Лёнька, не глядя на неё, ждал от меня ответ. Я, вздохнув, подтвердила:
– Вдвоем.
– Ясно, – удовлетворённо ухмыльнулся он, вытягивая на пол комнаты ноги, – Что ж, милая, хочешь подумать – думай, только чтобы ты понапрасну свои извилины не напрягала, позволь тебе кое-какую информацию к размышлению выдать. Во-первых, маньячка я твоего пробил, – заметив, что я нахмурилась, он поспешно поправился, – да-да, я помню, он не твой. Ну вот, маньячок наш до сих пор сидит. – Глядя на то, какой фурор произвело это известие – мы втроём просто пооткрывали рты – он добавил, как будто у кого-то могли возникнуть сомнения, – в тюрьме. Где-то под Пермью. И сидит прочно, я проверял. Там колония со строгим режимом, заключенные, как сейчас водится, не просто по документам числятся, а реально сидят. Срок у нашего педофила истекает скоро – месяца через два или что-то около того, но пока он отдыхает там, ведет себя, между прочим, образцово, жажду мести не проявляет, администрация им довольна.
– Но…я думала… Условно-досрочное…
– Не о каком УДО речь не идет. – Отрезал он, и добавил, понизив голос. – Самое главное, переписка его проверяется досконально, как и переписка всех без исключения сидельцев. Ничего подобного с зоны написать он не мог. Да и сама посуди – конверт без обратного адреса, без марок, текст напечатан на компьютере… Это нереально. Больше всего эта ситуация похожа на глупую шутку или мелкую месть того, кто был об истории осведомлён, – бесстрастно завершил он, и ласково улыбнулся Ольге. – Как, кстати, ваше здоровье, Ольга Витальевна?
– Плохо, – буркнула она, а он вздохнул печально.
– Сожалею. Конвертик тебе в почтовый ящик кинули, да?
– Не совсем, – негромко проговорила я, поглядев на Ольгу.
– Понятно. Ну, как говориться, шерше ля фам. Ищите женщину, в переводе. Поступок откровенно бабий. Подумай, милая, есть у тебя подружка, – он выразительно посмотрел на Ольгу, – с которой ты платье новое или мужика не поделила…
– Идите на фиг, Леонид Александрович! – заорала Ольга, вскочив. – Вы что себе позволяете?! Да я… никогда… Да вы знаете…
– Уймись, – грубо оборвал он.
Ольга примолкла, но ненадолго:
– Иринка, письмо мне принёс курьер! Курь-ер! – повторила она по слогам. – У кого хочешь спроси! – и, так как Тамара Ильинична, ошарашено молчала, оглянулась беспомощно и добавила полушепотом, – Не было тогда никого. Ир, он же специально, кого ты слушаешь!? Да я никогда…
– Никогда-никогда, кто бы спорил, – убийственно заявил Лёнька. – Перечисляю факты: письмо передала Ольга Витальевна, хотя на конверте означено: «лично в руки», к журналистам за стол подсела Ольга Витальевна, историю про изнасилование тоже Ольга Витальевна рассказала.
– Он врёт! Перевирает! Иринка, не знаю зачем ему это нужно, но, послушай…
– Действительно, послушай, милая, – мягко согласился Лёнька, – самое интересное впереди. Я не зря спросил про мента. Ведь про эту историю она за столом не упоминала. Выходит, уже после того как я увел тебя в кабинет, она не торопясь поведала её Василию.
– Ничего подобного! Я сразу же ушла! У меня же фингал под глазом!
Насколько я знаю Ольгу, она на самом деле не стала бы находиться с фингалом на людях.
– У меня на этот счет другие сведения. По крайней мере, четыре свидетеля, а также записи с камер видеонаблюдения, могут подтвердить, что после того, как мы с Ириной ресторан покинули, вы, уважаемая, всё ещё находились в зале и о чём-то мило с журналистом беседовали.
– Конечно, свидетели! Да это же твой ресторан! У тебя там все схвачено! Свидетелей может набраться и десять штук!
– Согласен, но против одного вы, Ольга Витальевна, возразить не сможете – историю про мента и носки знали только вы и Ирина. Она её не рассказывала, выходит, вы. Или вы будете утверждать, что господа полицейские сами свой позор прессе сдали?
– Слушай, ты… – злобно заявила подруга, хотела сказать что-то оскорбительное, но под Лёнькиным взглядом съёжилась и спросила: – Никак не пойму, зачем тебе всё это надо?
– Ни за что не догадаешься, – хмыкнул он и тут же на меня глянул. – Кстати, раз уж на то пошло, то и про изнасилование свое ты на всех углах не кричала, правда? Кто знал об этом, тот и запугивает анонимками – это же аксиома.
– Кто угодно мог знать! – взвилась подруга. – Ты вот, например. Узнал же про педофила.
– Не-е-ет, Ольга Витальевна, – весело протянул он, – про маньячка я стал выяснять после вашего рассказа, а нам надо тех, кто изначально знал. Теперь, понятно, пол города знает. Так вот, про изнасилование изначально знали совсем немногие, давайте прикинем: следователь, который вел дело, врачи, родственники остальных, убитых девочек, родители Ирины, она сама. Судья, прокурор опять-же. Ещё, возможно, случайные свидетели или соседи. Ну а теперь исключаем: родителям вспоминать об этом вряд ли приятно, врачи, следователи, судьи и прокуроры в силу профессии не болтливы, с соседями, ясно, все наоборот, но и здесь вот какая шутка выходит! Преступления-то произошли не в нашем славном городе, а в области, к нам уважаемая Ирина Николаевна не так давно переехала. Предположим, случайный человек знал, что Ирина была жертвой маньяка – и что? Он плетётся за триста километров в областной центр, чтобы что?! Просто её попугать? Глупости! Для того, чтобы совершить такую прогулку надо иметь веские – очень веские – основания, или тогда уж не совершать её вовсе! Другое дело глупая бабья месть, коей является дурацкая анонимка…
– Да кто угодно мог письмо передать! Курьер его принёс, молодой парень!Проще простого в наше время курьера нанять.
– По службе, осуществляющей доставку, парня вполне можно вычислить… Да и был ли мальчик, Ольга Витальевна?
– Был.
– Оль, а ведь правда, – севшим голосом пробормотала я, – об изнасиловании в этом городе зала только ты.
– Да я никому не говорила! Даже Стаське! Ну… то есть… до ресторана! Ир, поверь мне.
– Уже, – кивнула я, подходя к своему столу и забирая из него кое-какие вещи – загранпаспорт, косметичку, пару нужных визиток.
– Что уже? – опешила Ольга.
– Уже поверила. Всего доброго, до свидания, – попрощалась я только с Тамарой Ильиничной, и, оставив этих двоих разбираться между собой, шагнула к выходу.
– Куда ты, деточка? – встрепенулась старая дама.
– В отпуск. Всем пока.
Я вошла в лифт и долго ещё слушала, как подружка молотит по нему рукой и надсадно кричит:
– Ирка, поверь! Ну поверь, не бросай меня!
Глава 4
Всё устроилось неожиданно просто. Хозяин фирмы, войдя в положение, без лишних вопросов дал отпуск, горящая путёвка в Турцию тоже нашлась быстро, и вот, пару дней спустя, я уже загорала под ласковым южным солнцем у самой кромки прибоя. Ноги мне омывали теплые, остро пахнущие солью и счастьем волны и от этого мысли в голове становились какими-то вязкими и тягучими.
Удача наконец улыбнулась мне – я попала в самый пик бархатного сезона, когда на курорте много семей с маленькими детьми и влюбленных парочек и почти нет одиноких скучающих «холостяков», оставивших дома грузных, замотанных бытовухой жён. Никто не приставал ко мне, и я могла спокойно загорать, тоннами поглощая персики и детективы и наблюдать за чужой радостной суетой, сама в ней не участвуя. Давно привыкнув к своей роли стороннего наблюдателя, а не участника бурлящей вокруг жизни, я научилась извлекать из неё немало удовольствий, хотя, со стороны, возможно, выглядела как старушка с лицом девушки – настолько пассивным был мой отдых.
Я ожидала пока дома – в дождливом и сером городе закончится эта мышиная возня; шумиха, поднятая газетами вокруг моего имени, поутихнет и случиться что-нибудь по-настоящему стоящее, что, наконец, отвлечет людей от моих проблем. Менять место работы, и, тем более, жительства, я не собиралась, решив, что девушка я взрослая и повышенное внимание коллег и тем более, соседей, как-нибудь переживу.
Несмотря на то, что любой компании я предпочитала одиночество, к концу отдыха всё же сдружилась с молодой, шустроглазой Леночкой, приехавшей на отдых с маленькой дочерью, и вместе с ними принялась посещать многочисленные экскурсии, представленные здесь в изобилии.
Но не одна из красот старого города не произвела на меня такое впечатление, как поход к гадалке, когда мы с Ленкой, оставив шестилетнюю Аришку на попечение отельных аниматоров, устраивавших детский праздник, решили съездить в город за сувенирами.
Прогуливаясь по узким улочкам, Ленка узрела вывеску на русском: «Гадаю по руке. Великая прорицательница Юдифь», и затащила меня в тёмное, пропахшее благовониями помещение.
– Тебе гадать не буду, – с порога заявила Ленке старая высохшая женщина, мешая русские и турецкие слова, – Ума сначала наберись, глупая! Как ребенка без отца оставишь? Тфу! – сплюнула старуха в досаде прямо на земляной пол и обернулась ко мне, – А вот ты…, – она прожгла меня взглядом чёрных, как угольки, удивительно молодых глаз, живших отдельно от желтого морщинистого лица, – Присядь.
Я послушно опустилась на мягкий пуф, коих было здесь великое множество, и огляделась: жилище старухи – а это, несомненно, было именно жилище, а не просто комната для приёма посетителей – являло собой удивительное зрелище. Удивительное сочетанием бедности и богатства, захламлённости и чистоты, старины и современности. Здесь органично уживались дорогая, явно антикварная серебряная посуда и кружки с отбитыми ручками с логотипом известного супермаркета на боку; парчовые шторы соседствовали с жалюзи, а стены безо всякой отделки и пол, который не потрудились застелить даже простой доской, дополняли убранство.
Старуха долго хмыкала и бормотала, уставившись мне на ладонь, а потом негромко проговорила, коверкая слова сильнейшим акцентом:
– Странно, что тебя так твой Бог бережёт. Сходи, помолись ему что ли. Ты в опасности, знаешь? – я кивнула, хотя точно знала, что никакой опасности нет – маньяк ведь находился в тюрьме. – Бережёт, бережёт, – беззубо улыбнулась старуха. – И убережёт. А вот ты мне не веришь. Ничего… Он вернётся. Скоро. Вернётся точно. – Она сунула в рот какую-то замусоленную деревянную палку, и, пожевав её, добавила, потрясая надо мной седыми, грязными патлами. Смерть. Вижу смерть – она рядом…
Я в оцепенении сидела и смотрела ведьме в глаза не в силах пошевелиться, а она продолжала бормотать уже по-турецки и тут Ленка, вырвав мою руку из сморщенных старушечьих лап, вскричала:
– Замолчи, дура! – и, прихватив меня, выскочила на улицу. – Вот старая грымза, – ворчала Ленка, стремительно куда-то шагая, – видит две молодые бабы зашли, не может нагадать каждой по принцу и мешок золота в придачу, нет, обязательно надо покаркать – смерть, смерть, – да что она вообще понимает?! Напридумывала ерунды, а мы и уши развесили! Хотя про мужа она правду сказала… Я действительно собиралась развестись… Но это совпадение, Иринка, не бери в голову! О, смотри, церковь! Похоже, православная. И это в мусульманской стране! Зайдем?
В ушах возник скрипучий старушечий голос: «Твой Бог тебя бережёт. Сходи, помолись ему что ли», и я кивнула. Мы зашли в небольшую, но ухоженную церквушку, посетителей там не было совсем – даже бабульки, продающей иконки (как это обычно бывает в российских храмах) и той не наблюдалось. Свечи лежали в свободном доступе, бесплатно. Оставив приличное пожертвование и порадовавшись за местных священников, не ставших превращать Божий дом в торговый лоток, мы поставили по свечке за здравие, Ленка – за дочку, я – за себя, за упокой поставили тоже, и недолго постояли, думая каждая о своём.
Выходили из церкви просветлённые.
– Будто бы душой отдохнула, – порадовалась Ленка, – А ты чего сама за себя свечи ставишь, нельзя же вроде?
– Больше некому, – коротко сообщила я. – Родители и те атеисты.
– Я за тебя буду ставить! – пообещала Ленка и посетовала, – жаль только в разных городах живем.
Что жили мы в разных городах, действительно было жаль. Провожая меня в аэропорт и держа за руку свою златоглавую маленькую принцессу, Ленка даже всплакнула на прощание, правда не слишком сильно, по крайней мере, Аришка, увлечённая новой куклой, подаренной доброй тётей Ирой, даже не заметила маминых слёз.
Отпуск пролетел мгновенно и, возвращаясь домой, я отчаянно трусила, как оказалось зря. Друзьям (очень немногочисленным, кстати), знакомым и коллегам не было до меня никакого дела. Только Ольга звонила мне ежедневно, надиктовывая такие самоуничтожительные голосовые сообщения, что слезу вышибало.
Позвонив родителям и сообщив, что вернулась из командировки, в которую, по легенде, уезжала, я сходила в душ и принялась разбирать вещи, думая о маме и папе. Это были классические советские пенсионеры – хоть картину пиши, даже сообщать им, что еду отдыхать за границу я не стала, чтобы не волновать.
Представила на минутку расширенные глаза мамы: «Ах, за границу, Ирочка, ты что?! Нельзя, нельзя, ни в коем случае, там же все по-другому, ты перепутаешь, не поймёшь и вообще оттуда не вернёшься! А если тебя заберут в рабство… ну, это сексуальное (понизив голос, слово «сексуальное» через «е») Я вот передачу недавно видела… Мы там не бывали и тебе нечего, чего там хорошего на этих югах? Езжай вон лучше на дачу, загоришь на грядках лучше всяких югов, да и нам с папой поможешь. Вон, ко всем дети каждый выходной помогать ездят, а ты у нас… Да-да, знаю, что далеко живешь, но ведь говорят уже люди… Что тебе наплевать?! Что значит, пусть говорят?! Нет уж, хватит с меня ещё той истории…» И за спиной её молчаливый, лысоватый, вечно кивающий папа – интеллигентный усталый человек в старомодных очках, всю жизнь мучающийся чувством вины из-за того, что когда-то так и не смог защитить дочь.
Мама же, напротив, стандартная российская женщина – локомотив: «я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик». Бойкая, говорливая, всё про всех знающая, неухоженная, везде успевающая, жертвующая собой, умеющая из трёх картошин приготовить первое, второе, третье и компот, с профессионально громким, чётким, проникающим в мозг учительским голосом – прекрасная счастливая пара, каких тысячи. Именно пара, потому что я – единственный ребёнок, вечно перекидываемый с рук на руки бабушек, нянюшек и детских садов никогда по-настоящему так и не почувствовала себя их частью. Даже когда была изнасилована. Особенно, когда была изнасилована.
Маленькой, перепуганной насмерть девочке требовалась как никогда забота, тёплая материнская рука, поддержка, а получила она только брезгливый, почти презрительный взгляд. Противное, оскорбительное любопытство до мелких, интимных деталей, да страх, безотчётный, всепоглощающий страх, который явственно плескался в родных глазах, страх под названием: «А что скажут люди?»
Наверное, я так и не простила родителей – ни поведения мамы, которая, без сомнения, очень любила меня и в итоге смогла справиться с собой, спрятать свои эмоции, и вести себя так, как положено матери в подобной ситуации, ни молчания отца, который переживал всё в себе, ни словом, ни взглядом не дав мне понять, что он меня поддерживает, любит, что готов растерзать ублюдка в клочки. И ещё была бабушка – мой добрый ангел – с ласковыми руками, тихим спокойным голосом, нежным взглядом, но и она не смогла мне помочь, не выдержала, умерла.
И потому, как ни крути, больше всех мне помог дядя Слава – молоденький, хваткий участковый, живший в нашем доме на двенадцатом этаже. Это он, увидев заплаканного, растрёпанного ребёнка в красноречиво разорванной одежде, выходящего из лифта на последнем, чужом этаже, остановил и, окинув фигуру девочки цепким, профессиональным взглядом, всё понял (Митинского маньяка искали давно), расспросил, допросил, вызвал детских психологов – прямо туда, к себе на квартиру.
Именно там, в маленькой однушке на двенадцатом этаже был организован оперативный штаб – педофила нельзя было спугнуть, он мог наблюдать за домом. Именно туда в штатской одежде, через другие подъезды, замаскированные, приходили следователи и оперативники – строгие дядьки с суровыми лицами, пахнущими перегаром и табаком; лицами, казавшимися самыми лучшими на свете только из-за того, что пытались помочь. Именно там был разработан план – дерзкий, кошмарный, но эффективный. Именно против этого плана срывая до хрипоты голос спорили педагоги-психологи и старая, держащаяся за грудь бабушка. И именно этот план позволил задержать неуловимого извращенца, человека, никогда ранее не оставлявшего в живых своих жертв.
План был прост как всё гениальное и кощунственен одновременно. Подсадной уткой должна была послужить девочка. Опергруппа была уверена, что педофил вернётся в тот подвал – не зря же он не убил ребёнка – а, значит, малышка должна была зайти туда и встретиться с ним лицом к лицу, и провести с ним там некоторое время, и подчиниться некоторым его требованиям – преступника надо было брать с поличным. Доказательств против него не было никаких, да и надежд на чистосердечное признание не было тоже – даже видавшие виды, матёрые следаки сомневались, есть ли у ублюдка сердце.
Всё удалось, и тут уж было не до психологического состояния ребёнка не на один месяц загремевшего в неврологию. Всё получилось, маньяк пойман, победителей не судят. А девочке даже вручили медаль «За смелость», отлитую умельцами на местном металлургическом заводе, которую та, истерически захохотав, надела на поздравлявшего её генерала, со словами: «Желаю, чтоб вы заслужили такую же. Так же как я, заслужили». Генерал распорядился и тут уж все спохватились, выяснилось, что ребёнку, забытому в пылу охоты на ведьм, даже не оказали помощь врачи. Исправляя ошибки, девочку надолго поместили в больницу, леча сначала тело, потом душу, оградили от участия в судебном процессе, перевели в другую школу, и только от любопытных жалостливых взглядов, оскорбительного перешептывания за спиной, или гнусных фразочек типа: «Сама виновата», избавить так и не смогли. И как только она подросла достаточно, чтобы распоряжаться завещанным бабушкой наследством – квартирой, тут же продала её и уехала прочь из города, навсегда распрощавшись с тускло-серыми дворами, обидным прозвищем «Ирка-дырка», и ставшим ругательным, навсегда исковерканным словом «девочка», которое она никогда уже больше не хотела слышать.
Глава 5
На работу я возвращалась спокойно, каменным выражением лица остановив все расспросы, а также кинувшуюся было с объятиями Ольгу, бодро приступила к трудовым обязанностям, сгоряча переделав такой фронт работ, которого раньше хватило бы на неделю. Коллег я усиленно игнорировала и они не приставали, чувствуя моё настроение. Когда в глазах уже рябило от монитора, за окном стемнело, а в офисе я осталась одна, я поднялась и, испытывая приятную усталость человека, завершившего большое и важное дело, засобиралась домой. Я прибрала на столе, накрасила губы, расчесалась и поняла, что намеренно тяну время. Домой идти не хотелось.
Впервые у меня, человека, никогда не скучавшего наедине с собой, возникло желание, чтоб дома меня встречали, ждали, чтоб возвращалась я не в пустую квартиру, а в тёплый, светлый, наполненный детскими голосами уютный дом, пахнущий пирогами и сдобой. Захотелось, чёрт побери, научиться печь эту сдобу, и рассовывать её по перепачканным маленьким ротикам, и умиляться, глядя на счастливые мордочки, и сердиться – не от души сердиться, а так, для дисциплины, если эти мордочки, во главе с самой главной, большой и довольной мордой замыслили очередную проказу.
Размышляя над своим некстати проснувшимся материнским инстинктом, я заехала в торговый центр прикупить еды. Сдобу я должна была научиться печь только в будущем, а сейчас намеревалась закупиться полуфабрикатами – дома после отпуска было шаром покати.
Выходила из супермаркета нагруженная пакетами, словно маленькое вьючное животное, пеняя себе на то, что не раз уже зарекалась посещать продуктовый магазин голодной, и неожиданно наткнулась на вывеску: «Круглосуточная парикмахерская». Подивившись докатившемуся до нас прогрессу, я вдруг решила зайти – спать не хотелось, сидеть в одиночестве и заниматься самокопанием тем более.
Открыв зазвеневшую китайскими колокольчиками дверь, я с опаской спросила:
– Работаете?
– Конечно, конечно, – проворковала прекрасная, но какая-то ненатуральная, словно кукла Барби, девушка, бросаясь навстречу и пытаясь перехватить сумки, – Что бы вы хотели? Маникюр, педикюр, прическа? Может быть, макияж?
– Корни подкрасить, – ответила я, разглядывая прейскурант и удивляясь вполне демократичным ценам. Менять мастера вот так, наобум, конечно, опасно, но с другой стороны, я вовсе не собиралась кардинально переделывать прическу. – Или у вас запись?
– Записи нет! – радостно сдала себя девушка, вероятнее всего, сидевшая на проценте, и тут же поправилась, – то есть на ночь нет, а днём у нас тут… не протолкнуться. – А вы цвет не хотели бы изменить? – переменила она тему, видя, что в кресло я сесть не решаюсь. Вопрос на некоторое время сбил меня с толку и она мягко, но настойчиво устроила меня перед зеркалом.
– Цвет? – эхом отозвалась я, и парикмахерша радостно закивала:
– Ну да, совсем немного, всего на тон кончики осветлим, а знаете как живенько получиться!
Я посмотрела на девушку, чьи волосы были в идеальном порядке, но «живенько» не выглядели, скорее, наоборот «мертвенько», она заулыбалась, перехватив мой взгляд:
– Да вы на меня внимания не обращайте – у меня волосы наращенные, искусственные и слишком белые – вам такие не пойдут. Да они и мне не идут, если честно, – неожиданно разоткровенничалась «Барби» и я сообразила, что попала в кресло к вчерашней ученице. – Я тут как кролик подопытный, надо же девчонкам нашим на ком-то тренироваться! Вот и страдаю. Мне сейчас ещё повезло, недавно вообще с афрокосами ходила! Эх, дай мне волю, я бы из вас такую конфетку сделала, – мечтательно закончила парикмахер.
Прямота девушки подкупила, и я махнула рукой:
– Берите!
– Что брать? – захлопала она глазами.
– Волю. Но только длину не состригать – прокляну!
На том и порешили. Под монотонный бубнёж парикмахерши, поведывавшей мне о каком-то жутко пафосном и талантливом мастере, я неожиданно для себя заснула, приоткрывая глаза только затем, чтобы поднять или повернуть голову. Удивительно, что пока я пребывала в дрёме, девушка продолжала говорить и как только она замолкла, я тут же открыла глаза, чувствуя себя бодрой и отдохнувшей.
– Вот видите, – засмеялась она, – давно хозяину говорю, что нам вывеску надо сменить – вместо «парикмахерской» «спа-салон» написать, почти все клиенты, попавшие в мои руки немедленно засыпают. А вам идет! Цвет потрясающий!
Я принялась разглядывать результат и осталась довольна – Аллочка была права, цвет шёл мне необычайно, хотя изменился не слишком сильно, если честно, совсем почти не изменился, просто непостижимым образом волос стало больше, глаза ярче, южный загар подчеркнулся, а тяжеловатый подбородок вдруг заострился.
– Хороша! – не смогла не согласиться я, и, расплачиваясь, оставила девушке приличные чаевые.
Сгрузив в багажник свои пакеты с растаявшими полуфабрикатами, я заметила, что лампочка, показывающая уровень бензина в бензобаке тревожно моргает и зарулила на заправку – на последних литрах топлива кататься по городу я побаивалась.
На автозаправке поджидал сюрприз – уже заехав, я заметила стоящий у колонки знакомый чёрный джип, к которому, на ходу засовывая телефон в карман, не торопясь шёл Лёнька. Мазнув по моей машине взглядом, он не обратил на неё внимания, уставившись на мигающие цифры бензоколонки, устало потирая лицо.
Это меня неожиданно раззадорило, чёрт знает почему – сама не знаю – но почему-то именно ему захотелось продемонстрировать результат Аллочкиных трудов. Оправдывая себя тем, что завтра моя прекрасная прическа все равно помнётся, а похвастать хочется, я не спеша покинула свой автомобиль, преувеличенно громко хлопнув дверью. Звук, конечно, привлёк его внимание, и он притормозил, глядя как я царственной походкой шагаю к кассам, мимоходом удостоив его кивком.
Пока я расплачивалась, он стоял, не двигаясь с места, успев собрать за собой небольшую очередь, и смотрел на меня в упор – лицо его ничего не выражало, но в том, что красоту мою он заметил и оценил я не сомневалась – что-то такое, очень похожее на восхищение, на секунду мелькнуло в его глазах.
– Ах, какое блаженство знать, что ты совершенство! – напевала я себе под нос, подъезжая к дому и испытывая прямо-таки садистский восторг от власти женской красоты над мужским умишком. Денег и времени, потраченных на парикмахерскую было ничуть не жаль.
Всё в том же приподнятом настроении я припарковалась, открыла багажник и вышла из машины, запинаясь на каждом шагу – темень во дворе стояла страшная, хоть глаз выколи – какой-то придурок снова разбил фонарь.
Взяв пакеты в обе руки, я уже собиралась зайти в подъезд, но не успела – посторонний шум, движение сзади – и вот уже кто-то тащит меня в кусты, зажав ладонью рот. От неожиданности я даже не сразу сообразила отпустить сумки, человек, волочащий меня за собой был очень сильным, и когда, бросив их, я всё же попыталась сопротивляться, он перехватил меня второй рукой, резко развернул к себе и приставил к груди нож:
– Будешь вопить – урою, – пообещал он тихо.
Это был молодой совсем парень – мой ровесник или около того, с простецким, ничем не примечательным лицом, прилично одетый, высокий, стройный, совсем не похожий на убийцу или грабителя. Но что-то в его глазах не позволило усомниться в его словах. «Ты и так уроешь», – лихорадочно подумала я, и, набрав в лёгкие побольше воздуха что есть мочи заорала:
– Помогите! Убивают! Грабят! Насилуют! – и видя, что парень от моей голосистости слегка опешил, добавила, чтоб уж точно привлечь внимание, – Пожар! Пожар!
Растерявшийся на секунду парень хватку свою не ослабил, а, заткнув мне рот, ткнул кулаком в солнечное сплетение – я задохнулась и кричать больше уже не cмогла, – он же снова сгреб меня в охапку и потащил к кустам. Я неистово сопротивлялась, укусила его за палец, и, почти теряя сознание от нехватки кислорода, – преступник с перепугу зажал мне и рот, и нос – всё же умудрялась издавать какие-то нечленораздельные звуки.
Через секунду мне стало хорошо – я наконец смогла надышаться вволю, парень, сшибленный с ног мощным ударом, отлетел в сторону на пару метров.
