Алекс Веагур "Цветы в паутине"

Уживаться с мыслями о смерти он, конечно же, не собирался, и ради этого хотелось измениться еще больше – чтобы можно было вернуть то, чего он был лишен в последнее время. Голова с черными мозгами (разве могут быть там мозги другого цвета, если думаешь о смерти?! – наверняка они черны и беспросветны!) закружилась от нахлынувших эмоций, и он ощутил невероятную энергию, которой требовалось найти применение прямо сейчас. Ах, как ему захотелось вернуться к прошлой жизни, к прежним увлечениям!

И тогда он взобрался на чердак, и из его глаз от переизбытка чувств опять закапали слезы – такие непривычные и такие горячие.

Снова, как и раньше, Александр Николаевич долго смотрел в телескоп, и его сердце от вида знакомых звезд и созвездий сжималось и разжималось, а душу наполняла не то эйфория, не то обыкновенное человеческое счастье.

Жуя найденные на чердаке кусочки сушеных яблок, он спустился вниз и начал перечитывать свои записи, возвращая былые переживания. Обложившись исписанными блокнотами, он хватал то один, то другой, – не замечая, что уже далеко за полночь. Бутылка вина оставалась не начатой. Так, сидя в кресле, он и заснул с потрепанным красным блокнотом в руке. Через некоторое время блокнот выпал из расслабленных пальцев…

* * *

Проснувшись, Александр Николаевич посмотрел на часы. Восемь! Восемь утра! Он проспал!

Учитель мигом оделся, выскочил из дома и припустил к лесу. На нем был черный мятый костюм, коричневые туфли, белая рубашка с голубыми полосками и в тон пиджаку длинный тонкий галстук, неумело повязанный на шее.

В лесу стоял неумолчный шорох, и Александр Николаевич знал: его здесь ждали, а он опоздал. Он бежал мимо деревьев, склоненные ветки которых норовили оцарапать ему лицо. Кусты орешника рвали ему костюм. Толстые, невероятных размеров стрекозы пытались залететь ему в уши. Барсуки и зайцы кидались под ноги, а птицы старались вцепиться в волосы. Дыша глубоко, и держась за бок, учитель бежал и бежал, а со всех сторон раздавался шепот:

«Ты опоздал, ты опоздал!»

И вот перед ним наконец открылась знакомая поляна, где он еще вчера предавался альковным утехам со своей Вольной – поляна сладкой земляники, веселых зайцев и одуряющей любви.

Испуганно озираясь, учитель понял, что теперь на поляне все изменилось, было не так, как раньше, и больше походило на чью-то выдумку, сказку или, скорее всего, на чей-то вздор. По всей поляне клубился зеленоватый туман, доходивший учителю почти до груди, и сквозь него ничего не было видно. Александр Николаевич посмотрел вверх. Челюсть у него отвисла, – там, среди листвы окружавших поляну деревьев покачивались, словно гигантские гроздья винограда, сплетенные из веток и цветов домики. Все это было похоже на необычную картину, созданную чьим то воспаленным воображением (а может быть, и самим лесом!) – смесь ожившего натюрморта с фантасмагоричным пейзажем. Словно огромная статуя, посередине картины возвышался над остальными деревьями могучий дуб с темным дуплом, обнимая ветвями самый большой из гроздьев-домиков. И вдруг в открытой двери показалась Она – Вольная. Встретившись с ним глазами, Девушка скрылась внутри, но дверь не закрыла.

– Ты Ее не любишь, – прошелестело, вздыхая, огромное дерево— статуя на ожившей лесной картине, – лжец!

– Нет, я люблю Ее, и теперь Ей от меня не спрятаться, – едва слышно прошептал учитель, – даже так высоко!

Дуб зашумел листвой, качнул тяжелыми ветками и затих; из тумана под ним показался Старик, сидящий на сплетенном из веток и корней дуба троне и покачивающий на голой ноге с длинной и худой стопой какой-то круглый комок шерсти с горящими глазами.

«Отец», – подумал учитель, удивленно рассматривая Старика.

Босой, облаченный в одеяние из веток и листьев – это, конечно же, был Он, Отец Вольной, и Он не спускал глаз с учителя. Словно приросшие к голове, из густых зеленовато-седых волос Старика торчали две ветки, на которых сидели птички. Старик выглядел очень сердитым, и Александр Николаевич невольно ощутил присутствие страха. (Как часто в последнее время это чувство приходило к нему, заходя в дом без стука, словно кум, сват или внезапное несчастье!)

Солнце зашло за тучи, и на поляне воцарились сумерки. И это в половине девятого утра!

– Ты опоздал, – проскрипел Старик, взмахнув рукой. Туман на поляне тут же рассеялся, но сумрак не исчез. – Но ты не смел, ты глуп.

– И-извините… Я не… не хотел… – заикаясь и оглядываясь, попытался оправдаться Александр Николаевич.

Однако его прервал деревянный голос Старика:

– Ты недостоин моей дочери, тщедушный человечишка!

– Я… я… достоин… я люблю… Без нее мне не жить!

Старик насмешливо вскинул брови:

– Хочешь доказать обратное? Не жить, говоришь?! – Он будто призадумался, а затем проговорил: – Тогда приведи Ее. Сейчас. И на все про все у тебя целая минута. Одна минута. Ровно столько, сколько на тебя поставили ставок!

Учитель стоял, не двигаясь.

Старик же засмеялся – вернее, заскрипел:

– Только в моей игре не бывает поблажек – даже если проигрывает родная дщерь.

Привстав с трона, Отец Вольной указал длинным пальцем на дом, в котором скрылась его дочь, и прокричал:

– Ты должен Ее привести!

Старик снова сел. Сверкнув глазами, Он погладил взъерошенного зверька, снова забравшегося Ему на ногу. В маленьких юрких лапках зверек держал песочные часы.

Учитель спуртом рванул вперед.

Пробежав десяток метров за каких-то пару секунд, Александр Николаевич попытался обхватить руками могучее дерево. Но ствол был слишком велик. До крови обдирая ладони о жесткую кору, он все-таки сумел добраться до первой ветки; встав на нее и пытаясь отдышаться, учитель прижал к шершавой коре вспотевший лоб. Его руки тряслись, как минимум на двух пальцах не было ногтей.

Подул жалящий ветер, чуть не скинув древолаза с трехметровой высоты. Где-то внизу засмеялся Старик, – черт, он был этому рад!

Изловчившись, Александр Николаевич вновь прижался к стволу и стал отыскивать глазами дальнейший путь – отступать он не собирался!

Ветер все усиливался, шумела листва, качались ветки (казалось, что изгибается сам ствол!), но каким-то чудом учитель не падал, цепляясь за дерево чуть ли не зубами, – словно это был и не человек, а огромных размеров клещ. И он понимал, что еще немного – и его просто снесет с этого проклятого дерева. Все пространство над поляной заполняли мечущиеся листья, ищущие выход в этой мистической лесной центрифуге.

Александр Николаевич отыскал глазами заветный дом. До него оставалось полпути. Когда в дверях показалась Вольная, резкий порыв ветра оторвал человека от недружелюбного ствола. Учителю пришлось ухватиться рукой за ветку над головой. На него посыпался хворост. Острый сучок расцарапал до мяса щеку.

Когда в руку учителя вонзилось что-то острое, тот вскричал, но ветку не отпустил.

«Главное: удержаться. Удержаться!» – заполнила голову одинокая мысль.

Схватив болтающуюся на груди веревку, он привязал ее к ветке над головой. Тут же в лицо ему ударил новый воздушный поток – и учитель сорвался вниз. Веревка натянулась под тяжестью восьмидесятикилограммового тела. Последнее, что учитель увидел, были глаза Вольной. Она смотрела на него сквозь слезы, и он понял: он опоздал…

* * *

По лесу брели с лукошками двое – прихрамывающий на одну ногу мужчина и шустрая девочка с треккинговой палкой в руке. Неумело орудуя ею, словно пешней на льду, она, тем не менее, успела насобирать целую корзинку белых грибов.

Вот мужчина присел на пенек и достал сигареты, а девочка прошла чуть вперед, на освещенную солнцем поляну, усыпанную земляникой. И вдруг охнула и попятилась. В глубине ветвей огромного дуба болталось человеческое тело. Шею удавленника, одетого в темный костюм, охватывал галстук. На руках несчастного, как и на стволе – до самой роковой ветки, – темнели пятна крови.

– Папа-а-а! – истошно завопила девочка. – Здесь учитель повесился!

Глава 5. «Почему должны страдать… ни в чем не повинные дети?!»

Сумерки сгущались, растворяя в себе алое марево заката. На декорациях небосклона грозовые тучи доминировали, и такому превосходству оставался лишь один исход – полная власть. Они постоянно и хаотично двигались, создавая в воспаленном воображении сцены если не апокалипсиса, то кровопролитных сражений. Вот небесный рыцарь верхом на огромном шестилапом существе, имеющем голову носорога, а туловище анаконды, с оглушающими раскатами грома ворвался в ворота небесной цитадели. Освещаемый фотовспышками молний, он размахивал мечом победителя направо и налево. Но, по всей вероятности, автор небесного сценария имел на него другие планы. Спустя несколько минут стены крепости стали уже пастью фантастического создания с извивающимся языком-анакондой и вот-вот готовыми сомкнуться челюстями. Челюсти сомкнулись и, взмахнув последний раз мечом, рыцарь исчез. Вместе с ним с декораций исчезли и все оттенки заката. Наступила ночь.

Человек в черном плаще с капюшоном волочил ноги по узкой, еле заметной тропинке, ведущей на холм. Взобравшись наверх, он остановился возле старой калитки и стал прислушиваться. Все было тихо, как и раньше. Да к тому же и душно. Что-то скрипнуло.

«Петли? Наверняка эта древняя рухлядь!»

Вновь заскрипело, а затем послышался хруст.

«Зубы! Черт возьми, крошатся, словно сухой пирог!» – подумал человек в черном, сплюнув на землю.

Простояв так минут десять, он зашел во двор и снова остановился – прямо перед маленькой полуразвалившейся хижиной, за которой возвышалась старая башня. Прямого назначения этой башни никто и не знал, а догадываться о том уже все перестали. Поговаривали, что ей более ста лет; что, возможно, она когда-то была дозорной; и что в войну в ней укрывались наши солдаты – попав в окружение, они почти сутки отстреливались от немцев, дожидаясь подкрепление. Странным было то, что с давних пор ее называли не иначе, как Острый Шип. Кому могло прийти в голову давать башне, не имеющей никакого сходства с шипом (а тем более, с острым!), такое название, никто не знал. Со временем этот холм с башней и маленькой полуразвалившейся хижиной люди стали использовать в качестве некой границы, разделяющей деревню на две неравные части, большая из которых называлась «перед Острым Шипом», а меньшая – «за…». В отблеске молнии стало заметно, что верхушка башни была полуразрушенной – словно отголоски небесных баталий из воображений человека в капюшоне дотянулись и до Земли. Чуть повыше двух металлических скоб, вбитых в стену башни, начиналась железная лестница. Человек провел глазами по лестнице снизу вверх и остановил свой взгляд в том месте, где она вздымалась вверх над разрушенной частью Острого Шипа. Он невольно сжал плечи, потом сунул руку в карман, что-то нащупал. Похоже, это его успокоило, и он сделал шаг вперед.

Оказавшись внутри неказистой хижины, он откинул капюшон, открыв свое старое морщинистое лицо, и, обращаясь к пятну, темнеющему на полу, сказал:

– Сегодня снова ничего, Хозяин. Обещали завтра… компенсацию…

Старик помолчал, словно дожидаясь ответа, – но в хижине стояла тишина. Лунный свет, падающий в окно, казался волшебным.

– У нас есть неожиданные гости, с маленьким ребенком, – добавил он. – Вы смогли это сделать, Хозяин.

Пятно издало звук, похожий на бульканье.

Человек в темном плаще зашаркал.

– Да. Это он. Притащил через лес всю семейку.

Пятно превратилось в стоящего на четвереньках человека. В его очертаниях выделялись очень длинные руки и огромная вытянутая голова, которую в таком слабом мистическом освещении можно было бы принять и за лошадиную. В попытке засмеяться странный человек посреди комнаты издал лишь сиплый свистящий звук, и в этом звуке смешались злость, угроза и безумие. Он вскинул руки, зажав в них какую-то вещь, и, подобно волку, поднял голову вверх. И закричал.

Старик попятился; споткнувшись о порог, упал; потом поднялся, выскочил из хижины и тяжело побежал к куче веток. Разметал их сапогами – и ухватился за веревочную лестницу, ведущую в подземелье. Когда-то это был колодец, но вода уже давно его покинула.

Добравшись до твердой поверхности, человек в черном глянул вверх. Там: в центре серо-лилового круга, испещренного каракулями веток, висело расплывчатое желтое пятно. Раздался гром, сверкнула молния. На голову человека в черном плаще упала тяжелая капля воды, и старик пробурчал:

– Как некстати.

Отдышавшись, он зажег керосиновую лампу. Она осветила углубление в стене колодца, где можно было прилечь, поджав ноги. Зашумел дождь. Старик уселся на подстилку, обхватил руками колени и задумался.

О чем он думал? Наверное, старик не смог бы ответить на этот вопрос. В его голове смешались разные мысли, они вызывали у него то страх, то трепет, то чувство превосходства, а то и ощущение безысходности. Только здесь, глубоко под землей, он мог думать о том, что действует жестоко, вопреки собственному желанию; его просто околдовали, одурманили… Но при малейшей попытке во всем разобраться, его тут же охватывал страх, заставляя безропотно подчиняться чужой мощной воле. И только в самой глубине души таилась крохотная надежда на то, что он сумеет справиться с поработителем. Однако, не стоило обманывать себя – надежду почти полностью поглотил необоримый ужас…

* * *

Ночное покрывало, накинутое на деревню, пронизывалось нервными узорами молний. Дождь не утихал. Лужи расползались по двору – и вода, добравшись до погреба, потекла вниз по ступенькам. Виктор выбрался наружу, огородил вход шлакоблоками и вернулся к своим.

Дождь стал нарушителем Тишины – и Виктор был благодарен ему за это.

Еще не до конца все осознав, он рассчитывал, что завтра же они все выберутся отсюда. Убегут. А сейчас он с Викторией сидел и слушал рассказ Светланы, похожий на откровения больного шизофренией. Дочка спала, свернувшись калачиком на застланном одеялами деревянном настиле. И ее беззаботность придавала уверенности и Виктору.

Все началось с того вечера, когда кто-то взорвал в Чернухино трансформаторную будку и коммутатор, обрезав связь с внешним миром. Ночью люди погрузились в глубокий сон, словно чем-то одурманенные. А наутро, выйдя во двор, каждый житель деревни ощутил: что-то изменилось. Что-то было не так…

– Воздух был словно наэлектризованный, – говорила Светлана, накинув на плечи теплое одеяло. – Гудел, как провода, прямо в ушах звенело… А потом уже узнали – ночью пятеро умерли. Старики… – Светлана всхлипнула. – И эта жуткая записка…

Она достала из-за банок помятую бумажку и протянула брату.

«Вы теперь в моей власти! – прочитал Виктор. – Дайте мне мою пищу: здорового человеческого детеныша не старше пяти лет – и останетесь живы. Оставляйте еду возле школы, и мой посланник будет забирать ее по вечерам. Очень скоро вы поймете, что это не шутка. Х».

Виктор поежился. Бред. Наваждение. Вздор. «Неужели все это правда?!»

Едва сдерживая дрожь, он продолжал слушать сестру. Виктория держала его за руку, и он чувствовал, что ее трясет.

Светлана говорила о том, что такие записки лежали в каждом дворе. Отовсюду слышался шум – мычали коровы, кричали петухи, куры, гуси. Собаки срывались с привязей. Павел нашел несчастного Грома в колодце. Корова Муська затоптала новорожденного теленка и убежала, вырвавшись из загона. Животные метались по всей деревне, и люди не могли с ними ничего сделать. В головах у всех стоял страшный шум, от которого, казалось, вот-вот взорвутся мозги. В то страшное утро две женщины, не выдержав, повесились. Кто-то кричал о наступающем конце света. Многие убегали в лес, надеясь там спастись, но вскоре возвращались – совершенно безумными. Другие отсиживались в колодцах. Павел затащил жену в погреб, закрыл дверь. Они забились в самый дальний угол и только там почувствовали облегчение. Наверное, именно под землей и можно было спастись от этого кошмара…

– А потом Паша пошел узнать, что там да как… – Светлана вновь всхлипнула. – И не вернулся… Потом уже мне сказали… Видели его, у него рубашка красная, заметная… В лес убежал… И пропал!

Светлана зарыдала.

У Виктора оборвалось сердце. Тот сумасшедший старик… Павел? Это был Павел?!

Он погладил сестру по плечу. Он знал, что ничего ей не скажет о той встрече. И о том безумном крике, что они слышали в лесу…

– Дальше, сестричка, – замороженным голосом сказал он. – Дальше.

«Дайте мне мою пищу: здорового человеческого детеныша не старше пяти лет – и останетесь живы» – эта ужасная записка никому не давала покоя. И никто уже не сомневался в том, что она напрямую связана с нахлынувшим кошмаром. Кое-кто из маленьких детей вместе с родителями уехал на лето из деревни, другие болели – ветрянкой, свинкой… И оказалось, что для таинственного и страшного «Х» подходит только один ребенок – Олежка Вишневский…

Для двенадцати детей случайный вирус или обострение болезни оказались спасением. Что это – случайность? Или помощь их ангела-хранителя? Кто знает… Так или иначе, но пострадать должен был только один невинный человечек. И то, что он оказался единственным из тринадцати детей – может, это и было то необходимое жертвоприношение, сведенное свыше к минимальному?! Но кому предназначалось это жертвоприношение, кем же был этот ужасный «Х»? И достаточно ли будет ему всего одной жертвы? Если нет – был ли тогда осмыслен гуманный выбор (если он имел место) только одного ребенка? Или о гуманности здесь не может идти и речи – может быть, это просто стечение невероятных обстоятельств?! А возможно, и наоборот: все это было чьей-то карой, наказанием? Но за что?! Почему должны страдать все эти люди, а тем более – ни в чем не повинные дети?!

Ответов не знал никто. Ни взрослые, ни дети, включая маленького Олежку.

Всегда шустрый и веселый мальчуган был напуган – и не только всеобщей паникой. Знакомые люди стали теперь причиной его страха. Для Григория Вишневского, отца Олега (мать погибла в автокатастрофе год назад), благополучие сына было тем, ради чего стоило жить, а при необходимости – и умереть. Спрятав Олежку в погребе, он денно и нощно охранял мальчика. Григорий был высоким и сильным и готов был биться до конца. Хотя понимал, что справиться с обезумевшим человеческим стадом ему вряд ли удастся.

Прошло два дня. Люди видели, как по вечерам к школе приходил посланник ужасного «Х», одетый в темный плащ с капюшоном. Эта мрачная фигура вселяла в деревенских такой страх, что пропадала любая отвага – даже подкрепленная ненавистью. Так как жертвы посланник у школы не находил, то все предчувствовали, что безумие должно повториться.

И оно повторилось. Только в этот раз ночью. Теперь деревенские знали, что спастись от него можно под землей – и прятались в своих погребах. Но сумасшествие все равно настигало кого-то из них. И никто не знал, кто же будет следующей жертвой…

Дни и ночи люди проводили под землей, оборудовав свои убежища с максимально возможным комфортом. Но и там их поджидал очередной ужас: все обитатели деревни начали катастрофически быстро стариться…

(«И не только те, кто остался в деревне, – подумал Виктор, слушая рассказ сестры. – Но и те, кто скрылся в лесу. Павел…»).

Метаболический синдром, ведущий к старению и смерти, протекал в этих местах с огромной скоростью. Этот так называемый «старт старости» возникает в обычных условиях у человека после тридцати лет и продолжается до самой его смерти. А здесь же он начинал проявляться даже у подростков и детей, и прожитый любым чернухинцем день прибавлял человеку несколько лет.

Прошло шесть дней. В домах уже никто находиться не мог – из-за слуховых и зрительных галлюцинаций. «Очень скоро вы поймете, что это не шутка» – эти слова таинственного злодея, прозванного кем-то из деревенских «Мистером Икс», оказались не пустой угрозой. Все новые проявления его воздействия на рассудок и тело сделали обитателей деревни запуганными шизофрениками. Беда заключалась и в том, что хотя она и была для всех одной, но никто не знал, как от нее можно избавиться. Постоянно боясь сойти с ума, потрясенные неумолимым и быстрым увяданием, люди отказывались от собственных моральных устоев.

И то, что на седьмой день, ранним утром, у школы собралась толпа, жаждущая прекратить все эти муки ценой жизни ребенка, было тем закономерным концом, которого еще совсем недавно никто не мог даже и представить. Ведь каждый считал себя не извергом, а вполне нормальным человеком…

Это было концом сопротивления обрушившемуся на них испытанию, концом их веры во Всевышнего, веры в то, что это – всего лишь дурной затянувшийся сон, поглотивший всю деревню, который когда-нибудь да закончится. И одновременно это стало началом крошечной надежды на спасение – пусть даже такой страшной ценой, стало началом прозрачной надежды на выживание, почти бессмысленной надежды на то, что когда-нибудь вернется вера в жизнь. Ведь сейчас вместо этой веры остался лишь интуитивный рефлекс выжить, заложенный в каждую Божью тварь, – выжить во что бы то ни стало. А если для этого потребуется перешагнуть через что-то менее ценное, чем собственная жизнь или жизнь своего ребенка – то разве сможет это стать преградой?! Все очень просто: как и с момента зарождения жизни на Земле, при любых испытаниях естественного отбора выживает сильнейший. Вся особенность в том, что с каждым новым витком третьей планеты вокруг Солнца естественный отбор становится все беспристрастнее и изощреннее, а в этом небольшом поселении Homo sapiens, затерявшемся в дебрях леса, критерии отбора стали еще более строгими. А может быть, отбор идет уже не на отдельные единицы, а на целые их скопления?! Может, это вовсе и не отбор уже, а поголовное истребление?! Но человеку не хочется об этом думать. В отличие от других живых организмов, он наделен особым разумом, позволяющим анализировать и искать выход даже из самых безвыходных ситуаций. Проанализировав, люди способны сделать выбор, отдав предпочтение наиболее верному пути для спасения.

И они сделали этот выбор, они приняли такое решение. Смирившись с необходимостью совершения убийства, приплюсовав сюда неистребимое желание остаться в живых, сплоченная толпа возбужденных и стареющих шизофреников молча, издавая только шелестящие звуки во время движения, двинулась по дороге…