– Ну, дорогой мой Гаврила Филиппович, вы уже давно заслужили свой отдых. Недельки через две мы проведем у вас в тресте собрание и определимся с нашими планами более конкретно. А сейчас, извините, тороплюсь. Опаздываю на встречу с английскими банкирами. До свидания, господин Гнилозубов.
– До свидания, това… господин министр.
Директор «Арктикугля» неуклюже поднялся со стула и с тяжёлым сердцем вышел из кабинета.
«Не-а, всё-таки человек красит место!» – подумал он, закрывая за собой дверь.
В приёмной он достал из кармана платок и вытер выступившие на лбу капли пота. Секретарша сочувственным взглядом окинула Гнилозубова:
– Что-нибудь случилось, Гаврила Филиппович?
Но он не расслышал её вопроса. Слегка пошатываясь, он пошёл к двери.
Вечером у него поднялось давление, и пришлось вызывать «скорую». Первый раз в жизни ему выписали бюллетень, и он не вышел на работу. Гаврила Филиппович оказался не первой и последней жертвой демократии, победоносно шествующей по территории бывшего развитого социализма.
В мире животных и людей
И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый
сатаною, и был со зверями…
Евангелие от Марка, глава 1 стих 13
Заповедную тишину Баренцбурга прорезал протяжный звук – нечто среднее между гудком буксира и рёвом соскучившейся коровы. Обалдевший от бессонницы начальник порта Роман Спиридонович Кравченя приподнял кудлатую голову с подушки и прислушался. Вместе с ним в эту минуту высунулись из-под одеяла десятки полярных голов, гадая, кто это мог вторгнуться в мезозойское безмолвие. Уж не пробился ли сквозь льды какой-нибудь отчаянный мурманский капитан?
Кравченя вытянул шею к полузамёрзшему окну, пытаясь обнаружить знакомые огоньки на мачтах. Но нет, за окном была сплошная кофейная гуща, а затянутый льдом Грён-фьорд сохранял свою девственную неприкосновенность. В который раз Кравченя дал себя обмануть тщетной надежде на свидание с материком. Откуда в самый пик «полярки» взяться тут кораблю? Это тебе не Херсон, где Роман Спиридонович проработал всю свою жизнь, прежде чем был назначен на должность начальника баренцбургского порта. Он приступил к работе пару недель тому назад, жильё получил здесь же, в порту, но работы пока не предвиделось. Зимой тут, только как медведю, можно сосать лапу и спать.
Конечно же, это мычала корова на Скотланд-Ярде! Как это он сразу не догадался! Вот если бы он до Баренцбурга работал не в порту, а на полтавской ферме, то, несомненно, подумал бы сразу об этом жвачечном животном. Что человек хочет, то он и слышит.
Кравченя встал, зажёг свет и поглядел на часы. Было четыре часа утра, а может пополудни? Какое же сегодня число? А день недели? Сам чёрт не разберётся в этих краях!
А корова продолжала мычать и жаловаться на свою горькую долю. Нет, она не страдала от голода – сена заботливые хозяйственники заблаговременно завезли из Архангельской области. И на отсутствие внимания к себе она не могла сетовать – стойло всегда было чистое, а доярка Галя из Сумской области холила её, угощала сахаром, доила в срок. Допекла животину долгая полярная ночь и холода. Ей часто снились сочные зелёные лужайки, высокие белые берёзки и голубое небо над головой. Она видела себя молодой тёлкой, привольно пасущейся на опушке леса и щиплющей мягкую сочную и ароматную травку. Рядом щипала траву её мать и то и дело бросала на неё заботливые ласковые взгляды. Самое странное в этих снах было то, что корова родилась в Баренцбурге и, кроме полярных мхов и унылого зимнего пейзажа, никаких зелёных кущ в своей грустной коровьей жизни не видела.
Корове некому было поведать о своей тоске, и как всякое существо женского пола, она находила облегчение в слезах. Её товарки сочувственно внимали плачу, но помочь ей ничем не могли. Они сосредоточенно жевали сено и методично пропускали его через себя. Племенной бык по кличке Директор глядел на глупых баб укоризненным взглядом, прикидывая, которая из них и когда попадётся в его крепкие любовные объятья, но непосильное для его мозга умственное напряжение скоро парализовала работу немногочисленных мозговых извилин, и он впал в дремоту.
Животноводческая ферма за полярным кругом – символ то ли концентрированной заботы о советском человеке, то ли типичного русского прожектёрства, направленного по линии создания рукотворных морей, перекрытия и поворота вспять рек и других подобных «подвигов» по «освоению» природы – была уникальным изобретением неуёмных хозяйственников треста «Арктикуголь», его гордостью и бесспорным доказательством правоты лозунга, выдвинутого в тридцатые годы известным Преобразователем Природы. Она имела единственный аналог за пределами полярного круга, и этот аналог опять-таки находился на территории другого советского посёлка с египетским названием Пирамида. Там тоже, как и в Баренцбурге, была молочная ферма, а рядом с ней стояли парник, свинарник и птицеферма.
Остроумные полярники окрестили весь этот комплекс Скотланд-Ярдом, включив в игру слов русские и английские понятия. Как бы то ни было, но Скотланд-Ярд и парники являлся гордостью начальства и бесспорным украшением советских поселений на Шпицбергене, беспроигрышной агитацией в пользу самого справедливого строя на земле, выгодным туристическим аттракционом. Да и польза была от него несомненная: дети, больные и начальство получали свежее коровье молоко, яйца, мясо и овощи, а женщины к 8 марта получали по букетику тюльпанов, срезанных в собственном парнике. А уж свиного сала было столько, что украинским шахтёрам и не снилось. Ну, разве это не чудо света – седьмое или восьмое по счёту?
Всем – и русским и норвежцам, прибывающим в Баренцбург или Пирамиду, -непременно показывали подсобное хозяйство, и каждый раз это производило на них неизгладимое впечатление. Правда, содержание комплекса носило затратный характер и требовало постоянных дотаций, но могучая страна могла выдержать тогда десятки и сотни подобных Скотланд-Ярдов.
…Бессонницей в посёлке страдали многие – не только начальник порта Кравченя. Ветеринар Аполлон Волколупов тоже не смог сомкнуть в эту ночь глаз. Последнее время его неотступно преследовала одна навязчивая идея. Она не давала ему покоя ни наяву, ни во сне, цепко держала в своих невидимых железных тисках, сверлила мозг, лишала аппетита. Вот и сегодня он, напрасно пометавшись в постели несколько часов, сел на край кровати, нашарил на тумбочке пачку «явы» и закурил, соображая, который час. За полярным кругом вопрос определения временных координат носит далеко не практический, а скорее философский характер.
Аполлон ещё в школе решил посвятить свою жизнь благородному служению высокой науке. Не той её сухой, выросшей в кабинетах ветви, а чистой практике в смысле получения конкретных результатов, которые бы приносили людям немедленную практическую пользу. Например, он мечтал о том, чтобы вывести какой-нибудь новый экземпляр домашнего животного, который бы давал максимум продукции при минимальной, разумеется, затрате кормовых единиц. Экономика должна быть экономной! Очень заманчивой казалась идея скрещивания, например, овцы с коровой или, на худой случай, плотвы с лососем, страуса с индейкой. Подумать только, сколько шерсти можно было бы настричь с овцебыка, сколько красной рыбы плосося появилось бы на прилавках магазинов, какие питательные яйца могли бы снести страндейки!
В то время как сверстники играли в «казаки-разбойники» или «чижика», Аполлоша, удалившись в старый сарай, тайком изучал устройство половых органов кур, гусей, собак и кошек, часами пропадал на скотном дворе и с открытым ртом наблюдал, как скотник дядя Миша помогал жеребцу покрыть кобылу. Родители юнната, узнав о нездоровом любопытстве своего чада, пытались и уговорами, и розгой отучить его от пагубных наклонностей и даже грозились отдать его в ремесленное училище, но ничто не помогало. Аполлон продолжал упорно резать лягушек, ловить мышей и хорьков, спаривать кошек с псами и записывать результаты своих необычных экспериментов в толстую клеёнчатую тетрадь.
В конце концов, родители плюнули на своего сына и по окончании восьмилетки определили его в ветеринарный техникум. Студент Волколупов выделялся на фоне сокурсников неиссякаемым энтузиазмом и безограничной преданностью своей будущей профессии. Жадность к знаниям снискала ему уважение всего преподавательского состава. По окончании училища он был направлен в один из лучших животноводческих совхозов Полтавщины. Там он почему-то не прижился – вероятно, потому, что наплевательски относился к обычным животным, а сосредоточился на совершенно бесперспективных для колхозного движения занятиях: он мечтал вывести бойцовую породу свиней. Кто мечтает, тот рискует прослыть чудаком, а чудаки и в аграрном секторе никогда не были популярны. Скоро его из совхоза прогнали, и он перешёл в колхоз, но и там не прижился и стал кочевать из одного хозяйства в другое, как перекати-поле, вызывая везде недовольство своими экстравагантными и нездоровыми увлечениями.
Неизвестно, сколько бы ещё длилась неустроенная жизнь непризнанного ветеринара-селекционера, если бы одному районному зооаграрию не пришла в голову мысль «сбагрить» Волколупова из своей епархии. Из Москвы как раз пришла разнарядка на ветеринара для треста «Арктикуголь», и Аполлон Митрофанович получил самые лестные характеристики. Через пару месяцев он уже приступил к своим обязанностям за полярным кругом. Другой на его месте поставил бы крест на своей мечте, но Аполлоша почувствовал, что именно здесь может пробить его звёздный час. Эксперименты в Баренцбурге можно было проводить в чистом виде. Никто не вмешивался в его дела – даже сама природа была лишена ненужных информационно-генетических шумов.
Волколупов проработал на Скотланд-Ярде уже восемь месяцев, когда он, наконец-то, вышел на своё открытие. То, что это было открытием, сомнения всё-таки были, но что так помогает разнообразить нашу жизнь, как не сомнения?
Десять дней магнитная «шапка» держала Баренцбург и Пирамиду в полной изоляции от Большой Земли. Слабенький радиопередатчик Баренцбурга не мог пробить невидимый глазу мощное магнитное забрало и сиротливо молчал в ожидании новых распоряжений небесной канцелярии. Стояли крепкие морозы; чистое небо, развесив рваные сполохи северного сияния, злорадно потрескивало над уснувшим Грён-фиордом. Магнитный заряд достиг такой величины, что при крепких рукопожатиях и нежных поцелуях полярников и полярниц вспыхивали трескучие искры.
Наконец радиоволнам удалось прорваться сквозь блокаду и доставить на архипелаг долгожданные вести из Москвы. Но, в отличие от прошлых информблокад, новости с юга никого не порадовали.
Словно пережёвывая надоевшую жвачку, приёмное устройство нехотя выплюнуло простыню с закодированными текстами: один в адрес консула Ерёмкина, а другой – представителю треста Трегубенко. Расшифрованный текст суконным языком сообщал, что великая держава, занимавшая одну шестую часть света, которую долго и тщетно пытались уничтожить и развалить внешние вражьи силы, в одночасье прекратила своё существованье. Три славянских вождя собрались в лесной пуще, носившей название популярной в народе водки (к этой водке, кстати, восходит и название вымирающего бычьего племени – так, во всяком случае, рассказывал недавно один мужик в поезде) и от имени своих народов объявили о роспуске Союза и создании на базе его угнетённых республик Содружества Независимых Государств.
Новость была настолько ошеломительной, что Ерёмкин попросил к себе шифровальщика Руслана Балакирева.
– Ну, как, Леонид Маркович? – бодро поинтересовался шифроовальщик. – Сообщеньице, подкупающее своей новизной. Не правда?
– Ты не ошибся при расшифровке?
Полное круглое, как солнышко, лицо шифровальщика оскорблённо сморщилось в мятый солёный помидор:
– Обижаете, Леонид Маркович.
– Да нет, я не сомневаюсь в твоей профессиональной выучке, но мало ли что бывает…
– Исключается, Леонид Маркович.
– В голове не укладывается… Независимых государств… А разве бывают на свете зависимые государства?
– Голые факты, Леонид Маркович. Никакого мошенничества.
– Ну ладно, иди.
– Есть, Леонид Маркович.
За долгие годы работы Балакирев отупел от наборов арабских цифр и букв русского алфавита и начисто потерял всякий интерес к скрывавшемуся за ними смыслу. Основной вал входящей информации, состоящий из директив, инструкций и циркуляров, был настолько однообразен и скучен, что он, расшифровав только начало телеграммы, мог безошибочно, почти дословно, угадать и восстановить остальной текст, не прибегая к утомительной процедуре расшифровки. Так что драматическое сообщение о катаклизме на материке прошло почти по касательной его сознания. С таким же автоматическим безразличием он мог бы передать шефу «подкупающее своей новизной» сообщение о конце света. Зашифровка исходящих телеграмм была ещё менее интересным занятием, потому что Балакирев всегда находился в курсе всех событий на руднике и в консульстве – тем более. Как он умудрялся узнавать обо всём первым, почти не выходя из «замка Иф», как говорил консул, «уму не растяжимо».
Шифровальщик ушёл, а консул всё вертел в руках лист бумаги, вчитывался в отдельные формулировки, кряхтел, закуривал сигарету, чесал в затылке, но голая суть депеши от этого не менялась. Первым интуитивным движением партийной души было напиться и заглушить страх. Потом ему захотелось вызвать кого-нибудь из подчинённых и «врезать» ему по первое число. Но никого, как назло, под рукой не оказалось. Тогда он набрал номер телефона Коршунова и, прикрыв трубку ладонью, хриплым голосом заговорил:
– Саш, ты слышал? Ну и что: ты веришь во всё это? Да нет, ошибки быть не может. Да? Я сегодня ещё не включал. Так ты теперь гражданин иностранного государства. Как же ты будешь управлять чужой собственностью? Что? Ладно, созвонимся.
Консул включил стоявший на столе приёмник, настроенный на волну «Маяка». Сквозь характерное потрескивание эфира маринованный голос диктора читал официальный текст, почти слово в слово совпадавший с текстом только что полученной телеграммы. В комнату постучали, и вошла бухгалтерша Надежда Сергеевна Шаталова. В самые трудные минуты консул обращался к Шаталовой, и ещё ни разу не было случая, чтобы она не утешила своего шефа.
Надежда Сергеевна была женщиной незамужней и не совсем самодостаточной, а потому, кроме приобретённой склонности к цифрам, имела врождённую тягу к женатым и солидным мужчинам и была всегда готова занять угол в каком-нибудь любовном треугольнике. Бухгалтерша хорошо ориентировалась в том, что происходило в консульстве и за его пределами, и с учётом вышеперечисленных достоинств была самым подходящим собеседником в данную минуту.
Кивнув головой в знак приветствия, она присела на стул и тоже стала слушать радио. Леонид Маркович молча протянул ей телеграмму МИД. Бухгалтерша мельком взглянула на неё и вернула обратно.
– Ай-ай-ай! Что делается-то! – запричитала она без всякого намёка на переживание.
– Может, собрать народ и провести разъяснительную работу? – спросил консул.
– Предлагаю немного подождать, Леонид Маркович. Думаю, скоро поступят подробности и дополнительные инструкции.
– А что же делать?
– Надо готовиться, Леонид Маркович, к самому неизбежному.
Самое неизбежное для дипломата – отъезд на родину. Ничто так не излечивает загранкомандированного от тоски по родине, как мысль о скором туда возвращении. Ерёмкин ностальгией не страдал – он ещё не успел насытиться заграничной жизнью.
– Я пойду, Леонид Маркович, на всякий случай подготовлю документацию, проверю кассу… А вы тоже наведите порядок в отчётности.
– Вечерком заходи на чаёк, – пригласил, как бы вскользь, вдогонку консул.
– Ой, спасибо, Леонид Маркович. Я пирожков напеку, тесто уже замесила. А супруга когда приходит с работы? – Шальные глаза бухгалтерши игриво стрельнули в начальника.
– Она вернётся поздно, – успокоил Верёвкин. – У неё в доме культуры спевка, драмкружок…
– Ну, хорошо, я пойду?
Поступившие на следующий день подробности тоже были малоутешительные. Посёлок возбуждённо гудел, люди прекратили работу, сбивались в кучки, что-то горячо объясняли друг другу, спорили, доказывали. Вид у всех был растерянный. Со стороны Скотланд-Ярда, доносился рёв голодных коров – люди в постигшем их горе забыли вовремя накормить животных. Все эти звуковые колебания поднимались над взбудораженным посёлком и уносились в безмолвное холодное темно-синее небо, словно в чёрную дыру, не вызывая никакого отклика.
Кондратий Топорков был вполне самостоятельной личностью и взял себе за правило всего добиваться в жизни самому. Это правило до сих пор легко претворялось в жизнь, особенно после того как отец Кондратия занял важный пост в Министерстве иностранных дел.
Он ещё в детском садике удивил своих воспитателей практической жилкой, продавая своим товарищам-малолеткам бутерброды по твёрдой, то есть выше буфетной, цене. В школе он в одиночку собирал металлом и сдавал его в заготпункт за деньги. Когда подрос, воспользовался загранкпокупками папы и развернул выгодную торговлю «забугорными» марками, монетами и джинсами, так что по окончании десятого класса на его личном счету в сберкассе №2546/7519 находилось более двух тысяч рублей. Современный Чичиков справедливо полагал, что привилегированное положение папы – это хорошо, но оно не вечно, и нужно заранее создавать позиции в жизни, в которой этой страховочной сетки не будет. А вернее денег ничего в этом мире нет.
После окончания МГИМО перед ним открывалась широкая дипломатическая дорога – нужно было только ткнуть пальцем в любую точку земного шара, и его мечта немедленно бы исполнилась. Но Кондратий остался верен себе и ткнул пальцем рядом с северным полюсом. На недоуменные вопросы своих товарищей по институту он с загадочной улыбкой отвечал, что его всегда влекло на Север, и что жизнь надо начинать трудную, но праведную.
Желающих поехать на край света не было, так что у Топоркова конкурентов не оказалось. Через два месяца после защиты диплома он оказался на пересечении 78-го градуса северной широты и 16-го градуса восточной долготы. Он просчитал, что его патриотический порыв будет должным образом оценен в кадрах МИД и что дальнейшую свою карьеру он сделает без труда. Краеугольным её камнем станет Баренцбург.
На Шпицбергене просматривались две возможности дополнительного приработка: перепродавать шахтёрам по завышенной цене товары, приобретаемые с дипломатической скидкой, и… написать бестселлер. Последняя возможность, правда, была не такой уж реальной, но это казалось только на первый взгляд. Кондратий не любил терять даром времени и со второго дня пребывания в Баренцбурге приступил к написанию детективного романа. Большого писательского таланта он не обнаружил, но это его нисколько не обескуражило. Мама ведь тоже сидела в нужном месте – в редакции крупного издательства – и уж как-нибудь сумеет пристроить его литературные перлы.
Обложившись книгами признанных русских и советских классиков, секретарь консульства Топорков без зазрения совести переписывал из них для своего романа целые пассажи с описаниями природы и характеров героев. Наступали такие времена, когда никто никого нигде не контролирует, а плагиат считался добропорядочным занятием. Что касалось сюжетов, то по этой части воображение опытного фарцовщика работало безукоризненно.
С коллегами по консульству Топорков общаться избегал, всё свободное время посвящая подбору на руднике клиентуры для будущих коммерческих сделок. Вращаясь в рабочей среде, он совершенно опростился и ходил в ватнике и шапке-зэковке, комнату свою на третьем этаже жилого отсека консульства не убирал, никого в неё не впускал, питался неизвестно где и как и круглосуточно находился в розыске консулом Ерёмкиным.
В посёлке Кондратий слыл «своим в доску» парнем, готовым прийти на помощь, одолжить денег, достать нужную видеокассету и вообще выручить из беды. Тайком от всех он завёл переписку с заграничными агентствами по торговле недвижимостью, которую хранил в специально оборудованном тайнике в своей комнате. Вечерами, когда все отходили ко сну, он закрывался в своей келье, доставал из тайника заветную папку с шикарными конвертами, фирменными бланками и красочными проспектами и благоговейно перебирал их, вчитываясь и всматриваясь в соблазнительные предложения о приобретении недвижимости на берегу Женевского озера, на средиземноморском побережье Франции или Испании. Это были лучшие минуты его жизни, не выставлять свои чувства напоказ стало привычкой, но он знал, что скоро наступит и для него звёздный час, когда он сможет зайти в одно из таких агентств и заключить в нём давно лелеемую сделку.
Пока же надо соблюдать конспирацию, работать и копить деньги.
Роман Спиридонович под разными углами повертел на вытянутых руках только что вырезанную им деревянную тарелку, чтобы убедиться при тусклом освещении в симметричности нанесенного узора, и одобрительно крякнул. Тарелка получилась не хуже, чем у признанных в посёлке «чейнджовщиков», полярных коробейников. Теперь надо только зачистить поверхность наждачной шкуркой и покрыть лаком. По просохшему лаку нужно будет пройтись масляными красками и нарисовать какой-нибудь незатейливый шпицбергенский мотивчик: вершину горы, белый пароход, голову оленя или, на худой случай, чью-нибудь физию, например, портового грузчика Коляна. И вот предмет художественного промысла готов. Останется только найти на него покупателя – естественно среди «норгов».
Он порылся в самодельной тумбочке, служившей одновременно подставкой для самодельной лампы, и достал оттуда блокнотик наждачной бумаги. Напевая под нос: «Самое синее в мире Чёрное море моё», он увлечённо зачиркал наждаком по будущему шедевру. Интересно, насколько потянет эта тарелочка? Крон триста за неё должны дать.
В Херсоне мастерить ему приходилось мало, а тут вот увлёкся. Посмотрел, как другие делают, и решил, что может заработать не хуже их. Эка невидаль – наковырять узор на круглой заготовке, которую бесплатно вырежут работяги из столярки.
Тарелки, конечно, само собой, но надо написать письмо супружнице. Пусть пришлёт самоварчик, матрёшек, значков всяких, мундирчик или погоны офицерские, а ещё лучше – медали. «Норги» всё хватают, чудаки, всё-то им нравится, и за всё платят валютой! Глядишь, к концу командировки прикупит «видик» японский или кассетничек, а может, и то и другое. Да и Нинке с детишками барахлишко бы не помешало. А что делать зимой? Ремонт буксира и самоходной баржи образца одна тысяча девятьсот шестидесятого года займёт не больше недели. Куда девать остальные четыре месяца «полярки»? Знамо дело, на «чейндж»! Вот солнышко взойдёт, и «норги» появятся на своих скутерах в посёлке. Тогда только успевай сбывать заготовленный загодя товар!
– Тот кто рождё-о-о-н был у моря-а-а, тот полюбил навсегда-а-а…
Кравченя не был одинок в своём новом увлечении.
Слухи о том, что все доживут до светлого будущего, были сильно преувеличены, а потому полярники, проживавшие в советских посёлках, дело этого самого светлого будущего приближали, как могли. Каждый второй занимался каким-нибудь ремеслом, чтобы подработать на «кусок масла на ломоть хлеба». Все вдруг обнаружили в себе скрытые доселе и пропадавшие втуне задатки резчиков по дереву, специалистов по маркетингу, рекламе и сбыту. Трудно было отыскать хоть одну комнату в общежитии шахтёров, где в укромном углу не были бы сложены заготовки для «чейнджа».
Вначале это был действительно чейндж – «обмен» в переводе на русский язык. Он возник на потоке встречных желаний советских и норвежских граждан и постепенно принял уродливые конспиративные формы, поскольку не поощрялся ни русской, ни норвежской администрацией. Норвежцу, не представляющему свой устроенный быт без русского самовара, а его советскому партнеру, имеющему этот самовар, но умирающему от желания стать обладателем японского портативного магнитофона, нужно было, с трудом обретя общий язык (сначала в буквальном, а потом и в переносном смысле), встретиться где-нибудь в тундре и по условиям настоящей явки произвести натуральный обмен интересующими их предметами. Такая торговля, естественно, могла удовлетворить только избранных счастливчиков, но не растущий широкий спрос на самовары или магнитофоны.
Когда развивающийся социализм плавно перешёл в перестроечную фазу, то на Шпицбергене, как и на Большой Земле, стала расшатываться дисциплина, и «чейндж» стал явочным порядком пробивать себе дорогу из тундры на главную площадь Баренцбурга. «Чейнджовщики» раскладывали свой товар прямо у памятника Ленину, перед окнами квартиры директора рудника Коршунова, и на глазах сотрудников консульства и всей честной публики стали зазывать к себе норвежских гостей.
Наглый вызов местных «спекулянтов» моральному кодексу советских граждан и цивилизованным норвежским нормам торговли был, между тем, принят советским консульством и конторой сюссельмана. Сначала против посланцев Меркурия на Шпицбергене были предприняты карательно-административные меры, но неудовлетворённая потребность в самоваро-магнитофонах от этого не уменьшалась, а наоборот росла. «Чейндж» – плод больного заполярного воображения – оказался на редкость живуч. Он успешно выдержал объединённую советско-норвежскую административную атаку и буйным чертополохом продолжал разрастаться на девственной почве архипелага.
Сюссельман Юнглинг первым понял, что бороться с «чейнджем» бесполезно и отдал распоряжение об его легализации. Классический ход. Как обуздать растущую преступность? Очень просто: исключить данный вид преступности из списка преследуемых по закону. Советская администрация после долгих сомнений поддержала Юнглинга в этом смелом начинании.
Легализация «чейнджа» привела к тому, что им в русских посёлках стали теперь заниматься все, и тогда предложение самоварно-матрёшечной товарной массы стало превышать спрос. Это привело к падению на них цены и к резкому повышению цен на японские магнитофоны. Норвежцы нагло просили теперь за свой кассетник два, а то и три тульских изделия. Самоварами скоро закидали весь Лонгйербюен, а потом и северные губернии Норвегии, наиболее тесно связанные со Свальбардом, по-нашему Шпицбергеном. Потом спрос совсем упал, и «чейндж» стал чахнуть на корню. Перед тем как отдать концы, он прямо по Марксу и Энгельсу стал мутировать в сторону обычных товарно-денежных отношений. Сохранив за собой название «чейнджовщиков» – фиговый листок для прикрытия неуёмного предпринимательского зуда, – шахтёры Баренцбурга и Пирамиды стали торговать своими изделиями, требуя за них норвежские кроны или любую СКВ. Тарелки и самовары уже приелись норвежским туристам, тогда с материка к шахтёрам тонкой струйкой потекли посылки от родственников с сувенирами. Эта товарная масса стала пополняться предметами экипировки: овчинными тулупами, валенками и шапками-ушанками типа «зэковки». Последние приобрели такую популярность, что за ними стали приезжать туристы из Швеции.
Сюссельман тогда ещё не знал, что экономические законы, которые прекрасно действовали на Западе, перестают работать там, где к ним прикоснутся жители одной шестой суши. Безналоговая безлицензионная торговля – это новый вызов норвежскому суверенитету на архипелаге, но Юнглинг сделал вид, что ничего не происходит, хотя и здорово задумался. В конце концов, когда ушлые «чейнджовщики» со своим товаром стали мозолить глаза под окнами его конторы, терпение губернатора лопнуло, и он категорически запретил им появляться в норвежской столице. Чёрт с вами, торгуйте в Баренцбурге, раз вас так припёрло!
…Кравчене не удалось самолично пройти все упомянутые фазы развития «чейнджа», но это ничуть не помешало ему сходу приобщиться к делу и стать в нестройные, но дружные ряды «чейнджовщиков». В первую очередь он освоил производство наиболее ходового товара – настенных тарелок – и сумел уже «толкнуть» непритязательным в искусстве «норгам» два подобных изделия. Одновременно в потаённом месте под матрацем у него появились аж целых пятьсот двадцать норвежских крон! Лиха беда начало!
– Чё-о-о-рное море моё!
Роман Спиридонович последнее время взял в свой репертуар песню о Чёрном море, потому что считал её национальным гимном и всей душой приветствовал недавнее закрепление Крыма с его акваторией за любимой Украйной. На эту тему он вёл ожесточённые споры с «москалями», кусающими теперь локти по пропитой Ельцыным в Беловежских Пущах Таврии. Он, однако, так увлёкся делом, что не заметил, как в комнате возник Кондратий Топорков. Тот вообще имел обыкновение подкрадываться сзади или незаметно материализовываться из темноты.
– Бог в помощь, – вместо приветствия произнёс секретарь консульства. Странно было слышать эту фразу из уст двадцати двухлетнего комсомольца в том месте, которое, казалось, богом было забыто.
– Привет, – нехотя буркнул Роман Спиридонович. Опять этот хмырь болотный за чем-то припёрся!
– Как дела? Как «чейндж»? – Раскосые татарские глаза-черносливы Кондратия ещё больше разъехались сразу и на Кавказ и на Воронеж, на губах заиграла слащавенькая улыбочка полураскаявшегося Раскольникова, только что «пришившего» старушку-процентщицу.
– А тебе-то что? Хочешь наябедничать консулу или директору?
– Ну, это ты зря, – ничуть не обиделся Топорков. – Мне это ни к чему.
– Кто вас тут, москалей, знает, – неуверенно сказал Кравченя и отложил тарелку на подоконник.
– Принёс тебе кое-что показать.
– Так показывай, коли принёс.
