Офицеры притихли, и по их лицам было видно, что перенеслись они в это короткое, мирное мгновенье, когда хорошо помолчать, и взаимная приязнь не нуждается в объяснениях, туда, где их ждут и любят.
– Не надумал еще жениться? Пора бы, – обратился Михаил к Александру.
– Подумываю об этом.
– Вот как. Кто же она?
– Бог даст, познакомитесь.
Много было выпито в этот вечер, только никто не хмелел.
– Давайте отдыхать, господа, – сказал Александр, когда увидел, что у Миши начинают слипаться глаза. – Сейчас принесу бельё. Вы с господином Поповым здесь на диванах располагайтесь. Николенька в спальне. А я в кабинете прилягу.
– Эх, чистое бельё. Об этом можно было только мечтать, – вздохнул Попов.
Наутро все разошлись: Александр ушел к себе в госпиталь, поручик Попов – по делам, а потом на поезд домой, в Тифлис, Михаил – на вокзал, до Суздаля, а Николеньку военный эшелон повез на Юго-Западный фронт, на войну.
III
Нижегородский поезд пыхтел, сопел, кашлял, выпуская клубы пара, пронзительно гудел и свистел, и поручику Жилину казалось, что паровоз засыпает на ходу и тащится еле-еле, останавливаясь, как собака, у каждого столба.
Он сидел у окна, а за грязным стеклом убегали назад леса, поля, деревни, и чем меньше верст оставалось до Владимира, тем радостнее подпрыгивало сердце в предчувствии встречи. Оттуда до Суздаля рукой подать.
Густой молочный туман, преследуя поезд, опустился, разлегся по полям и укутал проплывающие мимо дома. Вдруг почудилось, что в его разрывах, выныривая из ватных клочьев, мелькнули какие-то люди, и назойливая память отбросила мысли назад.
Цепи немцев шли отовсюду. На глазах их колонны рассыпались и вели наступление в несколько линий. Всё поле покрылось людьми. Стучали пулеметы: та-та-та. Омерзительно, будто водили вилкой по тарелке, свистели пули, и было такое ощущение, что сейчас пуля обязательно попадет тебе в голову.
Рота залегла. Гренадеры прижались к земле, как к родной матери.
Михаил закрыл глаза, и перед его взором отчетливо и кроваво встала картина того ужасного боя.
Сотни снарядов рвались в расположении 1-го 2-го батальонов. Из всех прилегающих домов не уцелело ни одного – всё горело. Немцы непрерывно шли в атаку, и тысячи их трупов устилали всё поле впереди. Насколько хватал взор, всюду видны были лежащие немцы, и их ранцы из телячьей кожи торчали мехом вверх. Но цепи будто вырастали из-под земли и продолжали наступать.
Непрерывно шел бой по всему фронту корпуса. Под вечер новая атака – на 3-ю роту капитана Пильберга. Даже ночью наступление не прекращалось, и от адской стрельбы всё кипело, как в котле. Бой без малейшей передышки продолжался и на следующий день, и через день. На третий день сражение достигло наибольшего напряжения.
Ряды 13-го эриванского полка редели. Убит поручик Черепанов, убит поручик Козлов. Немцы всё наседали. Казалось, что число их неисчерпаемо, и силы их не иссякнут никогда. В сплошном тумане, как призраки, они подошли вплотную и залегли под самым проволочным заграждением.
Одновременно, прорвав расположение Ардаганского полка, немцы атаковали 1-й батальон с тыла. Роты открыли огонь, завязался страшный штыковой бой. Немцев было так много, что последние резервы буквально растворились. Уходили куда-то в туман одиночные люди.
Немцы зашли в тыл 2-го батальона, и он начал драться на все четыре стороны. Командира 2-го батальона ударили в бок штыком, но подоспели на выручку гренадеры 14-й роты подпоручика Зуева. Окопы и ходы сообщений были завалены трупами.
У подпоручика Гаттенбергера от роты оставался один взвод, когда началась сумятица. Его окружили шестеро немцев. Тогда он направил револьвер на одного из них, тот отступил и дал дорогу.
3-му батальону капитана Кузнецова приказание отступить пришло слишком поздно. Уходили немногие, большинство от бесчисленного числа падавших снарядов было заживо засыпано землей в окопах.
Корпус был прорван во многих местах, и германцы широкой волной влились в его расположение, но общее наступление было задержано.
Опустившийся молочный туман рассеялся. Поезд подъезжал к Владимиру.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Ане снился чудесный сон. Будто бы снова опустился на землю май. Не теперешний – военный, тревожный, ущербный май, а тот – прошлогодний, трепетный, нежный, радостный
Она гуляет за домом в саду и улыбается. Как же хорошо дома. Мама выглядывает в окно, отец командует приказчиками в лавке, дедушка дремлет в кресле, младшие братья, Сережа и Гриша, играют в комнатах. Еще года не прошло, как она окончила гимназию, а будто давно-давно. Только фотография в гостиной, где Аня в гимназическом платье, напоминает о строгих годах учебы. Как тепло светит солнце. Их вишневый сад в цвету. Белый аромат кружит голову, и мысли мешаются в голове, одна приятнее другой.
Сегодня опять придет Миша, и они будут пить чай в столовой. Скоро лето, сад нальется вишней, и они станут собирать ее в сверкающие медные тазы.
Дедушка постарел. Когда Аня была маленькой, он звал ее к себе: «Аннушка, расчеши мне волосы. Я тебе денежку дам.» А она смеялась, потому что знала: дедушка быстро заснет, и она побежит играть в сад. Это дедушка построил их дом и подарил его маме на свадьбу. Большой дом, крепкий, бревенчатый, в самом центре Суздаля.
Миша приходит каждый день, и когда она его видит, так начинает биться сердце, что становится боязно, как бы кто ни услышал. Аня старается быть серьезной при нем, но хочется улыбаться без причины. Маленькая, худенькая, с собранными бантом в пучок на затылке каштановыми волосами, она себе кажется девочкой-гимназисткой рядом с ним.
– Аннушка, Аннушка, – зовет в окно мама, – иди скорей, Миша пришел.
Мишины волосы расчесаны на прямой пробор, брови вразлет, губы немного пухлые, карие глаза притягивают к себе.
– Сейчас я отца позову, – говорит мама и выходит за дверь.
Миша стоит неестественно прямо. Аня замерла на пороге и уже догадывается.
– Анюта, я уже сказал Варваре Андреевне. Я хочу сделать тебе предложение. Ты согласна?
Анино сердце стучит и рвется из груди, и она чуть слышно отвечает: «Да.»
Они так и стоят, не шелохнувшись, и смотрят друг на друга, когда приходят отец с матерью. Яков Сергеевич снимает икону с образов: «Благослови вас Бог, дети». Мама вытирает слезу.
Что это – продолжение сна или воспоминания? Она и сама не знает: сон, явь, былое, – всё так смутно и перемешано.
До венчания оставалось недолго, женщины хлопотали и суетились, а в центре этой суеты была Аня. Она все эти дни не выходила на улицу, примеряла свадебное платье и беспрестанно улыбалась. «Ну что я, как дурочка, надо быть посерьезней», – говорила она себе. «Он самый хороший, самый добрый, я его люблю», – и не могла не улыбаться своим мыслям. Иногда хотелось остаться одной, и она выходила в сад. Вишневые деревья склонялись над ней свадебными лепестками и благословляли ее.
В церкви пахло ладаном и свечами. За Аниной спиной чинно стояли родственники и знакомые, но она лишь ощущала их присутствие, смотрела прямо перед собой на золотую рясу венчавшего их батюшки и только потом почувствовала, как Миша поднял ее руку и надел на палец кольцо.
Жить они стали в доме Мишиных родителей. Дом был каменный, двухэтажный и выделялся среди соседских построек. А семья была большой: Мишины родители и шестеро его братьев и сестер. Их с Мишей комната Ане понравилась: светлая и уютная.
Клонился к своей середине четырнадцатый год. Они отправились в свадебное путешествие: сначала в Москву, потом в Варшаву.
Больше всего запомнилось Ане, как они фотографировались на Кузнецком мосту. Эти снимки сохранились на фотографических карточках и отпечатались в памяти. Она сидит в светлом платье с кружевами, а ее запястье обвивает Мишин свадебный подарок – золотые часы с бирюзовой каемкой и бриллиантами. Он стоит рядом в модном костюме, при галстуке, серьезный, элегантный.
Когда они вернулись в Суздаль, объявили мобилизацию. Через несколько дней началась война.
Вечером они сидели, обнявшись, и молчали. Аня положила ему голову на плечо и притихла. А наутро он прижал ее к себе, поцеловал и уехал на фронт.
Птичка-сон, птичка-память перепрыгивает на другую ветку. Там сумеречно и тревожно. Где-то далеко раскатывается гром. Она боится грозы. Рядом сидит Миша. Он не похож на себя всегдашнего, он обнимает ее и целует так, словно прощается навек.
– Пиши мне, Нюточка, почаще. Я вернусь.
Какой-то злой ветер подхватывает его и уносит туда, где страшно, где чернеют тучи, ревет ветер и полыхают, как языкастое чудовище, молнии.
– Я не хочу! Не отбирайте его у меня! Миша! Миша!
Анна проснулась от того, что кто-то рядом кричал. «Боже, это же я кричала.»
В доме было тихо. За окном с черного неба падали звезды.
II
Из дневника Анны.
10 августа 1914 года
Вот я и стала Аней Жилиной. Но как недолго мы побыли вместе. Как недостает мне его.
После нашего расставания Мишин отец позвал меня к себе и сказал:
– Если хочешь, возвращайся к родителям. Неизвестно, когда кончится война. Решай сама, но знай: это теперь и твой дом.
Когда я пришла навестить своих, они сидели во дворе за большим столом, а посередине кипел самовар. Мне припомнилась давняя история из детства: мы так же чаевничали перед домом, и кипел самовар, когда к нам ворвался какой-то мужик, схватил вытянутыми руками самовар и убежал. Его так и не догнали, но мы часто потом смеялись над этим случаем.
Я обняла отца, мать, братьев, дедушку и присела рядом. Разговор не клеился. Наконец, отец спросил прямо:
– Ты там останешься или домой вернешься, пока он воюет?
– Я буду к вам приходить, но жить буду в доме моего мужа. Так правильнее.
На том и попрощались.
Когда я сказала об этом Александру Васильевичу, Мишин папа потеплел лицом и ответил:
– Вот и хорошо, дочка. Будем ждать вместе.
В семье меня приняли с любовью. Да и люди они были хорошие: добрые, приветливые. Я подружилась с Мишиными сестрами и знаю: дружба эта на всю жизнь.
По воскресеньям мы все вместе ходим в церковь, и прохожие смотрят на меня с уважением. Я – жена офицера русской армии. Я чувствую гордость и беспокойство за него. Но верю: всё будет хорошо, скоро кончится война, и он вернется ко мне. Все говорят: «К рождеству война кончится». Осталось подождать совсем немного.
Настроение у меня меняется ежечасно: то брожу бесцельно по дому, и мне стараются не мешать, то понимаю вдруг, что нужно немедленно пойти в церковь и поставить свечку за здравие, то прошу Мишину сестру Веру посидеть со мной. Замучила всех, наверное.
2 октября 1914 года
Писем не было долго. Когда от него пришло первое письмо, я боялась его распечатать, я целовала его и носилась, как сумасшедшая, по дому. «Идите сюда скорее. Миша письмо прислал.» Наконец, мы все уселись в гостиной за круглым столом. Я присела ближе к изразцовой печи, меня всю трясло. Александр Васильевич раскрыл письмо и начал читать:
«Здравствуйте, родные мои. Пишу это письмо, а перед глазами у меня выплывают из памяти ваши любимые лица и наш дом. Я немного пообвыкся на фронте. Война —это совсем не то, что вы себе представляете. Снаряды, верно, летают, но не так уж густо, и не так уж много людей погибает. Война сейчас вовсе не ужас, да и вообще, – есть ли на свете ужасы? В конце концов, можно себе и из самых пустяков составить ужасное, – дико ужасное. Летит, например, снаряд. Если думать, как он тебя убьет, как ты будешь стонать, ползать, как будешь медленно уходить из жизни, – в самом деле, становится страшно. Если же спокойно, умозрительно глядеть на вещи, то рассуждаешь так: он может убить, верно, но что же делать? – ведь страхом делу не поможешь, – чего же волноваться? Кипеть в собственном страхе, мучиться без мучения? Пока жив – дыши. К чему отравлять жизнь страхом без пользы и без нужды, жизнь, такую короткую и такую непостоянную? Да потом, если думать: „Тут смерть, да тут смерть“, – так и совсем страшно будет. Смерть везде, и нигде от нее не спрячешься, ведь и в конце концов все мы должны умереть. И я сейчас думаю: „Я не умру, вот не умру, да и только, как тут не будь, что тут не делайся“, и не верю почти, что вообще умру, – я сейчас живу, я себя чувствую, – чего же мне думать о смерти.»
Наталья Гавриловна шептала: «Слава Богу, жив. Слава Тебе, Господи». Вера, Даша и Лиза вытирали слезы. Маленькая Фроня притихла. Николенька мечтательно улыбался. Александр Васильевич прятал радость за строгим лицом и напоминал мне Мишу.
– Аннушка, возьми письмо, почитай одна. Дальше Миша пишет тебе, – сказал он мне.
Дрожащими пальцами я взяла письмо, извинилась, побежала к себе в комнату и стала читать:
