Наталья Коновалова "ВОЦЕХОВЛЕННЫЙ"

– Да вот, еще не обзавелся.

– Тогда наматывай на ус: как только дети пойдут, советую сразу оформить им инвалидность, – назидал Домбровский.

– Это как? И зачем?

– Ну ты даешь. Чтобы на всю жизнь у деток льготы были, и пенсию государство приплачивало. А как – аргумент один и во все эпохи пригодный.

– Но это нечестно. Есть те, кто по-настоящему нуждаются, – запротестовал Войцех.

– Ну, дружок… Теперь каждый сам за себя, – подытожил прожженный снабженец.

За разговорами очутились в черте города. Обочина исчерпалась, и трактор присоседился к общему потоку. Хотя Войцех ждал насмешливых взглядов, автомобилисты были заняты собой и агрикультурный экипаж вниманием не удостоили. Тем более в параллель некоторое время двигался старик, лошадью перевозивший сахарную свеклу. Дуэт вышел превосходный, союз ковша и орала, но дед вскоре отстал. Войцех приготовился не тушеваться, когда трактор остановится перед искрящимися витринами фирменного магазина и выплюнет оптового покупателя со стулом. Хотя в годы быстрых денег, преходящего успеха и изменчивой моды продавщицы наверняка научились закрывать глаза на странности клиентуры.

Неожиданно трактор свернул в проулок, образованный рядами гаражей. Далее – тупик, если не считать полустанка, на котором догнивали остовы паровозов. Войцех бывал здесь подростком, им с товарищами казалось ужасно забавным жечь сигаретную бумагу и прочий мусор на заброшенных платформах. Позднее район всё больше гремел в криминальных сводках, и воспитанные мальчики, которые не рассматривали столь специфичную карьеру, избрали иные места досуга. На тракторе ощущалось безопаснее, чем на своих двоих, но, как водится, сначала тебе предлагают инвалидность для еще не рожденных детей, а через пять минут инвалид уже ты сам, причем без всякой перспективы потомства. Домбровский заглушил мотор и первым вылез из кабины. Особым стуком он потарабанил в дверь гаража, принимавшего металлолом и запрещавшего ставить машины у ворот. Снабженец поздоровался с кем-то, кого было не разглядеть, и после коротких рекомендательных заверений вернулся за Войцехом.

– Я обо всем договорился. У них есть сервиз. Глянь, да поедем. Но не вздумай дерзить или торговаться, – муштровал Домбровский.

Спешился Войцех по возможности с достоинством, чтобы самому не сойти за бесправный предмет обмена, но и без излишнего чванства, которое могли принять за неуважение, что, как было ему известно по трехсерийной гангстерской саге, превращает даже приближенного просителя в принципиального противника. Но истинное Войцехово состояние духа выдавал стул, несомый перед собой щитом во прикрытие жизненно важных органов. И если прежде землемер порицал способы ведения бухгалтерии, заведенные у Домбровского, то в эту минуту жалел только о том, что депозитарием не выбран ковер да поворсистее.

Так Войцех со стулом наперевес и вступил в запасники бывших воинских чинов: хотя прочие экспонаты, помимо искомого чешского стекла, были задернуты непроницаемым брезентом, их очертания проглядывали сквозь поволоку. Подобно хищным животным, маскирующимся для внезапного нападения, здесь хоронились крупнокалиберная снайперская винтовка и военный мотоцикл. Смотрящий, неказистый человек в егерском кепи, ударил Войцеха по недозволенному взгляду, как бьют по рукам детей, потянувшихся за лишком. Землемер скорректировал направление осмотра.

Несимметрично, но с тщанием о сохранности раритета выставлялись фужеры, креманки, икорницы, конфетницы, салатницы, салфетницы и бог знает что еще, чему Войцех, переводивший некогда список посуды для посольского приема, знал иностранные названия, но не знал практического применения. Сервиз поблескивал недоступной нарядностью, которая на каемочках оттенялась трагизмом его отчуждения. Соседствуя с объектами сплошь военного назначения, он смотрелся родственным им яблоком. «Неужто реквизировали в 68-м? Какова ирония преподносить китайской делегации обломки человеческого лица социализма. Впрочем, лицо давно потеряно», – рассуждал Войцех.

Он кивнул смотрящему и в подтверждение намерений сделал поползновение за стулову подкладку. Человек в кепи, раздраженный суетой неопытного коммерсанта, велел прекратить выуживание и стул оставить тоже. Впервые за время безмолвного общения с кепи Войцех отделился от стула и пережил себя обеспанциренным черепахом, лишенным разом и прикрытия срама, и доспеха, и отечества. Кепи с осторожностью сапера принялся укладывать предметы в простецкий ящик, набитый ветошью. Казалось бы, права потребителей и сделки на черном рынке – явления несовместимые, но кепи всячески усердствовал в обеспечении надлежащего затаривания и даже осуществил доставку до трактора силами поставщика. Оказание услуг оказалось обходительным, и с кепи было бы вконец приятно иметь дело, если бы сноровка душегубствовать так явно не считывалась на его физиономии.

Ворота гаража закрылись, напоследок еще раз пригрозив не ставить машины, и трактор законопослушно ретировался. До Войцехова черепашье-родительского гнезда отсюда пятнадцать минут быстрым шагом. Как свидания у тюремного надзирателя, землемер выпросил отлучиться и пустился самотёком. Домбровский конвоировал его на тракторе: не то чтобы неотступно, но в пределах взаимной видимости. Войцех не помышлял путать следы, а, напротив, следовал аккурат вдоль проезжей части, заботясь об удобстве руления для шеф-интенданта. Столь высокопоставленное, как Домбровский в тракторной кабине, эскортирование землемер счел должным и разумным: Войцех – это в некотором роде инвестиция конторы, которую дешевле постеречь, чем объясняться с паном Бержем за упущение.

За пару кварталов до заветной четырехэтажки повеяло слезами. Мужскими слезами, которые успеваешь задушить на подступах к горлу, как малыш Геркулес подосланных смертоносных змей. Дворы, еще позавчера прожигавшие глаза маргинальностью оплеванных лавок и бетонной крошкой ступеней, в ту минуту пасторально-сладостно отозвались домом. Незамысловатые чернобрывцы в палисаднике, раскидистая тыкома вокруг подъездных козырьков, оседавшая вампирскими когтями на пальцах детворы, единственная скрипучая (еще в Войцеховом детстве ее выходил смазывать отец, но уже тогда безрезультатно) качель, навсегда сделавшая местных привилегированным сословием в глазах окрестных лишенцев, ну и заржавленные, куда без них, решетки поликлиники, у окон которой дворовые собирали урожай из использованных шприцов, чтобы играть (чудо, что все остались живы) в наркоманов – слово было на слуху, но истинной пагубы десятилетки не понимали, а потому бездумно имитировали какую-то взрослую моду.

Никого знакомых Войцех не встретил, поскольку время выдалось урочное: взрослое население в трудах, первую смену школяров не отпустили, вторую – не загнали, пенсионеры в обед от приподъездного дежурства воздерживаются, а рожать тогда не рожали, чтобы иная мамочка прогуливалась с коляской. Ведомый мышечной памятью, Войцех поднялся к себе на второй этаж – он примечателен тем, что своих обитателей от взглядов уберегает, зато им открывает мельчайшие, порой нежелательные, дворовые подробности, вплоть до бедокурства приблудившихся кошек, шепотных детских секретиков, дразнящих страстных зажиманий и нескрываемых пожилых тягот. Войцех же особо чтил обозначенную высоту за следующие ее добродетели: наказали родители – нарвешь неспелую алычу и абрикосы прямо с балкона, а друзья тем временем по бельевой веревке спустят тебе вкладыши от жевательной резинки или записочки с последними новостями. Потерял ключи? Не беда, залезешь через окно. Забыл зонт или хочешь пить – сбросят.

Войцех оказался в пустой квартире, и сразу на сердце упало. Ничто так не привязывает, как привязанность к людям, а стены – это просто стены. Уже не землемер, ведь дома контора пана Бержа не имеет над ним власти, но сын составил короткое послание, мол, здесь был Войцех, спасибо, котлеты вкусные, вещи забрал, постараюсь вырваться еще. К посланию прилагалась большая часть аванса. Себе молодой человек оставил только на нерегулярное посещение пищеблока. Не хотелось выглядеть набежником – поживился и был таков. К тому же мать, должно быть, по-прежнему подозревает у Войцеха неприятности, и получка станет неплохим контраргументом.

Войцех поставил греть обед и приступил к сборам. Из кухонного пенала выудил пачку крупы, развесных сушек с печеньем, шоколад, растворимый кофе, пакетиковый чай, соль, сахар, спички, отыскал походную кружку, термос и особую гордость – перешедший от отца армейский нож. Паковалось добро в восьмидесятилитровый рюкзак, который вместил спальник на умеренные морозы (выдавался от турклуба), добротные всесезонные ботинки (достались от кого-то из товарищей), зимнюю куртку (кажется, была исконно своя), несколько пар свитеров, рубашек и брюк, среди которых нашлись даже полупарадные, перемену белья, банные принадлежности и прочее, что Войцеху пригождалось в так шутливо называемых «гималайских экспедициях».

Цель поездки тоже не была забыта. Войцех припомнил взять атлас, какие-то еще содержавшиеся в доме карты, компас, фонарик, чертежные инструменты. Повертел в руках пару книг о войне и концлагерях – на контрасте с теми ужасами был готов на любую работу бежать – однако цензорским взором допустил в ковчег только томик поэзии Серебряного века (Войцех читал по-русски и в московском студенчестве даже занимался публицистикой, пока гуманитарий не стал эвфемизмом для бездаря). Собирался, как по тревоге: документы и первая необходимость. Движения экономны и расчетливы, ностальгические мысли гонимы. Будто всё детство его воспитывали ради момента спешной эвакуации, которую по разным причинам, но всегда обреченно ждали старшие.

Ускорение диктовал и Домбровский, сигналя из-под развесистого абрикоса. Подгоняемый вбитым с детства секундомером стихийных бедствий и чрезвычайных происшествий, Войцех забросил в себя не до конца разогретые, но такие аппетитные, потому что мамины, котлеты; замочил в раковине посуду, чтобы не присохло, смастерил пару бутербродов, налил в термос крепкого чая и спешно, несмотря на тяжелый рюкзак, вышел. Ключи упрятал в дальний потайной карман, откуда достают единожды и только в конце изнурительного странствия.

На этот раз Войцех вознесся в кабину уже более сноровисто и рюкзак, как светскую даму, галантно пропустил вперед. Чай с бутербродами предложил Домбровскому, который перебирал в руках горстку монет то ли от скуки, то ли разогревая тем самым перекус. Изменяя своему специфичному рациону и вопреки кредо «каждый сам за себя», снабженец принял гостинцы как должное. Видимо, это другим не стоит рассчитывать на Домбровского, а Домбровский всех с удовольствием рассчитает. Войцех вполне расслышал, каких взглядов придерживается его волею судеб коллега, но заложенное в нем «надо делиться», дообернутое в сознательном возрасте категорическим императивом, превосходствовало.

– За пакетами? – пригласил Войцех завести мотор.

– Полиэтилен с пикантными бабенками шефу не понравится, – отрезал Домбровский, дожевывая бутерброды, – а другого не завезли.

– Как же дарить? Не из шапки ведь вместо белого кролика, – возмущался Войцех. – Неужели на весь город не найдется презентабельных?

– Я, конечно, в этой жизни кое-что могу, но тебе пора пыл поумерить. Доче на свадьбу платье шили из парашютного шелка, а ты говоришь пакеты. Что-нибудь придумаешь.

– Придумаешь? А разве не вы отвечаете за снабжение? Давайте думать вместе, – осмелел в родных стенах Войцех.

Домбровский смерил пассажира испепеляющим взглядом. Указывать на его место в пищевой цепочке имел право только пан Берж, заслуживший пожизненную покладистость шеф-интенданта реальными или мнимыми благодетельствами. А нынче и землемер на домашних харчах заделался выскочкой. Ну ничего. Не для того Домбровский караулил грубияна, чтобы так просто выбросить его на обочину.

– Дерзить мне не смей. Чай, не твой прислужник. А вздумаешь при шефе про меня дурно отозваться, сдам тебя парням «на запчасти», а шефу скажу, что ты с деньгами смылся, – перешел шеф-интендант на угрозы.

– Я разве для себя? Мне для делегации поручено, – стоял на своем Войцех, слегка подрагивая голосом. Известно, на какие «запчасти» пустит кепи с его-то складом боеприпасов. – Есть хотя бы плотный картон или пиломатериалы? Тогда бы на месте собрали-сколотили.

– Доска имеется, – задумался Домбровский, не сходя с занятой позиции силы. – Полы в подвале перестилать. Если старого дурака Янека упросишь уступить или лучше насовсем выкуришь, так и быть, доску тебе отпишу.

Войцех не стал благодарить и сопротивлялся показывать, что угрозы на него действовали. Одно из правил переговоров, усвоенное по рассказам отца, – не выдавать реакции, на которую надеется оппонент. Вот и представился случай опробовать в полевых условиях, а трактор, кроме шуток, ехал тем временем уже по необитаемым полям. Но Войцех знал: одно колебание, один поддавок, одна принятая всерьез угроза – и совьют из тебя все возможные веревки на твоей же прялке, приводимой в движении однажды допущенным страхом. Не столь еще дерзкий, чтобы затеять против шеф-интенданта контригру и козырять осведомленностью о черном рынке, молодой человек тем не менее решил держаться с ним на равных.

В обстановке взаимного недоверия добрались до объекта, благо трактор ехал на солярке, а не теплых чувствах пассажиров. Откуда ни возьмись, высоких командированных представителей облаяли разношерстные, но всё больше беспородные собаки. Некоторые, по-собачьи скандируя «Враг не пройдет!», даже опасно бросались под колеса. Войцех прежде не видел их на объекте. Отрывисто сигналящий Домбровский, видимо, тоже. За время их отсутствия, казалось, разоблачили подпольных пособников Стервеллы де Виль и освободили мохнатых, которые теперь в каждом встречном узнают угнетателей. Отбиваясь от навязчивых нападок четвероногих, Войцех насилу пробрался в административный корпус, прямиком в связной штаб – единственное пристанище и источник ответов про собак, военных, китайскую делегацию и что делать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пожелать больше песка

Штаб стоял безлюдный, и у Войцеха образовалась передышка. Помещение на постоянку не годилось, но для самообманчивой оседлости он разложил вещи. Жутко хотелось чаю, и Войцех плеснул в кружку остывшие остатки. Вприкуску раскрыл автомобильный атлас: построение маршрута у него всегда начиналось от дома. На кончиках пальцев потеплело, когда провел по сходившимся в родную точку прямым. Бывшая Ленина, которая до сих пор сыщется в любом населенном пункте отжившего соцлагеря, Войцехова улица запряталась в центре, бесплодно существуя сама по себе и не давая начала никакому основательному проспекту. Но Войцех нащупал нужную магистральную артерию на запад, мимо омываемого гордой рекой природного парка, пока не растерялся виду хаотично разбросанных деревенек. Там, где по его временно-скоростным прикидкам следовало обнаружить объект, значились только поля. Река в этом месте прихотлива, а атлас схематичен, потому на звание злополучного рукава выявилось немало претендентов.

На этом затея сориентироваться была оставлена. Из насущного – дарственная утварь ожидала учета и индивидуального размещения. Устойчиво расставляя предметы на шкафные полки, с некоторой долей абстракции во всей композиции, Войцех примерялся к роли куратора перед ответственной выставкой. В самом деле назови его не землемером, а галеристом, суть работы не только не поменялась бы, но, возможно, даже доуточнилась. Умение быть и швец, и жнец, и на дуде игрец подмывало задрать нос, но вместе с тем Войцех располагал только именем собственным, но не достоверными нарицательными. Мужчина по половой принадлежности и сын по рождению, в остальном он мог назваться разве что экс-студент, недодипломат и псевдоземлемер. Вспомнилось пушкинское: «Полу-милорд, полу-купец, / Полу-мудрец, полу-невежда, / Полу-подлец, но есть надежда, / Что будет полным наконец». Обретение полноты в дурном – дело, как Войцех считал, не хитрое. Но достроиться до полноценной фигуры хотелось непременно в хорошем. Настоящее, правда, хороших форм не предлагало.

Войцех – ввиду допущенной выше оговорки и за неимением замен, здесь и далее читателю придется простить нам злоупотребление именем собственным – пересчитал добытые предметы (ровно двадцать) и измерил их габариты на футляры. Налицо вышла надобность в тридцати трехметровых досках. Даже если сэкономничать и пустить в дело «заводскую упаковку» от кепи, придется обокрасть кадровика на весь уготованный ему объем. Предстоял выбор: прижать пенсионера или повиниться перед паном Бержем в провале поручения. «Стоит ли оно того, чтобы обижать старика? Сидит себе годами в подвале, надеется на скромные улучшения, а я одним махом отниму», – печалился Войцех. Тут пришлись бы патетические строки о слезинке старика, роднящие Войцеха с Иваном Карамазовым, но землемер оборвал высокую ноту гуманистического идеализма. «С другой стороны, собственность казенная, – обернул готовящуюся пакость в рациональную обертку и перевязал ленточкой Войцех. – Начальство выделило, начальство передумало. В самом деле не домой же я к нему нагряну с полов паркет снимать. Он здесь даже не работает, а материал на него подавай».

Катая по нёбу аргументы, чтобы прогнать подступившую горечь, Войцех спустился в подвал. Шаркал и шумел намеренно: как иначе предупредить старика о госте и не нарушить полишинельную секретность. На столе так и покоилась мавзолейная атрибутика. Пространство помещения, однако, расчистилось. Завешенные клеенкой стеллажи компактно сгрудились у дальней стенки. Похоже, на перестилку пола Янек настроился всерьез. Лишенный обыкновенного прикрытия между рядами хранения, он неуклюже притулился в торце, откуда выглядывал на полкорпуса.

– Янек, здравствуйте. Можете не отвечать, я всё равно вас вижу. Мне неловко это говорить, но, увы, начальство решило употребить доску на другие цели и полы в подвале пока не перестилать, – притворился Войцех гонцом с плохими вестями.

– Как же так! Как я мог поверить, что паскудники сдержат слово, – сокрушался старик.

– Не расстраивайтесь! Может быть, в ближайшее время выделят еще, – врал Войцех.

– Как же не расстраиваться, если меня крысы сожрут. Вы, молодой человек, тех времен не застали, а я помню, как младенцев на первых этажах боялись оставить без присмотра – крысы набегали и обгладывали. Так и меня уморят, – заплакал Янек.

– Пожалуйста, не убивайтесь так, – положил Войцех руку на плечо старика, но тот испуганно отстранился. – Давайте обустроим кадры на первом этаже. Ширмочкой вас отгородим. Или наконец отправитесь на заслуженный отдых.

– Выкурить меня решили! Гнездо я, по-вашему, осиное!

– Речь всего лишь о доске. Понадобилась доска в другом месте. Вы знаете, как это бывает, – успокаивал не столько старика, сколько совесть Войцех.

– Сегодня доски отобрали, а завтра и жизни лишат, – несчастно пролепетал Янек.

– Вы преувеличиваете, – открещивался Войцех, хотя по большому счету возразить было нечего. Его самого давеча грозили сдать на органы.

– На что же пустят мою доску? – шмыгал кадровик.

– На китайскую делегацию. Они приезжают с визитом.

– Ух, все проблемы от них! Собачек тоже по их милости обездолили. Стоял приют с конурками. Конурки одним днем велено снести, а что с собаками – никто не подумал. Вот и мечутся, бедняжки.

– Китайцы-то чем провинились? Кто распорядился снести, тот и должен был подумать.

– Так-то оно так, – размышлял Янек. – Да разве шефу над собаками, простите за каламбур, шефствовать? Вот и получается, что крайнего нет, а досталось животинке.

Войцех выдержал сочувственную паузу. Он и сам в некотором роде бездомен. Что ему остается? Отлавливать собак по полям, чтобы на ночь заводить куда, на квартиру Кубы? Идти договариваться с коллегами, которых он даже не знает, чтобы приютили, пока горячка с китайцами не кончится? Пустить выцыганенную доску на новые конурки и скрытно смонтировать их на необитаемой окраине объекта? Разумного решения не находилось, и Войцех самое большее, что мог, дал время для жалости.

– Что всё-таки из досок нужно делать? – полюбопытствовал Янек, горевание которого сменилось готовностью приносить пользу.

– Ящики для даров, – сконфузился Войцех, ведь у одних на кону выживание, а у других упаковка чешского стекла.

– Я помогу, будь эти китайцы не ладны, – вызвался кадровик.

– А вы плотничать умеете? – удивился Войцех бессеребренничеству собеседника.

– Умею. Гробы в детстве сколачивал, пока еще в гробах на войне хоронили, – обескуражил старик. – Приноси всё сюда.

– Темновато в подвале от одного окошка, – посетовал Войцех, стараясь заглушить мысли о войне и мальчишке Янеке, который помогал хоронить.

– Тю, мы по такому случаю и верхний свет зажжем, – расщедрился кадровик.

– Отчего же раньше не включали?

– Знаете, молодой человек, как еще недавно вычисляли фальшивомонетчиков? Нет? А я расскажу. По зашкаливающему потреблению электроэнергии, которое не объясняется бытовыми приборами. А мне оно надо, чтобы меня по сожженному электричеству вычислили? Я лучше в темноте посижу, но тайно от всех.

Войцех смирился с непостижимой логикой старого затворника. «Военное детство и не такое делает. Зато сердце у человека золотое. Я его продал, а он меня выручает». Не изменив, однако, принятого решения об использовании доски, Войцех наведался к Домбровскому и засвидетельствовал успешный уговор с кадровиком. Снабженец понимающе прищурился (некоторые специально тренируют такой прищур, чтобы дурачить легковерных): мол, ясно всё с тобой; такой же, как все; кичишься только, что солдат ребенка не обидит. На Войцеха действовало. Он где-то читал, как бы не у Достоевского, что именно так посвящают в тоталитарные кружки – толкают на преступление и связывают круговой порукой. Горе от ума. Не произведение, а Войцех. Куба вот Достоевского не читал, потому никакие прищуры на свой счет не принимал, а если бы кто и указал ему на глазёнки снабженца, то шутник непременно сказал бы, что Генька одутловат стал на фоне пьянства, только и всего.

В награду Войцех получил тридцать трехметровых досок (символизм ей-богу ненамеренный, всё подтверждается расчетами), молоток, гвозди, кисти, побелку, рулетку, болгарку, картонку. Маленькая собачонка приблудилась сама. За несколько хо?док донеся материал и инструмент до подвала, Войцех застал кадровика сюсюкающим с миниатюрным кобельком, который норовил вырваться по своим собачьим делам. Названия породы Войцех не знал, но про себя окрестил его карликовым доберманом.

– Тимон будет крыс ловить, – оправдывался кадровик. – А то, что он такой активный, это вы не смотрите. Я дал ему кофе. Уж очень он просил. Но, разумеется, с молоком.

Войцех не стал уточнять, как Тимон просит кофе и по каким приметам понять, что именно с молоком. И, главное, не придется ли этого тщедушного Тимона самого спасать от набегающих крыс. На первое время, чтоб не мешался, Тимона поселили в ящик кепи, сохранив ветошь «для комфорту и абсорбции». Войцех принялся размечать отрезы на досках, а Янеку доверил распил. За работой договорились перейти на «ты», но Войцеху это давалось тяжело. Сколачивали ящики порознь: кадровик по-прежнему избегал попадаться на глаза и тяготел к укрытию. Этакий подвальный призрак оперы с обезображенным, быть может, лицом. Но орудовал старик споро. Фоном в своей житейской манере приговаривал про детские гробики. И кому, спрашивается, охота слушать про детские гробики, когда нужно упаковать всего-навсего салатницу?

Войцех пытался думать о своем, но выходила сплошная заносчивость. «Учился с элитой своего поколения, чтобы очутиться упаковщиком! – сердился он. – Умные книжки читал, конкурсы выигрывал. Всё готовился к какому-то бою, в котором после ученья должно быть легко. А оказалось, что ты можешь и знаешь, но это вдруг лишнее, пользоваться своим умом ни к чему, и нужно лишь, не приходя в сознание, раскладывать по ящикам предметы. Может, это я тогда, в университете, перестарался? У других же получалось выезжать то наудачу, то наобум, а мне обязательно надо было через подвиг. Сейчас бы сидел спокойно и радовался, что деньги капают, а извилинами шевелить не требуется. Думать – физически больно. Но не думать ведь, – взвесил Войцех и на том с рассуждениями покончил, – еще больнее».

В каморку кадровика забрел Куба. Если составить карту его перемещений в виде сетей, по которым вычисляют террористических связных, то все ниточки сошлись бы на нем, а его нечеткую фотографию во время перекура пришпилили бы по центру пробковой доски. Куба годился по охвату, но, увы, не по осторожности в агентурной работе. В отличие от Войцеха, он о своем появлении никакими заблаговременными ухищрениями не возвещал. Нарисовался разом посреди комнаты, и, если кто не спрятался, то Куба не виноват.

– Да у вас тут целый столярный цех! – оценил размах заготовок Куба. – Янек, для тебя партийное задание.

– Не смей так шутить. Я сжег партбилет без малого десять лет, – воспротивился кадровик.

– Всегда знал, что ты был попутчиком, а не идейным. Короче, ответственное поручение: в поле разбили шатер (не спрашивай), а ночью ударят заморозки. Установили обогреватели. Никому обледенение с последующим оттаиванием на головы не надо. Теперь как бы не полыхнуло. Посиди ночку, а? – молитвенно сложил руки и округлил глаза Куба.

– Э, нет. Я старый больной человек, голодал в оккупации… Это вы, молодежь, ночами можете не спать, – отбрыкивался Янек.

– Год рождения твой мне известен. Какая оккупация в пятьдесят первом? – разоблачил его Куба.

– Политическая! – не сдавался Янек.

– Демагогию не разводи, пошутили и хватит, – приструнил уже не старика, но мужчину средних лет Куба. – Пойдешь халабуду стеречь?

– Пусть землемер стережет! – учуяв западню, кадровик дернул рубильник и под прикрытием темноты смылся в дверь.

Никто его не преследовал. Куба немного помедлил, будто специально давая беглецу фору, и лишь затем восстановил статус-кво освещенности.

– Делать нечего, Цесик. Шатер тебе сторожить, – потрепал приятеля за щеку Куба.

Войцех резко одернул руку – протест против панибратства и переработок. Но куда больше огорошило притворство Янека. Получается, не было со стороны Войцеха никакого предательства или всё-таки было? Мучиться или не мучиться отобранными пиломатериалами? Верить или не верить во взаимопомощь?

– Значит, войну Янек не застал? – спросил Войцех.

– Городские байки травит, скучно человеку, – пожал плечами Куба.

– Почему он тогда пенсионер? По возрасту еще не пора.

– Полно категорий уходят досрочно.

– Стало было, тоже бывший военный? – предположил Войцех.

– Либо карлик или многодетная мать, – поиздевался Куба.

– Как странно. Про войну обманул, а всё равно помогал строгать, хотя я доски его отнял.

– Давай-ка ты свои быть или не быть в шатре обмозгуешь, – толкал Куба приятеля к выходу. – Я к тебе еще забегу с проверкой.

Одолжив кипятильник у кадровика-дезертира, Войцех нехотя поплелся в штаб. Ох, как спальный мешок приходится ночью в шатре. Опыт гималайских экспедиций снова не подвел. Правда, специального пайка в этот раз не предвиделось. Потому Войцех ограничился кипячением проточной воды и, собрав рюкзак, отправился разыскивать злополучный шатер.

Темнота перцовкой брызнула в глаза. Вдали от города ночь не постыдилась показаться в total black[3 - Прим. автора: «во всем черном» (англ.).]. Фонари, равно как улицы и аптеки, на объекте отсутствовали, а исхода всё так же не просматривалось. Войцех достал карманный фонарик, но его свет едва добивал на метр и страховал разве что от случайной выбоины. Не столько зрением, сколько кинестетическим чувством Войцех уловил шевеление направо от корпуса, не доходя до запруды. Землемер – в описываемый момент это наименование кажется вполне подходящим – двинулся на шорох. В конце концов, шатер еще не горел, и было простительно помедлить.

Шатер возник перед Войцехом вдруг, как глыба льда на пути печально известного трансатлантического судна, да простит нам читатель пошлость аналогии, но эту промозглую беспросветную ночь надо было видеть. На ближних подступах запротестовали собаки, прибившиеся на тепло: в их планы явно не входило делить кров с приспешником своих угнетателей. Сами того не зная, заливистые звери указали Войцеху вход, иначе в поисках заветной прорехи он бы еще долго мыкался мимом и обследовал тканевые стены. Тепловые пушки удерживали периметр шатра и палили в воздух по воображаемому противнику. На уровне человеческого роста температура держалась уличная с поправкой на безветрие и относительную сухость. От четвероногих навстречу Войцеху выступил лазутчик, помесь дворняги и немецкой овчарки с опавшим левым ухом. Обнюхав и даже украдкой полизав Войцехову руку, засланец вернулся к своре с докладом о благонадежности постояльца.

Посреди шатра догадались оставить стул, на котором Войцеху предстояло коротать. Чтобы сберечь еще теплящееся в теле, ночной сторож – а Войцех не думал, что окажется им раньше шестидесяти – обернулся в спальник и жадно, не щадя обжечь слизистые, отпил кипятка. Если задуматься, его миссия (когда-нибудь шоураннеры возьмут этот концепт на вооружение) была бессмысленна: в шатре не припасли ни ведер с водой, ни огнетушителей, ни рации для оперативной связи. Произойди возгорание, Войцеху останется полоумно сновать вокруг, как славянскому огнепоклоннику в равноденствие, пока не обрушится каркас. И обязательно обвинят его же, хоть бы причина была в заводской неисправности. Но покинуть пост – теперь нарушение. И, право, не собирать же огнетушители по корпусам: в любой момент закоротит, и не дай бог жертвы по его, Войцеховой, вине.

Несколько раз Войцех проваливался в дремоту и стекал со стула, но каждый раз выныривал с раненым вдохом в разинутый рот, как вырываются на поверхность в секунде от утопления. Поначалу собаки реагировали переполохом, прерывая мирное похрапывание и вскакивая в боевую стойку, пока на пятый раз не выработали энергосберегательную привычку к равнодушию. Шатер тем временем прогрелся основательнее, обменяв кислород на дополнительные градусы. Войцех вышел подышать и размяться. Пожалел, что не курит. Оно и сытнее, и время убивает. Небо чуть прояснилось, и за плотной нависающей облачностью пробивались одиночные звездочки, которые, увы, не складывались в созвездия. До рассвета оставалось еще добрых шесть часов, да и не было никакой уверенности, что утро принесет облегчение.

Тишину разбил позвякивающий металл. Поначалу он отдавал чем-то деревенским – заблудившимся стадом коров или проснувшейся ни свет ни заря молочницей, но, приближаясь, сделался отчетливо городским. Каждое лето, во время планового отключения воды соседи тянулись к колонке и бренчали пустыми ведрами. Нынче ведер в домах уже и не встретишь, а раньше, стоя у колонки, еще и выспрашивали друг у друга, где брали, да почем. Источником цинкового перезвона оказался Куба, светящий себе зажигалкой, да так близко к лицу, что чудом не выжег брови. Всё-таки курильщики вторые после горных туристов по приспособленности к потемкам. Вдобавок Куба триумфально размахивал куцей лопатой, сулившей усовершенствование сторожьей службы.

– Смотри, что раздобыл! – напрашивался на восхищение Куба, потрясывая тарой. – Песка нет, так что иди нарой земли.

– Я тоже рад тебя видеть. Что, вода на объекте закончилась? – иронизировал Войцех, принимая вёдра и лопату.

– Оборудование в аренде. Зальешь по дурости – не расплатимся.

– Зачем вообще этот шатер? – бил Войцех по мерзлой земле почти детской лопаткой, пока Куба светил фонариком.

– Если китайцев приедет много, то в кабинете у Станислава не поместимся, а дома культуры тут исторически не сложилось. Вот, собственно, и шатер.