюлей пирожков с ливером по гривеннику. Мазин готов был поклясться, что это она – та самая продавщица, у которой он покупал пирожки тридцать лет назад. Ему вдруг показалось, что он помнит и её усталое, морщинистое, коричневатое лицо и засаленный белый фартук, и красные, задубевшие на холоде руки. Даже бумага, в которую она заворачивала пирожки покупателям, была та же: узкая, грубая, серовато-белая кассовая лента. Ни она не изменилась, ни пирожки – только цена: стоили они тогда пятачок. А вот в привокзальном буфете варили сосиски в целлофане и наливали за двенадцать копеек из блестящего хромированного цилиндра горячую светло-коричневую жидкость, называвшуюся «кофе с молоком» и удивительно подходившую по вкусу к сосискам.
У вокзала же он купил цветы и добрался до кладбища часам к четырём, когда красноватое мартовское солнце уже готовилось плавно скатиться к горизонту. После недолгого блуждания по изрядно изменившемуся кладбищу он нашёл могилы родителей – те действительно были расчищены от прошлогодних листьев и остатков грязноватого снега – и порадовался, что не зря посылает ежегодно переводы их бывшей соседке. Положил, разделив пополам букет, цветы на обе плиты. Потом вспомнил кладбищенские правила и оборвал стебли покороче – прямо под сами бутоны, чтобы цветы нельзя было собрать с могил и продать ещё раз. Посидел на врытой у оградки скамейке, покурил. Достал купленную по дороге чекушку водки, сорвал крышку зубами – промёрзшие пальцы не слушались, – помянул, выпил половину и заткнул бутылку заранее заготовленной пробкой, свёрнутой из тетрадного листа – из Изиной записки. Водка сначала не хотела ложиться без закуски на вчерашнее, поклокотала внутри, подёргалась вверх-вниз, но наконец утихомирилась, и печальное тепло растеклось по телу. Он уже начал задрёмывать на узкой скамеечке, погрузившись в полусон-полувоспоминания, когда отвлекли его, вытащили из этого блаженного состояния шум машин и голоса множества людей. У кладбищенской сторожки, там, где и находился Изин схорон, и мимо которой он сегодня прошёл, стараясь не повернуть головы, стояли два милицейских уазика, машина скорой помощи и толпилось с десяток человек. Михаил Александрович, не торопясь, изображая безучастность, подошёл ближе. Темнело, и группа людей на кладбище, освещённая лишь фарами машин, выглядела зловещей стаей чёрных воронов, обсевших низенькую сторожку. Входить внутрь и спрашивать что-либо у милиции или врачей он даже не пытался. Понятно было, что ответа не получит, а вот ненужного внимания и лишних расспросов точно не избежит. Да и показалось ему, что мелькнули среди мундиров и фуражек серенький костюмчик и белёсый затылок следователя Наливайло. Но на любом кладбище всегда найдутся старушки – всегда, в любое время суток. Не привязанные уже ни к чему на этом свете, потерявшие всех и вся, живут они только там, ухаживая за близкими могилами, общаясь с ушедшими родственниками и готовясь к незаметному переходу из этого состояния в мир иной – к воссоединению с теми, кто оставил их тут мучиться и доживать. Так вот к ним – теснящимся в сторонке, мудрым и всё знающим – Мазин и обратился.
– Так тело там нашли, гражданин, – сообщили они, перебивая друг друга. – Изи Якобсона тело. Слыхали, может, про такого.
– Тот самый это Изя, который уж месяц тому как пропал. А батюшка наш сказал, что совсем свежий он и духу никакого нет покойницкого, – шёпотом добавила одна из старушек и мелко закрестилась. – Ну совсем как живой. А ещё, говорят, привидения разные вокруг сторожки по ночам ходють и звуки всякие жуткие раздаются.
– Да не живой – мёртвый он совсем. Ох, страсти-то какие напридумывали курицы недоенные… И вот ещё что: рядом с телом обрывки какие-то и горстка пепла – фотографии какие-то полусгоревшие. Но кто на них и что – это неведомо. Может, только эта, експертиза покажет, – окончательно разъяснила ему ситуацию суровая интеллигентная старуха в перекроенном из мужского драповом пальто.
Притихший Мазин побрёл к гостинице. Не нужны ему были результаты милицейской экспертизы, чтобы понять, что именно произошло. Партизан Изя поставил последний в своей жизни эксперимент, на этот раз – на себе.
Гном Фёдор, двоюродный племянник Изи, в той же кепке и в настоящем, только очень маленьком ватнике поджидал Мазина сбоку от входа в гостиницу, укрывшись в тени разросшейся ели. Глаза у мальчишки были красные, но он старался держаться и только шмыгал время от времени мокрым носом. Выходить на свет, а тем более идти в гостиничный номер он категорически отказался и, держась по-прежнему в тени дерева, рассказал и передал Мазину все, что было поручено. Видно было, что Изя тренировал племянника по-своему, по-партизански… и не напрасно. Потому что, после того как Михаил Александрович скрылся за дверью гостиницы, из-за угла выскочил рыжий Максим и бросился искать так и не увиденного им мазинского собеседника – а того и след давно простыл.
4.3
Уезжал Михаил Александрович из родного города с тем же багажом – портфелем и маленьким фибровым чемоданчиком – и тем же маршрутом, каким в него и прибыл, – дневным поездом до Здолбунова. А там пересадка на ленинградский скорый, на верхнюю полку, и спать, спать, просыпаясь только на еду и перекуры, – и ни капли спиртного! Не всё из этого получилось: выпить с соседями по купе пришлось, и ещё как! Уж больно настойчивы и хлебосольны оказались два командированных молдаванина и студент-заочник из Одессы, ехавший на весеннюю сессию. Настолько хлебосольны, что ему удалось если не забыть, то, по крайней мере, пригасить неконтролируемый страх, навалившийся на него, когда, подойдя к поезду, в жиденькой толпе на перроне увидел он у одного конца своего вагона рыжего иностранца Максима, а у другого – бледного упыря, следователя Наливайло. Оба молча, внимательно и не делая никаких попыток приблизиться, наблюдали за ним: за его багажом, за тем, как он сел в вагон, проследили, чтобы не выскочил через другой тамбур, и, дождавшись отхода поезда, проводили окно его купе мертвенными, ничего не выражающими взглядами.
Мысль провести несколько экспериментов со своей камерой – со своим так странно и случайно доставшимся ему «Енохом» – возникла у Михаила Александровича в поезде, когда услышал он сквозь некрепкий дневной сон на своей верхней полке, как спорили внизу молдаване, оказавшиеся то ли научными работниками, то ли подпольными цеховиками.
– Какие ещё эксперименты! – грозным шёпотом наседал один из них на другого, помоложе. – Ты свои эксперименты на белых мышах ставь, а не в моём цеху! Ты без меня в космос слетай. А если твоё рацпредложение сработает и вернёшься живой – вот тогда и приходи со своими идеями! Ты знаешь, что будет, если я клиентам партию товара не выдам вовремя, как обещал? Это тебе не в министерстве взятки совать – там в худшем случае уволят, а эти – голову отрежут. Не надо мне твоих экспериментов!
Мазин не услышал, как оправдывался молодой, но «эксперимент» и «белые мыши» засели в его памяти, и, вернувшись домой, первым делом, после того как убедился, что в квартире всё на своих местах, и принял душ, он стал прикидывать, каким образом устроить проверку и без особого риска выяснить смертоносность своего «Еноха».
Глава 5
5.1
Не нужна ему была такая известность, ох не нужна! Да что поделаешь, если слухи рождаются из грязи, как мыши, и распространяются от малейшего дуновения ветра, как пожар. То ли кто-то из окружения князя что-то проведал и разболтал, то ли сам князь оказался несдержан на язык, но слухи о чудных свойствах фотоаппаратов Еноха расползлись по округе. С одной стороны, это добавляло ему клиентов. С другой – клиенты эти часто оказывались совсем не того типа, с которым хотелось бы иметь дело.
Такие заказчики почему-то предпочитали приходить под вечер, ближе к закрытию. Вот и этот – высокий, худой, со впалыми щеками и длинными чёрными усами – вынырнул из темноты (фонарщик ещё не успел добраться до их улочки), когда Енох уже собрался закрывать мастерскую.
– Я наслышан о чудесных свойствах ваших камер, герр Енох, и хотел бы заказать у вас аппарат для себя. – Енох вздрогнул, услышав трансильванский акцент гостя. Ему приходилось бывать в тех краях, и от того путешествия у него остались не самые лучшие воспоминания.
– Я думаю, что слухи, дошедшие до вас, уважаемый… – тут он сделал паузу, поскольку гость не представился.
– Граф Дэнуц, – наклонил голову гость.
– Моё почтение, граф. Так вот о слухах – думаю, что они сильно преувеличены. Да, моими камерами можно делать прекрасные фотографии, и мне есть чем гордиться. Что же касается…
– Оставьте, Енох. Я в курсе всего и знаком с несколькими вашими покупателями. Я понимаю, что цена за такую камеру много выше, чем за обычную, и не пожалею денег.
– Граф, дело не только в цене. Чтобы камера обладала чем-то ещё, должны сложиться вместе очень много различных и часто непредсказуемых факторов: фазы Луны и положение звёзд, арканы Таро, разные специальные, вплоть до рун, мелочи, которыми не хочу забивать вам голову, и, главное, дерево, из которого она сделана! Надо понимать, какую энергию оно в себе несёт! И даже при выполнении всех этих требований нет гарантии, что всё получится. Даже сделав всё правильно, можно получить камеру с совершенно непредсказуемыми свойствами. Это очень опасно.
Граф выслушал пылкую речь Еноха не мигая, затем полез под полу тяжёлого, дорогого и перепачканного понизу грязью дорожного плаща и вытащил небольшой пакет, завёрнутый в кусок бархата, с вышитой золотом монограммой. Аккуратно развернул. Две небольшие узкие дощечки поблёскивали на тёмно-синей ткани полированной желтоватой древесиной и в колеблющемся свете канделябров казались золотыми.
– Вот дерево. Встройте их в аппарат, сделайте всё правильно, и я щедро отблагодарю вас.
– Граф, я же объяснил вам: чтобы камера обладала какой-то силой, я должен знать, что за дерево, подобрать, если это вообще возможно, массу прочих необходимых составляющих и подгадать нужные фазы планет. Это непросто, а иногда и нереально, иногда нужных сочетаний приходится ждать годами. Что это за доски, откуда?
Граф какое-то время колебался, затем решился.
– Это куски, выпиленные из дерева, выросшего на могиле одного из моих предков: графа Влада Цепеша. Вы вряд ли о нём слышали.
Енох отдёрнул уже протянутую к дощечкам руку. Лицо его побледнело и покрылось мелкими капельками пота.
– Я знаю это имя, граф. Извините, но я не смогу сделать вам фотокамеру.
– Енох, я не постою за ценой! И никто ничего не будет знать. Это останется между нами.
– Граф, я прошу вас уйти. Я не буду делать эту работу, – Еноха уже трясло, и он боялся сорваться на крик. – Пожалуйста, граф. Мастерская уже закрыта.
Граф Дэнуц молча завернул дощечки в бархат. Не торопясь убрал их под плащ, и уже выходя, в дверях повернулся к Еноху.
– Вы слишком много себе позволяете, еврей. У вас будут серьёзные проблемы.
Дрожащими руками Енох запер дверь, задвинул тяжёлый засов, погасил свечи в мастерской и перешёл во внутреннюю комнату. Позвякивая горлышком графина о край бокала, он налил вина, залпом выпил и рухнул в кресло у едва теплившегося камина. Только сейчас до него стало доходить, чем может обернуться для него то, что он делает, и эта совершенно ненужная ему известность. Граф Влад Цепеш – ещё бы ему не знать это имя. Графом Дракулой, дьяволом звали его в Трансильвании, и, несмотря на то что вся эта история случилась давным-давно, имя это до сих пор в тех краях произносят шёпотом и с ужасом.
Бежать, бежать нужно отсюда. Скрыться там, где его не знают, отсидеться, пока забудут, сменить имя. Но как бросить мастерскую, где всё налажено, пока не сделана главная работа – важнейшая фотокамера в его жизни?
5.2
Метод его работы был чисто алхимический, да и был он по большому счёту алхимиком-самоучкой. Как алхимики Средневековья смешивали в своих колбах и ретортах всё подряд, надеясь экспериментальным путём нащупать формулу философского камня, так и он создавал свои камеры по наитию, сначала из того, что было под рукой, а позже находя всё более и более замысловатые, а подчас и уникальные материалы. Потом он стал комбинировать и совмещать изготовление камер со всеми известными ему магическими практиками. Вот только предсказать, что именно смогут его аппараты, какими чудесными или, напротив, страшными способностями будут обладать его создания, он не мог – это, как правило, становилось понятным только со временем.
