– Подпишемся, – ответил я за себя и за Севу.
Вадик глубоко вздохнул, скинул куртку на спинку стула, сдвинул на середину стола мятый алюминиевый чайник, составил в ступенчатую стопку четыре граненых стакана с недопитым чаем, достал из своей папки конспект по общей биологии, открыл чистый разворот и, уставившись на надутую Нинку, стал задумчиво грызть лохматый кончик шариковой ручки.
– Вот, правильно, сначала подумай, не пори чушь сгоряча, – удовлетворенно сказал Серега, – сиди, смотри, а я пока чайничек поставлю, чайку тебе заварю для сугреву…
– И для улучшения мозгового кровообращения, – подпел со своей койки Сева.
Над посланием к “дорогим предкам”, погрязшим, как нам тогда казалось, в ханжеском провинциальном целомудрии, Вадик корпел до полуночи. За это время мы успели раз восемь попить чаю и даже выслушать долгое, занудное, но весьма любопытное рассуждение Севы о неразрешимых загадках возникновения на Земле вида Homo sapiens, то есть, нас с вами.
– Вот вы считаете, что от обезьяны, – говорил Сева, обращаясь к воображаемым оппонентам, – но где доказательства? Где ископаемые останки переходных форм, на основе которых можно было бы выстроить такой же последовательный ряд, какой существует, скажем, для современной лошади?.. Где?
– Ну ты сравнил! – восклицал Серега, – человек и лошадь?!. Да ты хоть раз в жизни видел хорошую лошадь?.. Не в кино, а в жизни, в поле, на речном обрыве?..
– Этот вопрос относится, скорее к области поэзии, – продолжал Сева, глядя в потолок выпуклыми линзами очков, в которых светилось двойное отражение оконной рамы, – развитие лошадиного и человеческого эмбрионов поразительно схоже, и лишь на последних стадиях…
– Да заткнись ты! – морщился Вадик, поднимая голову над белой страницей, – венерианский календарь майя, пришельцы-кроманьонцы – какая тебе разница, из какой дыры нас сюда занесло…
– Вадик прав! – восклицал Серега, – он-то теперь точно знает, откуда происходит человек!
– Кончайте, мужики! Тошнит… – ныла из угла Нинка.
В конце концов Вадик дописал свое покаянное письмо, прочел его вслух и, получив всеобщее одобрение, запечатал его в конверт и дал Сереге, чтобы тот уже наверняка отнес его на почту. Пока бдительный Серега сверял адрес получателя с аккуратными строчками в нижней полосе получаемых Вадиком конвертов, они с Нинкой заставили свою койку привезенной откуда-то с городской свалки ширмой и, не дожидаясь, пока в комнате погасят свет, устроили такую бурную сцену примирения, что мы с Серегой не сговариваясь потянулись в коридор курить, а Сева наглухо загородил себя непроницаемым как могильная плита Карлом Бэром.
ГЛАВА …
– Н-да, однако, зверинец у вас там порядочный, – сказал Валерий, когда я закончил свой рассказ о нашей общежитейской жизни.
– Но с другой стороны все понятно, – продолжал он, – вырвались на свободу, ну и развернулись кто во что горазд… И при этом каждый, конечно, считает себя большим оригиналом, думает, что он вот такой единственный и неповторимый уникум – чепуха!.. Совершенно классические типы, почти хрестоматийные: у одного стремление продлить жизнь выступает как защитная реакция против суицидного инстинкта, у другого явно выраженный Эдипов комплекс, третий, при жесткой авторитарной установке, никак не может правильно оценить ситуацию, и оттого, как говорят на его горячо любимой малой родине – “кидает коников”, – то есть скачет по жизни как свихнувшийся кузнечик – что из них из всех получится?.. Не знаешь?
– Не думал, – сказал я, – не до того было…
– Может, перебесятся, может, сломаются, – сказал Валерий, – все возможно… А ты перебирайся ко мне, комната у меня большая, места хватит, участок будем вместе убирать, деньги или пополам или в общий котел – как хочешь…
– А что их делить, все равно потом скидываться, – сказал я, глядя, как плывут за морозными стеклами вагона радужные нимбы путевых светофоров.
Потом мы спускались в метро, поднимались, покупали теплый хлеб у ночных приемщиков, шли какими-то темными проходными дворами, выпугивая из мусорных контейнеров худых остервенелых кошек, и в конце концов после долгого многоступенчатого восхождения по едва различимой в оконном свете лестнице, остановились перед низкой, почти квадратной дверью, обитой кровельным железом.
– Есть и другой вход, – пояснил Валерий, – но так от метро ближе…
– Понятно, – сказал я.
Мой товарищ снял перчатку и костяшками пальцев простучал в стенку рядом с дверью два длинных, один короткий и еще один длинный удар.
– Запомни, – сказал он, – два длинных, один короткий и еще один длинный – это примерно на два месяца, потом, когда начинают шляться всякие хронофаги и прочие persona non grata – шифр меняется, понял?
– Понял, – сказал я.
За дверью послышались шаги, грохнул железный крюк, дверь приоткрылась, и в проеме показалась настороженная бородатая физиономия.
– Ломброзо, ты? – послышался сиплый голос.
– Я, – ответил Валерий.
– А это кто с тобой? – спросил бородатый.
– Товарищ по alma mater… А что? Опять приходили?..
– Не знаю… – сказал бородатый, по-прежнему стоя в проходе, – кто-то звонил, стучал, но я не отзывался – мало ли кто… Может и они?
– Ладно, поговорим, – сказал Валерий.
– Проходите, – сказал тот, отступая в сторону.
Мы вошли и оказались в просторной кухне, центр которой был занят низкой, обложенной закопченым и засаленным кафелем, плитой. На плите стояла большая кастрюля, облупленный эмалированный чайник и большой молочный бидон с двумя ручками. В потолок уходила квадратная труба, и от нее в четыре угла кухни тянулись веревки, увешанные рубашками, трусами, носками и детскими пеленками. За занавеской в дальнем углу угадывались контуры ванной, вдоль правой стены тянулся узкий деревянный стол, а над ним в стену были вделаны две эмалированные таблички “Пива нет” и “Студентов буфет не обслуживает”.
– Знакомьтесь, – сказал Валерий, – Володя! Андрей!
Мы обменялись рукопожатием. Ладонь у бородатого оказалась сухой, жилистой и хваткой как пастуший кнут. Пожав мою руку, он взялся за стоящий у стенки табурет, с треском выломал ножку и, открыв дверцу плиты, бросил ножку на раскаленные, переливающиеся рубиновым жаром угли. Лакированное дерево затлело, вспыхнуло и обволоклось яркими желтыми язычками пламени.
– И ведь знаю, что до конца отопительного сезона не могут они меня выгнать, – сказал бородатый, закрывая печную дверцу, – закон есть, сам читал, знаю, и все равно боюсь…
– Ладно, поговорим, – сказал Валерий.
Мы оставили лыжи между двойными дверьми черного хода, обошли жаркую плиту и, миновав короткий широкий коридор, оказались в большой квадратной комнате с двумя окнами, из которых открывался просторный и великолепный вид на залитые лунным светом городские крыши и церковные купола.
– Вот здесь я и живу, – сказал Валерий, щелкнув выключателем, – нежилой фонд, служебная жилплощадь… Дворники, техники, кровельщики, пожарные – все по таким трущобам ютятся – и ничего, нормально… Володя – кровельщик, на филфаке учится, на вечернем, испанский изучает… Жена у него умерла во время родов, он с девочкой остался, да еще и запил с горя, на крышу вылез с похмелья, чуть не грохнулся, страховка удержала… А инженер по технике безопасности как это дело увидел, так чуть не поседел со страху: не хочу, говорит, за тебя, дурака, в тюрьму садиться, у меня у самого жена тройню родила… Ну и выгнали Володьку из кровельщиков… Он еще сильнее запил, а потом вдруг ко мне: ты, говорит, психиатр, Фрейд, Ломброзо – лечи!.. Я ему объясняю, что я не врач, а психолог, а он уперся: лечи – и баста!.. В запое человек, хорошо хоть, студентки нашлись, подруги, приходили за девочкой присматривать… Я в наши учебники, а там, понимаешь, на первом месте раздел “Черты характера советского человека”: патриотизм, трудолюбие, честность и порядочность – представляешь?!. Смех и горе… Я папаше письмо, у них ведь в армии тоже с этим делом проблемы, пьют некоторые просто по-черному, причем особенно из высшего офицерства, от полковника и выше… Папаша понял и выслал мне адресок, здесь, в области, час двадцать на электричке… Я приехал, нашел дом, нормальный такой кирпичный особнячок в два этажа с гаражом, парниками, котельной, двумя волкодавами на проволоке за железной кованой оградкой – хорошо живет человек, не то, что Василь… Показал я хозяину папашино письмо, объяснил ситуацию, тот головой покивал, и оставил меня у себя на пару деньков, чтобы я сам посмотрел, как это делается… Ну я и посмотрел, и на хозяина посмотрел, и на тех, которые к нему лечиться приезжали на черных “Волгах” со свитой… Из соседней комнатки, сквозь дырочку в ковре, вроде смешно, но полезно, и ни от кого не убудет, потому что я клятву дал, что ни одной живой душе не проболтаюсь, кого я сквозь эту дырочку наблюдал… А метод с виду простой, даже как бы незаметный: садится человек напротив целителя, тот берет его голову в ладони, мягко, почти нечувствительно, поглаживает виски, смотрит в глаза, говорит негромко – и все… Хотя в какие-то моменты мне становилось жутковато: как будто при мне душу дьяволу продавали – хотя, конечно, все, наверное, наоборот, не знаю… В общем, прожил у него не два дня, как собирался, а полторы недели, участок мой напарники убирали, начальник восьмерки в табель ставил, потому что я на всякий случай предупредил, что уеду и могу задержаться… Так что жил я у этого алкогольного Мефистофеля, смотрел в дырочку, и досмотрелся до того, что сам решил попробовать, да и он мне сказал, что здесь ничего сверхестественного и невозможного нет: сажай клиента против себя, смотри в глаза и бубни, бубни, пока он дремать не начнет, и как видишь, что глазки у него малость остекленели и как будто пленочкой поденулись, начинай внушать… А способность у тебя есть, можешь ты человеку свою волю внушить, я это вижу… Я сказал, что мне, конечно, это очень лестно, но хотелось бы самому попробовать, проверить на практике, на человеке, к вам же, говорю, каждый день по пять-шесть клиентов приезжают… Нет, говорит, я тебе своих клиентов дать не могу, они – народ серьезный, шуток не понимают, – а мне подставляться никак нельзя, я за каждого такого головой отвечаю… И тут не было бы счастья, да несчастье помогло: сосед запил, директор овощебазы. Заперся в своем замке за кирпичной стеной в полтора человеческих роста с бойницами и башенками по углам, овчарок кавказских с цепи спустил, пьет и орет с главной башни под медной луковкой с флюгером в виде льва: я вас всех в рот е…! Я вас всех на х… видал!.. На весь поселок, громко, особенно когда ночи холодные, луна светит, и эхо по окрестностям разносится: …бал! …бал! …ую! …ую! – смех и горе, ей богу!.. А кончилось все тем, что взял он ружье, перестрелял своих волкодавов, пришел к моему хозяину, упал в ноги – натурально, я сам видел! – лечи, говорит, не могу больше, зверею, и сердце останавливается: вот так стучит, стучит, а потом вдруг: хоп – и тишина!.. Вот, говорит, потрогай… И руку его к своей заплывшей жиром груди прикладывает: вот, говорит, сейчас встанет… Вот, слышишь?.. Страшно мне, Устин – это целителя так зовут – страшнее, чем ОБХСС, от тех-то еще как-то отмазаться можно, а здесь – хрен!.. Руки-ноги в холод и в пот бросает, и как будто ржавая пивная пробка под языком – Кондратий, в общем… А Устин ему: я сам не могу, у меня клиент на очереди, мне сейчас силу терять нельзя, очень уж человек большой, ты с ним рядом – тля капустная, – но помочь тебе можно, есть у меня ученик, молод еще, но бог ему дал, так что сделает он все как надо, снимет в лучшем виде, по гроб жизни ему обязан будешь… Тот сперва вроде замялся, привык, чтобы ему везде все по первому классу делали: и ложу в театре, и “Волгу” в экспортном исполнении с форсированным двигателем, и баню с телками, которые разве что летать на обучены, и палату отдельную с личным врачом-академиком, и гроб дубовый с перламутровым крестом на крышке – а тут ему, понимаешь, ученика подсовывают, практиканта, из тех, что у него на базе гнилую картошку перебирают… Но делать нечего, Кондратий – мужик суровый, ему в лапу не сунешь, так что встал с колен наш мученик, рубаху в спортивные штаны дрожащими руками заправил, прошел в апартаменты, сел в кресло, уставился на меня: лечи, студент – заговоришь, озолочу!.. А я сел напротив, смотрю ему в глаза, и меня самого то в жар, то в холод бросает, потому как вижу, что этому стоит только пальцем ткнуть, шепнуть пару слов по телефону, и тот, на кого он ткнул – покойник, ну, разумеется, в определенных пределах досягаемости, там ведь тоже своя иерархия имеется… И вдруг до меня дошло, что меня-то он как раз и не достанет, и что даже если я его до полусмерти заговорю, ничего мне за это не будет, потому как я – генеральский сын… Успокоился, взял себя в руки, повертел перед ним стеклянную бусинку: смотрите внимательно, внимательно смотрите, следите за шариком, можете моргать, смейтесь, не сдерживайтесь, расслабьтесь, бросьте руки вдоль тела, откиньтесь на спинку, свободнее, свободнее – ну и так далее, пока он не впал у меня в транс…
За этим рассказом мы успели поставить раскладушку, перегородить комнату книжным стеллажом, сколоченным из брусков и досок, переодеться, попить чаю и даже бросить на сковородку несколько кусков мороженой медвежатины. Все это время Валерий говорил, переходя на шепот или совсем прерывая свой рассказ только тогда, когда на кухню выходил бородатый Володя. Я помог ему снять с плиты и перенести поближе к ванной молочный бидон с горячей водой, после чего две тихих неприметных девицы вынесли из его комнаты пищащего в пеленках младенца и, установив на дне ванны цинковое корыто, задернули за собой клеенчатые шторы. Я переворачивал куски мяса на скворчащей и стреляющей кипящим салом сковороде и слышал, как младенец шумно плещется в корыте и издает восторженные нечленораздельные звуки. К тому времени, когда с мытьем младенца было покончено, и протянутая через всю кухню веревка провисла от выстиранных ползунков и пеленок, мясо было готово, и мы все собрались возле кухонного стола, установив на двух кирпичах большую, накрытую крышкой сковороду. Судентки сперва смущенно отказывались, но после того как Валерий категорически заявил, что никуда их не отпустит, присоединились к трапезе, устроившись на грубой широкой скамье как раз напротив таблички “Студентов буфет не обслуживает”.
Пока мы жевали мясо, запивая его теплым чаем, на кухню, бренча крышкой чайника, выполз сгорбленный плешивый старикашка в кальсонах на веревочных подтяжках и чрезвычайно замасленном фраке с длинными острыми фалдами, прикрывавшими его окаменевшую спину подобно хитиновым надкрыльям огромного жука. Поставив на угол плиты помятый медный чайник, старик извлек из кармана фрака монокль на тонкой белой цепочке, привычным жестом вбросил его под кустистую, сурово нависшую, бровь, обернулся к нам, неопределенно покачал головой, окруженной седым, светящимся как нимб, пухом, и, шаркая стоптанными задниками тапочек, удалился в желтые сумерки коридора.
– Вот тоже реликт, – сказал о старике Валерий, когда мы с ним вернулись в его комнату, – музыкант, композитор… Артур Карлович Дандорф, из поволжских немцев… У него в комнате стоит огромный рояль, вся крышка которого в несколько слоев застелена полотенцами, простынями, просто старыми газетами, и весь этот слоеный пирог переложен и начинен симфониями, этюдами, сонатами и еще черт знает чем… Причем все это в набросках, в обрывках, на трамвайных билетах, квитанциях из прачечной, старых конвертах – ему, как это ни странно, довольно много пишут, причем на разных языках и почти со всего света…
– Интересно, – сказал я, прислушиваясь к странным звенящим звукам, слабо доносящимся из-за прикрытой двери, – а это что?..
– Сочиняет, наигрывает… – сказал Валерий, и тут же стал продолжать свой рассказ о том, как он выводил из запоя директора овощебазы. Впрочем, рассказ был недолог. После того, как директор, получив свою дозу внушения, удалился, Валерий распрощался с целителем и вернулся в город, даже не вспомнив о том, что ему причитается врачебный гонорар.
– Главное было в другом, – говорил он, – в том, что начало было положено, и в том, что я уже на этом первом опыте начал, что называется, входить во вкус… Это ведь великий соблазн: видеть и чувствовать, что сидящий перед тобой человек полностью подчинен твоей воле, что он – твой Франкенштейн, зомби, и что его можно заставить сделать все, что угодно… Хоть и говорят, что если отдать сомнамбуле приказ совершить убийство или самоубийство, или отдаться гипнотизеру, то ничего не выйдет, сработают какие-то защитные механизмы – я в это не верю, все зависит от силы внушения… Но это так, попутно… На чем мы остановились?
– Директор… – напомнил я.
– Ах да, директор! – неожиданно рассмеялся Валерий, – он сам меня нашел, точнее, дал приказ своим “шестеркам”, и те вычислили… А мы с Володей тогда как раз кодовый стук и звонок сменили, вместо трех длинных и одного короткого три коротких и один длинный – вроде все просто, а поди догадайся… Те пришли, позвонили, поколотили в дверь – тишина…
– А композитор?
– Артур Карлович глух как тетерев, речь человеческую понимает только по артикуляции, так что не вздумай при нем шептаться – бесполезно, да и бессмысленно, он живет в своем мире, и вся наша суета для него – даже не дым, а так, тень от дыма… Но ближе к делу: так вот, подкараулили они меня в подъезде, один на черном ходу встал, другой – на парадном… Иду я из университета, только в подъезд, а мне навстречу товарищ в штатском, и книжечку красную в нос: пройдемте! Делать нечего, пошел… Иду к машине, а сам соображаю: что? кто?.. Задачка, надо тебе признаться, была не из простых, потому что на этой квартире кто только не перебывал… Диссиденты, наркоманы – многие люди вокруг Володи крутились, только сейчас куда-то исчезли, как корова языком… Посадили меня эти филеры на заднее сиденье, сами сели по бокам и повезли, причем молча… Проехали несколько кварталов, выехали на набережную, и один мне говорит: закрой глаза! Я: зачем?.. Не твое, говорит, дело, закрой, а то я сам их тебе закрою, могу больно сделать… Делать нечего: закрыл, они мне глаза повязкой плотной для верности обмотали – едем дальше… Долго ехали, по моим прикидкам часа полтора, причем быстро, с ветерком, с обгонами, с визгом на виражах… Потом ухабы какие-то пошли, проехали по ним минут десять, встали, они меня из машины выволокли – деликатно, без грубости – и повели… Ведут, а у меня коленки со страху сводит: куда? зачем?.. Меня ведь Володины товарищи немного просвещали, читать давали кое-что в фотокопиях, в ксерокопиях, на рисовой бумаге издательства “Посев” – а там про всякие такие штуки много чего было написано: как людей в подвалах расстреливают, как они просто исчезают в никуда – жуть, читаешь, и мороз по коже… В общем, они меня ведут, а я по запахам чувствую, что где-то мы за городом, причем далеко, хвоей пахнет, грибами – приятный воздух, родственный… Потом какие-то двери передо мной открыли, подтолкнули вперед, сами вошли, захлопнули, кнопка щелкнула, поехали мы вверх, а у меня от страха даже живот свело: лифт в лесу, в деревне! – да кто же это в домике-то живет?!.
Я еще раньше, по тону и сюжету Валеркиного рассказа начал догадываться, что его доставили в “замок” того самого “овощного бога”, эдакого “синьора Помидора” в человеческом, точнее, получеловеческом, образе. Догадался, но перебивать не стал, увлеченный не столько самим сюжетом, сколько деталями, живописным орнаментом повествования: коврами на стенах, экзотическим оружием, вроде коллекции старинных австрийских ножей для прикалывания дичи, резными деревянными масками, рогами, мордами, шкурами, бумерангами и зеркальным потолком, в котором отразился уголок “крепостной стены” с башенкой, проникший сквозь наклонные пластинки плотных жалюзи.
– И знаешь, когда я по-настоящему понял, что такое власть? – продолжал мой товарищ, – когда меня посадили в кресло напротив этого хама, и он не рявкнул, нет, а вежливо попросил, чтобы я его раскодировал, что не может он на своей работе совсем не пить – коллеги коситься начинают, да и просто тоска… И пить после заговора как-будто не тянет, но чувство такое, словно гвоздь какой-то сидит в башке – сними, говорит, студент… Ладно, говорю, сниму, но потом не жалуйтесь и своих арапов за мной не присылайте, а то пока они меня довезли, я чуть не помер со страху… Извини, говорит, перестарались, но это у них манера такая, ноу хау, руссиш культуриш, в том смысле, чтобы все было шито-крыто – понял?!. Понял, говорю. – Ну, а если понял, то давай, приступай! Я-то сперва к твоему шефу сунулся, а он говорит: не могу, кто закодировал, тот и снять должен – так что трудись, студент, не обижу!.. Делать нечего, приступил… Взял со стола ложечку золотую вместо бусинки, вогнал этого Вакха в транс, проговорил все, что положено, разбудил – и все, гуляй, рванина, от рубля и выше!.. И тут такое началось: стенка с книгами в золоченых переплетах сдвинулась, оттуда столик выехал, а на нем разве что птичьего молока не хватает… А я голодный как шакал, колотит всего с дороги, да еще и после сеанса – этот кровосос из меня всю прану выкачал… Так что я больше ел, а пил как птичка: глоточек сделаю – и давай его смаковать, восхищаться на все лады, словно я бог весть какой знаток и ценитель… Но вижу, что ему такой стиль нравится, и гоню, а сам думаю, как бы отсюда удрать побыстрее и поспокойнее в смысле личной безопасности – нужда ведь во мне у него теперь отпала, может и кинуться!.. Но ничего, обошлось хрусталем: понесло хозяина – и начал крушить!.. Ходит по своему холлу с камином в центре, распахивает дверцы, достает рюмки, бокалы, и так методично об паркет: хлоп!.. хлоп!.. Как куриные яйца. А потом сел в кресло перед камином, в огонь уставился, посидел минут пять и заснул… Ну тут и я начал собираться. Оделся, спустился по винтовой лесенке, мимо охранников прошел – они как услышали, что наверху началось, так тоже напились и уснули – дверь наружную приоткрыл, слушаю, не вякнет ли какая псина?.. Тишина, тех волкодавов перестрелял, а новых завести не успел, так что прошел я по обсаженной туями аллейке до ворот без всякого шума… А там оставалось только засов отодвинуть, и все – свободен!.. Вышел за ворота, погода мерзкая, дождик моросит, где-то вдалеке белое пятно фонаря светится, до станции сорок минут ходу, а до последней электрички – двадцать… И вдруг смотрю, между сосенками у самой стены “Волга” стоит, на которой меня привезли. Я к ней, за ручку дернул – открыто! Почему? Да потому что этим бояться уже некого, под богом ходят… Ну я завел ее, рванул и успел, а как в вагон ввалился, рухнул на скамейку, уснул, и чуть в парк не уехал, хорошо, попутчик нашелся, разбудил, когда на вокзал прибыли… А машину перед самой станцией в кусты загнал, пусть, думаю, поищут…
– А дальше что? – спросил я.
– Ничего, – сказал Валерий, – две недели здесь не появлялся, по знакомым ночевал, все боялся, что опять они меня прихватят… Володя мне записки в университет передавал с курьерами, типа: “Все хорошо, прекрасная маркиза!..” или “Над всей Испанией безоблачное небо!..” Весело, да?..
– Да так как-то… – уклончиво ответил я.
– О-хо-хо! – засмеялся Валерий, – папаша мне сразу в Академию предлагал, но я же гордый, свободный – а там муштра, казарма, погоны, гауптвахта… А здесь?.. Научный коммунизм, история партии и черты характера советского человека с весьма оригинальными выводами, вроде того, что “инакомыслие в нашем справедливом и до упора гармоничном обществе есть душевная патология, которую следует лечить в принудительном порядке” – весело, да?.. А я к этому времени через Володю уже познакомился кое с кем, да и несколько таких книг прочел, что если все, что в них написано – правда хоть на четверть, то хоть пулю в лоб пускай!.. Но это еще ладно, прочел и молчал бы себе в тряпочку, но ведь душа-то кипит, ну я взял и написал реферат на тему “ Партийная организация и партийная литература”… Цель ясна, задача поставлена, свобода есть осознанная необходимость и путь в светлое будущее, остается только воспеть этот путь в мажорных тонах могучим методом социалистического реализма! Вот так начал, а потом понес: однако, говорю, ни Достоевских, ни Тютчевых в этом строю пока не видно, да и неизвестно, появятся ли они при существующем цензурном уставе, строго предписывающем пропорции света и тьмы на квадратном вершке художественного пространства – и так далее… Еще статью написал в стенгазету на смерть Пикассо: умер великий мастер, и мы все осиротели – колокол звонит по нам всем!.. Газету тут же сняли, а меня – в комитет комсомола!.. Не понял товарищ студент идеологического факультета, что в нашем светлом обществе никакого такого чувства сиротства быть может, только сдержанная гражданская скорбь – хороший был художник, прогрессивный, Гернику нарисовал, испанец, с Лоркой дружил, которого фашисты расстреляли, а что левак был, так это потому что буржуазный, и зависит от денежного мешка… Мне бы притихнуть, а я возьми и задай вопрос на семинаре по истории партии: существует ли в настоящее время законодательный механизм, препятствующий повторному возникновению такого прискорбного явления в истории нашей родины и партии, как культ личности?.. Лихо, да?..
– Лихо, – согласился я.
– В общем, вызвали меня после всех этих художеств в один невзрачный кабинетик и спросили, хочу ли я продолжать учебу, и вообще?.. Насчет первого пункта я ответил: так точно, – а второй попросил расшифровать: что это значит “вообще”?.. Ну, в том смысле, говорят, что если вы где-то что-то услышите или что-то такое у кого-то увидите – понимаете?.. У меня от такого вопроса пот холодный по позвоночнику потек!.. Да, говорю, понимаю!.. Стрелять как бешеных собак!.. Шучу, не сказал я ничего такого, сказал, что все понял, и подумаю… Вот и подумайте, говорят, да и к тому же мы знаем, что с жильем у вас проблемы, дворником работаете, сил на настоящую учебу мало остается, вот и стремитесь на себя каким-нибудь иным способом внимание обратить – а ведь вы способный человек, не разбрасывайтесь!.. Так что подумайте, мы вас особенно не торопим, но желательно не тянуть, первая сессия на носу, экзамены сложные, так что вы лучше заранее все решите, чтобы потом лишних волнений не было… А этот наш разговор, ну, в общем, можете считать, что его как бы и не было, понимаете?.. Да, говорю, сами же сказали, что я не полный идиот. Короче, грамотно обработали, по всем точкам прошлись: самолюбие, страх, честолюбие, житейские неудобства и все такое прочее… Я домой пришел, на диван лег, в потолок уставился, вон туда, где пятно ржавое от протечки осталось – и лежу… Час лежу, два лежу, у соседа за стенкой какой-то говор приглушенный, по подоконнику капли стучат, оттепель, Артур Карлович вдали какие-то беспорядочные звуки из своего рояля исторгает, а я лежу как бревно и рукой шевельнуть не могу, потому как думаю: бессмысленно все это… Вообще все бессмысленно: вставать, одеваться, есть-пить, книжки читать, помойные ведра выносить… Потому что и м только одно надо: смотреть, слушать и… стучать!.. В сортир захотел, а мне в коридор выйти страшно… Увижу Володю, что я ему скажу?.. Чтобы к нему не ходил никто? Чтобы ни книг, ни журналов, ни пленок – ничего т а к о г о, потому что я теперь – м е ч е н ы й?.. Стукач, провокатор – представляешь, какой кошмар?!. Так до утра на диване и пролежал, даже мочился в бутылку из-под кефира, вот до чего довели, сволочи… И, что самое ужасное, так это то, что не выговориться никому: всех боишься, каждого – а вдруг его тоже обработали, и он согласился?.. Кто?.. Да любой, причем чем он умнее, чем больше к себе располагает, тем-то и страшнее… В общем, двое суток я терпел, мучался, а потом пошел к Артуру Карловичу, сел против него и одними губами, беззвучно, все и выложил, потому что понял: не выскажусь – повешусь, кроме шуток!.. Представляешь картину: Артур Карлович сидит за роялем во фраке, а я стою напротив, смотрю на него поверх “слоеного пирога” с кантатами и симфониями, и шепчу чуть слышно, как из меня стукача хотят сделать – смех!.. Он все выслушал, а потом и говорит сиплым таким треснутым голоском: когда моего деда в двадцатом году чекисты расстреляли, я взобрался на стул перед фисгармонией и маленькими своими пальчиками давил на клавиши до тех пор, пока у меня кровь из-под ногтей не выступила… Я давил, а няня моя стояла рядом и на педали нажимала, потому что мне еще не дотянуться до них было… Как, спрашиваю, это понимать?.. Как хочешь, говорит, так и понимай, а я больше ничего не скажу… Дзен-буддистская притча в форме хоку: ворон на ветке, сакура отцвела, ржавеет мой набор для харакири… Выхожу от старика, а навстречу Володя: серый, страшный, борода клочьями, спина горбом, руки трясутся… Увидел меня и разве что на колени не упал: Валера, сделай что-нибудь, не могу, петля в глазах, и Лизавета по ночам является, спрашивает, как Олюшка?.. Это он на сорок дней как сорвался, так его и понесло… Вышли мы на кухню, на плите миска глубокая с водой, из нее детские рожки с сосками торчат, за дверью ребенок что-то лопочет, смеется, а Володя на меня смотрит, и у него слезы по бороде текут… Сейчас, говорю, Володя, сейчас, дай только с мыслями соберусь, это ведь тоже так с ходу не делается… Ты, говорю, пока полежи, поспи, я Олюшку покормлю, а потом тебя разбужу, и мы займемся… Говорю, и в комнату его тихонько под локоть подталкиваю. Довел до койки, уложил, виски ему погладил, уснул он и проспал часов пятнадцать, а когда проснулся, я ему сказал, что заговорить его могу, но делать этого не буду… Почему?.. Да потому что… И про “овощного бога” ему рассказал. Да и кроме того, было у меня такое чувство, что не смогу я сейчас ничего сделать, голова другим занята, и так занята, что никаких других мыслей в ней нет и быть не может… Но про это я, естественно, ни звука, а только про то, что надо самому себя в руки взять, волю проявить, а не менять шило на мыло – одну зависимость на другую – потому что еще неизвестно, чем это может для тебя кончиться… Да и не только для тебя, про дочку подумай… Понял человек, задумался, притих, а примерно через час принес мне какую-то папку в пластиковом мешке и попросил спрятать ее в моей дворницкой где-нибудь за старыми метлами и лопатами… Что делать? Отказываться неловко, соглашаться страшно… Однако согласился, взял, еще в два мешка обернул и в песок закопал, которым я тротуар в гололед посыпаю… Если, думаю, выкопают папку, скажу, что понятия не имею, как она туда попала, ящик-то открытый, кто угодно мог зарыть… Но щуп на всякий случай из проволоки сделал и по утрам, прежде чем песок брать, тыкал, проверял: на месте ли?.. Две недели вот так тыкал, пока песок в ящике не кончился… А как песок кончился, так и страх мой немного поутих, да и любопытно стало: что там, в этой папочке?.. Принес домой, развязал тесемки, открыл – стихи!.. Хорошие или нет, судить не берусь – не разбираюсь. Но мне понравились, так понравились, что я даже кое-что запомнил, но читать не буду, покажу, сам прочтешь, если не боишься?.. Не боишься?
– Нет, – сказал я, – стихи не листовка, да и какие сейчас могут быть листовки? Не царское время!..
– Да-да, конечно, – перебил Валерий, – но не в этом суть…
– А в чем?
– Почитай, и поймешь, – сказал Валерий, – а не поймешь, я растолкую…
С этими словами он дал мне лиловую канцелярскую папку с надписью “Дело N…”, а сам ушел за книжный стеллаж и лег спать, сказав, чтобы я тоже особенно долго не засиживался, потому что подъем в шесть утра, а на улице черт знает что творится. Я глянул на часы: стрелки показывали четверть третьего, а по крыше за окном мела невесть откуда налетевшая февральская пурга.
ГЛАВА …
В стихах, которые таким странным образом попали мне в руки, я не нашел никакой откровенной крамолы, если не считать некоей неуловимой, совершенно особенной интонации. Подобное ощущение я испытал, когда первый раз услышал “A Taste Of Honey”. Знаменитый битловский хит был крупными круговыми зигзагами выцарапан кустарным фонографом на мутном рентгеновском снимке с изображением человеческого черепа. Купленные из-под полы на одесском толчке и со страшными акустическими предосторожностями установленные на проигрывателе лампового приемника, эти “кости”, несмотря на жуткий скрип, словно вышибли пробки из моих ушей, наглухо законопаченных такими музыкальными шедеврами как “Черный кот” и “Удивительный сосед”. Cамих стихов я уже не помню, кроме нескольких строчек из “Послания к декабристам”, где в середине глухо прокатывалось “хребет уральского хребта ломает ссыльным позвоночник…”, а в конце набатно звучало “…И могут навсегда обняться друзья и недруги в гробах в последнем равенстве и братстве”. Я бы, наверное, не запомнил и этого, но последние строчки были жирно подчеркнуты красным карандашом, на полях против них стоял вопросительный знак, а нижнюю половину листа перечеркивала энергичная надпись “В “Посев“!”. Я тогда еще не знал, что такое “Посев”, но подозревал, что это все-таки лучше, чем ящик с дворницким песком… Утром, когда мы лопатами сгребали снег с тротуара, я навел разговор на эту тему, но Валерий на этот раз был немногословен, и отделался каким-то отвлеченным рассуждением о том, что вся страна стоит на грани банкротства, и что мы еще доживем до “интересных времен”, в какие, как сказал один мудрец, лучше не рождаться вовсе. И еще он сказал, что человек в своей жизни только две вещи делает по-настоящему: рождается и умирает, – а то, что происходит с ним между этими двумя крайними точками, подвержено бесчисленным влияниям и вариациям. И тогда я понял, что накануне ему нужно было просто кому-то выговориться, и теперь, сделав это, он чувствует подавленность и неловкость. К тому же после зимней сессии у него остался “хвост”, причем совершенно неожиданный, и, как он подозревал, подстроенный ему за то, что он и в самом деле стал жить так, будто никакого разговора в отдельном кабинете с ним не было. Можно было, разумеется, пересдать, но прежде чем решиться на такой, казалось бы, пустяковый шаг, Валерий должен был убедить себя в том, что за его “завалом” не стоит никаких иных причин, кроме чисто академических.
– Не могу я учить эти проклятые “черты характера”, – бормотал Валерка, веером разбрасывая по наледи крупный рыжий песок, – с души воротит…
– А что значит “интересные времена”? – спросил я.
– Агрессии много накопилось в людях, – сказал Валерий, – никто ни во что не верит, все устали от этой бессмысленной гонки, обнищали, озлобились, и вот когда все это вырвется наружу, тогда и начнутся “интересные времена”, когда к власти – большой или малой – начнут рваться все, а пробьется лишь тот, за кем будет стоять сила, пусть небольшая, но достаточно хорошо организованная для того, чтобы преобладать в решительные моменты и в нужном месте…
О чем мы говорили еще в то утро, я не помню, но на это размышление я натолкнулся позже, когда Валерка уже перешел в Военно-Медицинскую академию на казарменный паек, устроив меня на свое место и устно завещав мне все свои метлы, лопаты и, главное, комнату, которую я теперь занимал на совершенно законном основании. На увольнительные он частенько заглядывал ко мне, пользуясь заблаговременно изготовленным в мастерской ключом, и даже если я по каким-то причинам отсутствовал, подолгу просиживал за моим письменным столом.
Но однажды, придя домой, я еще в коридоре услыхал редкий, неуверенный стук пишущей машинки, доносившийся из-за моей двери. Когда я вошел в комнату, Валерий вздрогнул, обернулся, привстал из-за стола и, сделав руками в воздухе какой-то неопределенный жест, постарался закрыть собой пишущую машинку с толстой, проложенной траурными каемками копирки, закладкой.
– Привет! – сказал я, вопросительно глядя в его темные расширенные зрачки, – работаешь?.. Не помешал?
– Да это так… – уклончиво сказал Валерий, – некоторые мысли…
– Ясно – сказал я, – а почему в таком количестве?.. И откуда машинка?
– Подарок, – сказал Валерий, накрывая закладку и клавиатуру обшарпанной черной крышкой и аккуратно поворачивая маленький ключик в никелированном замочке, – а много копий потому, что хочу сделать свои мысли достоянием общественности…
– Похвально, – сухо сказал я, – делай, ты мне не мешаешь…
И пошел на кухню растапливать печь резными колонками принесенного со свалки буфета.
– Ты не обижайся, – сказал он, когда лакированные ореховые ножки буфета разгорелись, и я вернулся в комнату за чайником, – могут быть неприятности, и я не хочу, чтобы ты… Ну, в общем, чтобы и с тобой случилось то же, что со мной…
– Спасибо, – сдержанно ответил я, – ты настоящий друг, сейчас такого не часто встретишь…
– Да ты не беспокойся, – сказал Валерий, – машинку мне один алкаш за бутылку продал, она у него трофейная, так что вряд ли где-то существует образец шрифта… А после этой акции я ее утоплю, и концы, как говорится, в воду…
– Как Герасим Муму, – усмехнулся я.
– Ах, тебе смешно! – воскликнул Валерий, – тогда читай!
И он протянул мне отпечатанный на машинке лист, где мне тут же бросилась в глаза выделенные крупным шрифтом строка: ВОЙНА ВСЕХ ПРОТИВ ВСЕХ!
– Не понял… – ошарашенно пробормотал я.
– Да ты читай, читай, – сказал Валерий, щелчком поворачивая ключик в никелированном замочке на крышке.
И я прочел. Все, до конца, и не один раз. Про то, как вербуют стукачей, про то, что страна стоит накануне грандиозного краха, предотвратить который существующее правительство – в тексте было “хунта” – не в состоянии, ибо оно давно впало в коллективный старческий маразм, и прочее, и прочее. Впрямую к свержению предержащих властей автор не призывал, но для того, чтобы хоть чуть-чуть расшевелить заплывшие обывательские мозги, написанного было вполне достаточно.
– Ну что? – спросил Валерий, когда я прочел листок, – все понятно?..
– Да, все так, – сказал я, – но что ты собираешься с этим делать?.. Расклеивать по заборам?
– Да! – воскликнул Валерий, – по заборам, по стенам, в почтовые ящики совать – надо же что-то делать в конце концов!
– Оно, конечно, так, – сказал я, всматриваясь в нервные, от руки написанные строчки, угловато торчащие влево, – но вот выражение: военно-промышленный комплекс подобно гигантскому спруту высасывает из вас все соки, бросая в лицо пустые шкурки дутых лозунгов о грядущем коммунизме – кажется мне не совсем удачным…
– В каком смысле?..
– Слишком цветисто… Много эмоций…
– Что ты предлагаешь?..
– Надо подумать, – сказал я, – так с ходу я не могу…
Мы долго сочиняли и правили этот “Message To Mankind”, так долго, что Валерий опоздал в свою казарму и получил какое-то взыскание. Сейчас я уже не помню формы, в которой выразилась эта репрессия: внеочередные наряды, гауптвахта или лишение увольнительных. По-видимому, последнее, потому что допечатывал эти листки я уже один. Окончательный, подлежащий утверждению, текст, был переправлен в казарму в коробке папирос “Казбек”, и в этом тоже было что-то символическое: заснеженные вершины, одинокий всадник… Кавказ подо мною… Сижу за решеткой… Смешно?.. Сейчас, да, но тогда нам еще не было двадцати, и нам совсем не хотелось жить в мире, мало соответствующем тем идеальным представлениям, которые мы вынесли из наших провинциальных школ с их патриархальными строгостями и пасторальными романами, не заходившими дальше робких проводов до подъезда после танцевальных вечеров. Впрочем, в нашей школе во время выпускного бала двое десятиклассников напились и подрались из-за одной девушки, которая к тому времени оказалась довольно сильно беременной, но это обстоятельство было исключением, да и к тому же выяснилось уже на пороге, не запятнав беспорочного образа учебного заведения.
В знак одобрения текста Валерий вывесил в зарешеченном окне казармы белый подворотничок, и это означало, что теперь я могу, не дожидаясь его выхода из “темницы”, приступить к распространению “воззвания”. Но предварительно я должен был избавиться от самого явного “вещдока” – пишущей машинки. Способ избавления был решен заранее: машинку надо было утопить. Я приволок со стройки пыльный “крафтовский” мешок из-под цемента, почему-то решив, что он вызовет меньше подозрений, чем обычный картофельный, замкнул никелированный замочек на крышке, вылез на крышу через окно своей комнаты и, пройдя по грохочущей кровле до конька соседнего дома, бросил ключик в холодную, пахнущую сырой сажей, дымовую трубу. Затем вернулся, затолкал машинку в мешок, добавил для балласта гранитный булыжник, служивший Володе для прижатия уничтоженной за зиму квашеной капусты, закрутил тугим винтом бумажную горловину, плотно обвязал ее медицинским бинтом и, взвалив мешок на спину, по “черному ходу” спустился во двор. Во всех этих предосторожностях было, конечно, много от “литературы”, от только что заново открытого Достоевского, от хрестоматийно знаменитой “клятвы на Воробьевых горах”, но… что было, то было.
Но ведь не зря говорят, что история, если и повторяется в каких-то общих сюжетных чертах, но при этом повторе как бы сама себя пародирует, выступая в виде фарса или даже анекдота. Так было и на этот раз. Мешок с машинкой и булыжником я решил сбросить с центрального пролета Кировского моста, выбрав его как самый длинный по протяженности. Но миновав ветреный, мотающийся в сыром апрельском ветре, Летний сад, я заметил в угловой будке напротив въезда на мост, темный бюст постового милиционера. Головой я понимал, что он сидит там вовсе не для того, чтобы отмечать всех, кто пешком переходит на Петроградскую сторону, но длинноволосый юноша в потертом кожаном пальто с бумажным мешком за плечами мог не только возбудить его притупленное за день внимание, но и подвигнуть на какие-нибудь превентивные действия, типа: будьте любезны, молодой человек, покажите, что у вас там в мешке?.. Страхуясь от такого нежелательного оборота, я перешел горбатый мостик, отступил за угол институтского особняка и, распахнув длинные полы своего макинтоша, при помощи брючного ремня подвесил мешок на собственную шею. Завершив эту конспиративную операцию, я застегнул пальто на все пуговицы, сунул руки в карманы, нащупал сквозь ткань твердые бумажные складки, крепко сжал их в ладонях, вышел из-за угла и вразвалку, как беременный матрос, пошел к перекрестку. Все прошло благополучно; я дошел до светофора, послушно, не смотря на пустую вечернюю набережную, дождался зеленого света, поднялся на мост, обставленный мерцающими в тумане фонарями, остановился посередине пролета, огляделся, распахнул теплые полы пальто, высвободил горловину мешка из ременной петли и, поставив мешок на скользкие от измороси перила, столкнул его в плывущую под аркой бездну. Но каков же был мой ужас, когда вместо шумного всплеска из этой бездны донесся глухой шмяк, слегка приправленный мелким колким треском машинки, рассыпавшейся от удара о проплывающую под мостом льдину. Похолодев от ужаса, я перебежал через трамвайные пути на противоположную сторону моста и, перекинувшись через перила, увидел темное пятно мешка как раз посередине большого белого пятна, очертаниями напоминавшего Гренландию на школьной карте.
А на другой день, ближе к вечеру, в квартире раздался телефонный звонок (черный эбонитовый аппарат появился на стенке нашего коридора неделей раньше), и, с трепетом сняв трубку, я услышал голос Валерия. Его отпустили на первенство города по шахматам защищать честь Академии. Управившись с этим нелегким делом, он позвонил мне из шахматного клуба, чтобы узнать, как обстоят дела. Я сказал: все хорошо, прекрасная маркиза, правда, за любимой собачкой малость недоглядели, сдохла, сучка проклятая!
– А что так? – спросил Валерий, – конины объелась?
– Так точно, – ответил я, – именно конины…
