Оглядываюсь на горку из вещей, пристроенную в уголочке и мучительно вздыхаю. Вот и что делать? Уехать ни с чем будет как-то неспортивно. Стоять под палящим солнцем… Я, конечно, не сахарная, но румяной корочкой обзаведусь. Идти ждать в кафе через дорогу – это означает тащиться с вещами по ступенькам еще минимум дважды. Выбор без выбора.
Через двадцать минут я сижу у окошка, остываю под кондиционером и вяло ковыряю заказанный завтрак. Есть совсем не хочется, хотя в тарелке вальяжно развалилась ароматная бриошь с хрустящей сочной зеленью, блестящими ломтиками лосося и яйцом Бенедикт, залитым голландским соусом. Все выглядит аппетитно до одури и становится еще красивее, когда я добавляю оранжевого цвета, протыкая желток. Великолепно. Но у меня, только от мыслей, что я положу хоть кусочек в рот, к горлу подкатывает тошнота.
Запиваю горечь разлившуюся во рту черным кофе и набираю номер мамы. Нужно ее предупредить и заодно избавиться от вещей. Длинные гудки прерываются сонным голосом :
– Аечка? Ты чего так рано? Что-то случилось? Не зря у меня сердце весь день болело.
Мама часто на пустом месте может развести трагедию, но сейчас она очень права. По телефону говорить не хочется, да и страшно, что ей на самом деле станет нехорошо.
– Мамулечка не переживай только. Кое-что случилось, да. Я сегодня попозже приеду к тебе и все объясню обязательно. Только мне сейчас нужно, чтобы ты курьера встретила.
Отправлю вещи, чтобы освободить руки и не мучиться.
– Ты скажи, все здоровы хоть? Я же изведусь!
– Да, мам. Не волнуйся, пожалуйста. Я тебе сейчас все данные курьера скину.
За возней с доставкой на такси убиваю все время до открытия ЗАГСа. Допиваю третий стаканчик кофе и возвращаюсь в храм любви. Очереди нет и я первая захожу в кабинет для подачи заявления на развод.
– А квитанция на оплату пошлины где?!
Женщина с великолепным гнездом на голове гоняла меня уже третий раз. Я чувствовала себя в компьютерной игре, где задания герою выдают постепенно. Просто так будет неинтересно. Сначала я бегала делать копию паспорта в канцелярский магазин, находящийся за два квартала. Потом ставить печати в другое крыло. Теперь вот… пошлина.
Все наши государственные учреждения будто созданы для пыток и принимают на работу туда только настоящих садистов. Не удивлюсь, если у них для этого специальное удостоверение имеется. Работница ЗАГСа будто мстила мне за то, что она тут работает, за неудавшееся утро, подгоревший омлет, опоздавшую маршрутку и что Витя из пятого “Б” не пригласил ее танцевать на дискотеке в далеком 1987 году.
– Этого не было в прошлом квесте, – бормочу себе под нос, но в кабинете слишком тихо и сквозь монотонный гул кондиционера все слышно.
– Что-о-о, – крайне возмущенно тянет она, – В коридоре для кого перечень документов повесили?!
– Я говорю, реквизиты дайте.
– Оплата через кассу в банке через дорогу, – с особым удовольствием швыряет мне она свои слова и листок с данными для оплаты. Кажется, еще немножечко, самую капельку и она лопнет от своего извращенного удовольствия.
Солнце уже вышло на пик своей мощности. Жарко так, что подошва босоножек прилипает к асфальту. Если и появляется легкий ветерочек, то он больше похож на горячий фен и делает только хуже. Это самый сложный уровень. Если она меня еще куда-нибудь пошлет, я сама ее…
Когда возвращаюсь из очередного путешествия “туда и обратно” замечаю, что за время моего отсутствия у кабинета собралась небольшая очередь.
Становлюсь у самой двери, чтобы сразу зайти и взять следующее задание. На лавочке у стены напротив сидит очень красивая девушка. Шикарная я бы даже сказала. Не смотря на жару и выжигающее все, что попадется на пути солнце, она одета в строгое черное платье. На ногах, чуть более соответствующие погоде, черные босоножки на высоком каблуке, увивающие ее изящные лодыжки тоненькими ремешками. Глаза спрятаны за такими же черными очками.
Вот только губы у нее дрожат, и из-под темных стёкол катятся слезы, которые она пытается незаметно вытирать. Регистрация смерти в другом крыле, так что здесь она может быть только чтобы зарегистрировать смерть своего брака.
Ей так больно находиться здесь, что даже через мою толстую шкуру пробивается печаль.
А я все никак не могу даже просто заплакать, неужели не так уж и больно? Что же со мной не так? Почему я не грущу о потерянной любви? Жизни? Будущем? Почему мне только хочется поскорее спрятаться и, чтобы никто меня не дергал?
Резко распахивая дверь из кабинета, выходит мужчина. Он молча вручает девушке свидетельство о расторжении брака и не оборачиваясь уходит. Она будто сама чернеет, ссутуливается и совсем перестает дышать. Вся безупречная красота идет трещинами. Она боится прикоснуться к ядовито-зеленей бумажке, лежащей на коленях и только роняет на нее крупные слезы. Хотелось ей хоть немного помочь, может просто обнять, но во мне совершенно не осталось тепла.
– Следующий! – крик из кабинета привел меня в чувство.
Потеряв весь запал поскандалить, захожу и усаживаюсь напротив женщины с гнездом. Она судя по уставшей улыбке тоже немножечко прибита общением с тем мужчиной.
Она неожиданно спокойно и в тишине собирает небольшую стопочку из моих документов, молча протягивает мне какой-то корешок с напоминанием, когда приходить.
– У вас тридцать дней на примирение, – усталым голосом говорит она и очень намекающе смотрит на дверь.
Не то, ой не то место адом назвали.
По пути к такси отправляю маме сообщение, что уже еду и зря. Она меня встречает не просто дома, а у подъезда. Выбираясь из салона, сразу ныряю в ее объятия. Ее волосы пахнут домом и заботой. Простым счастьем и немножечко горем.
– Аечка, миленькая, что значат все эти чемоданы?
Ох, мама…
Наши долгие объятия не остаются незамеченными. Тетя Люда маячит в окне первого этажа, делая вид, что старательно поливает искусственные цветы. Сколько себя помню она тут главная заводила. Хорошо, что чемоданы приехали отдельно от меня. Не хотелось стать темой недели у местных сплетниц.
– Я так устала. Пойдем домой? – отлепляю от себя маму и подталкиваю ее в сторону подъезда.
Здесь ничего не менялось, кажется, с тех пор как я училась в школе. Разве что почтовые ящики перекрасили, но под тонким слоем краски виднеются надписи, которые мы оставляли с моим другом Артуром. Там все было прилично, а вот в лифте, почти под самым потолком красуется матерное слово из трех букв.
Артур как-то пришел страшно гордый и шепотом признался, что натворил. Он давным-давно переехал в Москву. Нужно будет ему рассказать, что его творчество все еще живо.
Дома сладко пахнет выпечкой. Самый уютный на свете аромат клубничного пирога заставляет рот наполниться слюной. Сладкий, пористый, чуть влажный бисквит, сочные, кисловатые ягоды и нежнейший шоколадный крем.
– Пирог? – переспрашиваю на всякий случай вдруг у меня уже галлюцинации.
Мама освоила готовку, только когда ей исполнилось сорок. И это был один из первых рецептов, который она осилила. Неожиданно получилось как чудесно, что так и осталось ее коронным блюдом.
– Да. Не знала чем себя занять и вот, – снимает полотенце с блюда, где лежат нарезанные кусочки, – Там еще компот земляничный, будешь? И голубцы есть, и борщ, ты голодная?
Мама начинает бегать, суетиться, стучать шкафчиками и тарелками. Включает чайник и тут же выключает, вспомнив, что и без того жарко. Тысячи бестолковых действий только бы занять руки. Я такая же. Когда начинаю нервничать, включается режим бешеной Золушки. В таком состоянии даже обычное мытье чашки может превратиться в генеральную уборку. Так что нет ничего удивительного в таком количестве блюд.
– Мамуль, – останавливаю ее метания, – Я не голодна совсем. Но пирог попробую.
Усаживаю ее на стул, а сама раскладываю аппетитные кусочки по тарелкам и наливаю компот. Он сладко пахнет летом на бабушкиной даче и самым настоящим счастьем. Он такой холодный, что на стакане моментально появляется испарина. Провожу пальцем, собирая хрустальные капельки под пристальным взглядом мамы. Первая она никогда не спросит, а самой говорить… Придется.
– Я ушла от Олега, мам. Он мне изменил.
Горький ком в горле хочется смыть волшебным летним эликсиром. Вот только вкуса его я не чувствую. Только холод. Не сработает.
– А может, давно уже изменяет. Не знаю.
Пирог даже боюсь пробовать. Просто сижу, отламываю кусочки, которые так и не решаюсь поднести ко рту.
– Может, ты что-то не так поняла? – шокированная мама отмирает. Неужели будет сейчас его оправдывать?
– Нет, мам. Все так. Я сама видела. Там отговорки вроде “случайно на нее упал” или “помогал линзы вставлять” не прошли бы. Все по-взрослому.
Мама охает, а я слишком сильно сжав кусочек бисквита, превращаю его в крошку.
– Он не прав, конечно, но может, стоит подумать? – она знает Олега так долго, что ей невыносимо представить нас порознь. Даже после таких новостей. Очень хорошо понимаю.
– Ну о чем тут думать? Это все… – машу руками в воздухе, пытаюсь найти подходящее и не матерное слово, – слишком для меня. Я не смогу такое простить. Никогда. Назад дороги нет больше.
–Как же… Как же быть теперь? – говорит, вытирая слезы передником.
Даже мама смогла заплакать, а я…
Говорить, что провела полдня в загсе, подавая заявление, не хочется. Она и так переживает, а будет еще сильнее. Ни к чему это.
– Справимся как-нибудь – пытаюсь выдать ей самую искреннюю улыбку, на которую сейчас способна, подхожу поближе и обнимаю ее со спины, – Справимся, слово тебе даю. Мамуль, я пойду отдохну, ладно?
– Иди конечно.
– Не расстраивайся, мам. Прорвемся. Хорошо, что это все сейчас случилось, а не позже. И что я вообще узнала. Помнишь как подруга твоя, целую семью запасную обнаружила? Слишком много людей задело. А так только меня. Справлюсь.
Целую ее в щеку и убегаю к себе в комнату.
Здесь мне снова семнадцать. Переступая порог, словно возвращаюсь в юность. Плакаты популярных в нулевых групп, самый ценный – постер Би-2 с автографом Лёвы. Распечатанный список ста лучших книг, из которого вычеркнуто шестьдесят семь. Пробковая доска, к которой приколоты записочки, фотографии, красная атласная ленточка и сушеная роза.
Олег ее сорвал с клумбы в ночь выпускного. Я взамен отдала свое сердце. У меня навсегда осталась только сушеная роза, покрытая пылью.
Быстро приняв душ и переодевшись, падаю лицом в подушку, заворачиваюсь в кокон одеяла с головой и моментально отключаюсь. Снов мне не выдают. Ощущение будто выключили и включили свет, не больше. Одеяло было откровенно лишним. На улице и так плюс тридцать. Я теперь вся мокрая, волосы прилипли к лицу, тело ломит как после трех тренировок кряду, до тошноты болит голова и дико хочется пить. Кажется, меня догнало похмелье.
Плетусь на кухню за прохладным компотом и по пути замечаю, что уже стемнело. Сколько же я проспала?
Достаю графин из холодильника и как только собираюсь налить компот в стакан, сквозь гул в ушах, острой молнией в мозг врезается трель дверного звонка. Я так пугаюсь, что компот проливается кровавой лужицей по всему столу.
– Да твою же ..!
Кто-то очень нетерпеливый звонит в дверь еще, и еще и я накидывая в лужу горку салфеток, иду открывать.
Мерзкий звук будто на живую вскрывает черепную коробку и я бегу быстрее, преодолевая боль в мышцах. Только бы это прекратить.
У мамы есть привычка всегда закрывать дверь на ключ. Долго вожусь с замком и наконец открывая немею.
– Олег?
7. Он не остановится
Остатки сна слетели в один момент. Только что расслабленное тело включает аварийный режим, пуская адреналин током по венам и напрягая все мышцы. Мигрень при этом усиливается, виски стягивает обручем, в затылке растекается жгучая лава. Лампочка на лестничной клетке светит так противно и ярко, что приходится зажмуриться и отступить вглубь квартиры, чтобы ее яркие лучи не выжигали сетчатку.
Дрожащими пальцами цепляюсь за дверь. Только бы он не заметил, как я нервничаю. Это же ненормально так пугаться собственного мужа.
– Смотри-ка, узнала, – Олег очень недобро скалится и пытается войти в квартиру.
Он, видимо, подумал, что я отступила в приглашающем жесте. Приходится придержать дверь, пытаясь показать, что ему здесь не рады. Не то чтобы он согласен, но пока останавливается. Точнее, не давит, так как мог бы.
– Ты зачем пришел? – хриплые звуки продираются из моего горла.
Я так и не попила и каждое слово, выпуская шипы, царапает пересохшую слизистую. Пытаюсь сглотнуть слюну, но ничего не выходит. Должно быть, выгляжу я прекрасно. Вся помятая, потная, волосы растрепаны, голос то ли запойного алкоголика, то ли заядлого курильщика, но зато в детской пижаме в Микки Маусах.
Пытаюсь казаться смелой и сильной, пока внутри мучительно истекаю кровью.
Он же все тот же, что был неделю, месяц, десять лет назад. Те же ясные, почти прозрачные голубые глаза и светлые локоны волос. Прибавилось ярости в глазах. Мучительно хочется что-то сделать, чтобы сгладить, смягчить его эмоции. Снова вернуть на его лицо теплую улыбку.
И когда я чуть было не решаюсь сделать шаг ему навстречу, он напоминает мне, почему мы оказались в таком положении и почему пути назад нет.
– Жену свою ищу. Она вчера дел натворила и сбежала как крыса.
Его раскатистое рычание разносится по всему подъезду гулким эхом. Он нарочно выбирает слова пообиднее, чтобы задеть. И они попадают не только в меня, но и в уши соседки, выходящей из квартиры напротив.
Тактично молчать, пока женщина уедет на лифте, Олег, конечно же, не стал.
– Ты что вчера устроила?
– Я устроила? – у меня даже голос прорезается от возмущения. Это я? Я устроила?!
– А кто меня унижал перед друзьями? Что за баба вообще на мужа руку поднимает?
Женщина у лифта напрягается от услышанного, но зайти в кабину пришедшего лифта не спешит. Так сильно хочется зацепить свеженькую сплетню. Только когда пауза слишком затягивается, она с сожалением заходит в кабину. Чувствую, завтра весь подъезд будет спорить, чем же, с виду мелкая и нежная Ая, больше любит лупить мужа. Просто руками или у нее все-таки есть бита…
– А ты, случайно, ничего не перепутал? Это не ты меня в грязь окунул своей изменой?
– Да кому ты нужна-то? А вот видео моего унижения в сеть утекло. Надо мной все сотрудники ржут.
Вот это неожиданно. Олегу принадлежит небольшая сеть автосервисов. Там работают простые мужики и уж они точно не постеснялись комментировать.
– Что ж за друзья у тебя такие? Что даже лучшего друга так неосторожно слили?
Но совсем не это сейчас главное.
– Олег. Я не знаю, как это выветрилось из твоей головы так быстро, но ты мне изменил. И после этого думаешь, что все может быть как прежде? Я сделаю вид, что не заметила и дальше буду варить тебе борщи, гладить рубашки и стараться в постели, забивая на себя?
– Будешь, – пугающе твердо и без сомнений говорит он, – Еще и с улыбкой. И танцульки эти твои к черту. Пора уже своих детей рожать, нечего на чужих время тратить.
Если до этого я думала, что его слова мне делают больно, то очень сильно ошибалась. Вот она. Пронзающая, жгучая, острая. По-настоящему черная.
