Придавая поступку логический окрас, Марина сказала себе: «Если бы дочь боялась, например, цветов, я бы прятала от нее цветы».
* * *
В спартанской гостиной Антон завешивал тканью ростовое зеркало. Так герои фильмов про зомби заколачивают убежище изнутри, чтобы оградиться от мертвых прожорливых армий.
Марина улыбнулась дочери.
– Ты голодная?
– Нет. – Девочка потерла веки, сдержала зевоту.
– Папа тебе постелет, а я скоро подойду.
Аня послушно двинулась за Антоном.
Марина вышла на кухню, слушая голоса за стеной. Обыденный диалог отца и дочери. Аккуратный и чистоплотный в семье, на вольных хлебах Антон развел свинарник. Марина покачала головой, разглядывая черные от налета чашки, жирные тарелки.
В холодильнике повесилась мышь. Банка сардин на полке да початая бутылка коньяка. Пыль и бутылки, просыпавшаяся гречка возле чумазой плиты.
Жалость накатила.
Антон вошел мрачнее тучи.
– Чем ты питаешься? – спросила Марина.
– А? – Он рассеянно поскреб щетину. – Консервами. Хочешь, кашу сварю?
– Нет аппетита.
– Тогда чай.
Антон зажег горелку. За окнами было так темно, будто стекла измазали черной краской.
Позвонил телефон Антона. Он буркнул: «Глебыч» – и отбил звонок. Марина кашлянула.
– Что происходит?
Антон помолчал минуту.
– Не знаю. – Кажется, он не решился поделиться одолевающими его мыслями. – Лучше расскажи, что с Чижиком случилось.
– Сашу сосед-собачник обнаружил. Минут через десять после твоего отъезда. Лежал на газоне, весь в крови. Его мама в крематории была, на похоронах Матвея. А теперь и она сына потеряла. Тош… – Марина скомкала сумочку. – Это же совпадение, да? В реальности же не бывает, чтоб…
Антон грохнул о столешницу чашкой. Оплескал кипятком заварку.
– Тош, мы разумные люди. Так не может быть. Не может!
Она думала о черном лице в заброшенной мазанке. О шорохах и щелканьях из рации покойного Чижика. О словах соседа думала: «Столько крови, будто его резали».
– Выпей, – сказал Антон. – Полегчает.
Марина принюхалась к травянистому аромату.
– Выпей и ложись с Анькой. Я на кушетке посплю.
Марина пригубила горький напиток. Антон, спохватившись, метнулся к окну – Марина чуть не подавилась чаем. Бывший муж поднял двумя пальцами карманное зеркальце, забытое на подоконнике, и брезгливо, будто насекомое, кинул в ящик. Захлопнул его и выдохнул облегченно.
– Жесть, – сказала Марина.
20
Кате снился Матвей. Голый, он стоял в антикварном шкафу Анькиной мамы. Держал под мышкой маску демона из какого-то старого ужастика, словно отрубленную голову. Шрам перевернутой буквой «Y» алел на мускулистом торсе.
Он смотрел не мигая. Кожа отливала синевой.
– Ты же умер, – сказала Катя.
Между стенами и мебелью перемещались тени.
В семнадцать Катя отдалась Матвею, лишилась с ним девственности. Отношения длились недолго – Катя считала, что достойна чего-то лучшего, чем нищий ровесник. Ей нравились мужчины старше, состоятельные и состоявшиеся, а Матвей был пылким глупым мальчишкой. Он отправился туда, где ему и место: во френдзону.
Теперь он был мертв и стоял в шкафу. По синему лицу сновала муха.
– Оставь меня в покое, – попросила Катя.
Матвей вспыхнул, точно это был шкаф духовки. Пламя мгновенно охватило золотые волосы, воспламенило кожу, проело булькающее кровью мясо до костей. Матвей скукожился как осенний лист и прошептал, выгорая до углей:
– Она за тканью.
* * *
Катя проснулась, села рывком. Мобильник, соскользнув с груди, плюхнулся на ковер. Жидкокристаллический монитор транслировал белый шум. Помехи, словно мухи, роящиеся на дохлятине.
Катя отдышалась, отряхнулась от кошмара как от налипшей паутины. В квартире было темно, но придвинутый к телевизору диван озаряла мельтешащая белизна. Тень Кати дрожала на стене, упираясь макушкой в потолок.
Тетя давно спала.
Катя поискала пульт. Не найдя его среди подушек, встала.
Ее охватило совершенно детское чувство, ощущение, что постель – единственное безопасное место и вокруг нее – джунгли, кишащие хищниками. Зря она ступила на пол. В ворсе ковра притаились змеи. Под диваном напружинился ягуар. Тигры бродят в коридоре.
Катя пересекла комнату и щелкнула кнопкой на мониторе. Помехи сменились красочным советским фильмом. Пионерка с бантами в косах замерла у трельяжа. Из зеркала на нее лился синий и красный свет.
«Не ходи туда», – взмолилась Катя.
Пионерка шагнула в зеркало.
Катя хлопнула по монитору – и экран погас. За окнами ревел ветер, дождь умывал каркасы долгостроя.
Катя повернулась. Телевизор включился за спиной, тень снова взмыла до потолка. А другие, чужие тени выползли из углов.
Охнув, Катя бросилась к дивану, запрыгнула, словно одеяло действительно могло уберечь ее от этой алчной тьмы. Монитор излучал белое сияние, рябил помехами.
Сидя на корточках, Катя озирала комнату. Камин, полки с фотографиями, макияжный столик. Показалось, или полиэтилен, оклеивший зеркало, чуть вздымался? Как если бы на него дули с той стороны. Как если бы тварь, хоронящаяся на пороге измерений, часто дышала…
Закричать? Разбудить тетю?
Но тетя и так косилась на нее как на психопатку. Подозревала, что она покуривает травку. Иначе как объяснить, почему восемнадцатилетняя девушка боится отражающих поверхностей?
Тетя все равно ничего не найдет. Разве что труп племянницы, и кричать будет поздно.
«Родители не поверили, конечно… врачи диагностировали вялотекущую шизофрению… наглотался очистителя для труб»…
Телевизор тихонько шипел. Сквозь статический треск проклевывался мотив… колыбельная, от которой по позвоночнику потек холодный пот. Дальняя стена терялась в темноте.
Чик-чик.
Катя прикусила язык. Заметила косметичку на журнальном столике. Осторожно, как в реку с аллигаторами, спустила ступню на ковер. Рванула вперед, заграбастав добычу, кинулась обратно.
Чик-чик.
Катя поджала под себя ноги. Волны темноты окатывали диван – одинокий плот в штормовом океане. Катя нащупала круглое, блестящее: пудреницу. Отщелкнула крышку. Несколько дней она не смотрелась в зеркало и отвыкла от собственного лица. Но не внешность интересовала девушку, не стертый макияж. Выставив руку, подставив спину темноте, Катя водила пудреницей, словно перископом.
У камина щелкнуло.
Катя сместила угол обзора. Напряженно вгляделась в отражение.
Чик-чик.
Щелканье доносилось из коридора! В кругляше отобразился дверной проем.
Затихло. Тварь играла с ней, как кошка с полумертвой мышкой. Катя повела косметичку по дуге. Медленно сканировала комнату. Макияжный столик. Шуршащая пленка.
Это она? Пятно на полиэтилене – это силуэт Пиковой Дамы?
Рука тряслась, размазывая картинку. Свободной рукой Катя зафиксировала запястье.
Нет, это складки на пленке. По виску скользнула капля пота. Краем глаза Катя засекла что-то длинное на подушке. Змея! Змеи всползают на диван!
Присмотревшись, Катя поняла – и легче от понимания не стало – за змею она приняла обрезок волос. Кто-то остриг ей локон, пока она спала. Сгорбился над бессознательным телом и орудовал ножницами.
Чик-чик.
Катя уставилась на окно. Лунный свет просачивался сквозь шторы.
«Она за тканью», – сказал мертвый Матвей во сне.
Катя повернулась, чтобы видеть через зеркальце окно. Сердце затрепетало, запекло в черепной коробке. По стеклам лениво сновали щупальца-отростки, а их сердцевиной была тощая и сутулая женщина. Ткань натянулась и треснула под давлением лезвий. Распоров занавески, Пиковая Дама вылезла в мерцающий квадрат.
21
Мама уснула сразу. Аня слушала ее дыхание, неглубокое и учащенное. Дремота прошла. Стеганое одеяло было волглым и пахло осенью. Она сама попросила не выключать лампу, но свет пробивался под веки и мешал расслабиться. Непривычная обстановка, атакующие мысли о Чижике и поскрипывание ставней также не способствовали успокоению.
Аня откинула одеяло, поднялась, нашарила ногами громадные и дырявые тапочки. Зашлепала стельками к комоду. Мама засопела во сне, потерлась носом о наволочку.
Дача изменилась, как и все прочее в ее жизни. Раньше Аня приезжала сюда летом. Обливалась водой из шланга, играла в малиннике, загорала на шезлонге. Мама крошила салат, переставала щебетать про старую мебель. Важный папа нашпиливал куски мяса на шампур, разводил костер… Как же давно это было.
Аня вздохнула, пробежала взглядом по корешкам пожелтевших скучных книг. Поверх томиков громоздились граммофонные пластинки, коробки из-под шоколада, заполненные всякой мелочевкой. Вылинявший медвежонок – подарок на пятый или шестой день рождения. Незавидная судьба вещей – гнить на даче, утратив ценность. И нет в мире коллекционеров, готовых купить и наполнить новым смыслом это старье.
Проникнувшись жалостью, Аня сняла мишку с полки, прижала к груди. Под плюшевой игрушкой обнаружилась стопка фотографий, перемотанных резинкой.
Мама застонала на кровати. Аня опасалась, что во сне будет поджидать Чижик. В лучшем случае – Чижик. Выудив фотки, она вышла на кухню, где тоже не экономилось электричество. Дом светил окнами на все четыре стороны, а вокруг, словно склепы, теснились дачи. И в их запертых комнатах зеркала отражали мрак.
Аня села за стол, примостила медвежонка на колено. Перебирала фотографии, слушая торжественную барабанную дробь дождя. Ночь серебрилась как черная сталь.
Папа распечатал снимки с телефона. Не только Анины, но и те, где он обнимал маму. Означало ли это, что он тоскует по бывшей жене? Рассматривает их в одиночестве, вспоминая хорошие времена?
Глаза увлажнились. Аня рукавом кофты вытерла слезу, но вторая, тяжелая, капнула на макушку медвежонка.
Море, пляж, родители держатся за руки – Аня документирует краткий миг эйфории.
Парк: папа смеется, мама притворно сердится, ее нос перепачкан в сливочном мороженом.
Дача: мама с папой обнимаются во дворе.
Они были красивой парой, ее родители.
Третья слеза капнула на медвежий загривок.
Под глянцевыми снимками были матовые, сделанные мыльницей. Маленькая Аня в коляске, в манеже, на санках. Щекастая, забавная.
У Саши Чижика тоже были такие фотки, он тоже был ребенком, стал подростком, юношей – и… и пустота. Пропасть, сочный удар об асфальт.
Аня заслонилась яркими прямоугольниками от дурных мыслей.
На последнем снимке молодые родители позировали около больницы. Папа демонстрировал горделиво белый сверток – дочь. Свежеиспеченный отец был румяным и вихрастым.
– Здесь тебе три дня. – Папа приблизился из-за спины, застал врасплох.
