– Одевайся и лезь под здание. Посмотри и доложи.
– Слушаюсь! – сказал Мельков, и через минуту выскочил на мороз.
Через пять минут он вернулся и доложил, что под консульством образовалась воронка с параметрами, уже сообщёнными братьями Кирпичёвыми.
В холле наступила тишина. Снаружи донёсся настойчивый шум мотора. Он появился сразу из-за окаймлявших с севера посёлок гор, некоторое время усиливался, а потом снова стал ослабевать и пропал на восточной окраине Баренцбурга. Это был вертолёт норвежского губернатора Эйнара Юнглинга. Каждый четверг он или его заместитель прилетали в консульство, чтобы обсудить с советскими представителями назревшие проблемы: расследовать случаи браконьерства или незаконной торговли в шахтёрской среде, обменяться концертами художественной самодеятельности, выяснить планы «Арктикугля» в отношении строительства телеантенны, договориться о приёме в советском посёлке делегации министерства юстиции из Осло и тому подобное. В полутора километрах от Баренцбурга, на мысе Финнэсет, сюссельман имел зимний домик со всеми припасами, джип на ходу и вертолётную площадку.
– Ладно, соберём совещание после норвежцев и всё обсудим, – крикнул консул и побежал наверх переодеваться. Он не заметил, как в последний момент в холле появился человек в замасляной фуфайке, «зэковке» и серых валенках. То был запропастившийся секретарь консульства Кондратий Топорков, которого консул напрасно искал с самого утра. Поглядывая на часы, Кондратий бегом метнулся на третий этаж. В это время Альберт Мельков по телефону проинформировал Ерёмкина:
– Леонид Маркович, «Надежда советской дипломатии» появилась в консульстве. Где он шлялся? Известно, где: небось, «фарцевал» в общежитии. Ага. Хорошо.
Через полчаса к консульству подрулил японский джип-вездеход, и из него вылезли трое здоровяков в красно-сине-чёрных комбинезонах: Эйнар Юнглинг собственной персоной, начальник полиции всего Шпицбергена Андерс Андерсен и переводчик Сверре Бустад. В тот момент, когда норвежцы, крякая с мороза и топая ногами, входили в холл, Ерёмкин в сопровождении Кирпичева и Топоркова, излучая радушие, спускался с лестницы.
– Господин Юнглинг, рад вас видеть. – Радовался консул однако больше тому, что Топорков все-таки материализовался из полярной мглы и может принять участие во встрече. Консул окончил дипломатическую академию «по классу сербского языка», и в своей первой в жизни командировке за границу естественно не мог ступить без Топоркова ни шагу.
Скинув комбинезоны, под которыми оказались цивильные костюмы с галстуками, норвежцы привычно поднялись наверх и в сопровождении Кондратия прошли в просторный каминный зал, где их дожидался консул и вице-консул.
– Прошу садиться, – широким жестом пригласил консул гостей за журнальный стол, накрытый конфетами, печеньями и неизменным кофе с минеральной водой. Кирпичёв разливал в чашки кофе, в то время как губернатор со товарищи рассаживался в уютные кожаные кресла.
Дальнейшая беседа проходила в обстановке взаимопонимания и дружбы. Кондратий переводил консула, Бустад – губернатора, Кирпичёв говорил на датском и тут же переводил себя на русский (для славянофила-консула), Андерсен аккуратно фиксировал беседу в толстом блокноте. И гости, и хозяева отчаянно и беспрерывно курили, пили кофе, запивали минералкой, снова подливали и закуривали.
Губернатор сделал замечание в адрес «Арктикугля», нарушившего требования экологии, попросил расследовать случай браконьерства и договорился о приёме делегации стуртинга в Баренцбурге. Ерёмкин тоже рассказал о нуждах и требованиях советских людей к норвежской администрации, высказал ряд претензий к норвежским траулерам, порвавшим во время стоянки в Грён-фиорде силовой кабель. Казалось, все вопросы были исчерпаны, и консул хотел, было, уже встать из-за стола, но тут услышал норвежскую речь Юнглинга и последовавший за ней перевод Сверре Бустада:
– Господин Юнглинг хотел бы воспользоваться сегодняшним приездом в посёлок, чтобы выступить перед его жителями.
– По какому вопросу? – мгновенно насторожился Ерёмкин.
– Он хотел бы обратиться ко всем русским коллегам с просьбой соблюдать экологические условия проживания, заострить вопрос на случаях незаконного отстрела морских и сухопутных животных.
– Я поставлю в известность руководство рудника, – начал консул, – потому что надо проконсультироваться, сумеем ли мы собрать за такое короткое время народ.
– А зачем его собирать, если у вас сегодня в клубе кино. Господин Юнглинг мог бы минут на десять занять внимание зрителей перед сеансом.
– Ах, вот как! – воскликнул с наигранным недоумением Ерёмкин. – Я и не знал, что сегодня у нас фильм.
– «Влюблён по собственному желанию», – сказал Топорков.
– Кто влюблён? – не понял консул.
– Фильм так называется.
– А-а-а, фильм…
– Ну, так как, господин Ериомкин, вы готовы предоставить мне возможность выступить перед народом?
– Думаю, что это… гммм… можно будет устроить. Я сейчас позвоню на рудник и поставлю его руководство в известность.
В лучшие времена консул определённо послал бы норвежца с его предложением куда-нибудь ещё дальше к северному полюсу, например, до Земли Франца Иосифа, но сейчас настали времена демократии, европейского домостроительства и народной дипломатии, так что дипломату было как-то не с руки заниматься старыми обструкциями.
– Вы не подготовили для нас список членов норвежской делегации, которые примут участие в нашем приёме? – напомнил гостям Кирпичёв, пока Ерёмкин ходил звонить по телефону.
– Ещё нет. Мы вам вышлем его по факсу, – ответил Бустад.
Сообщив норвежцам согласие Трегубенко и Коршунова на встречу народа с губернатором, консул стал их буквально выпроваживать, потому что торопился на рудник, чтобы обсудить там судьбу здания «замка Иф». Кирпичёв пошёл составлять отчёты о встрече с норвежцами к очередной диппочте, а Кондратий удалился к себе в однокомнатную конуру дописывать «роман века». Секретарь консульства мечтал о литературной славе и втайне пробовал себя на криминальных детективах.
В каминном зале Дурасова убирала со стола посуду.
Через несколько минут консульство вновь погрузилось в полярную дремоту.
В мире демократии
Aquila non captat muscas[7 - Орёл мух не ловит (лат.)]
На следующий день Гаврила Филиппович летел на работу, как Буратино на кукольное представление – его буквально сжигало нетерпение выяснить, как там «наверху» восприняли его победную реляцию. Но подошло время обеда, а потом над городом стали сгущаться сумерки и наступил конец рабочего дня, а «вертушка» на столе упорно хранила молчание.
«Ничего, вся работа там сейчас только и начинается», – утешал себя Гнилозубов и приготовился «вечерять» в кабинете в ожидании вожделенного звонка начальства. Но проторчав на работе до девяти часов, он был вынужден признать, что дальше ждать бесполезно, и пошёл домой.
Следующий день тоже не принёс ничего нового.
Да, конечно, Гавриле Филипповичу хорошо было известно, что бюрократическая машина не сразу начинает проворачивать свои шестерни, но в любом случае она раньше хоть зажигала лампочку-индикатор – мол, сигнал принят, начинаю изучать (анализировать, прорабатывать, прокручивать, пробивать, согласовывать, визировать и т. п. – в зависимости от ситуации). А тут докладная записка, поданная сразу в несколько инстанций, пропала бесследно.
На третий день он не выдержал и позвонил заместителю Минугольпрома, но тот совершенно логично переадресовал вопрос в Миннефтегаз:
– Гаврила Филиппович, мы всё приняли к сведению. Очень рады за вас. Но за нефть мы не отвечаем, обращайся к Магомаеву, это его вотчина. Извини, у меня народ. Пока.
Он снимал трубку и звонил Магомаеву, заместителю министра по делам нефти, но того, как назло, не оказывалось на месте: то он находился в командировке в Тюмени, то в Баку, то в Каракасе или Кувейте, но только не в Москве. А если он и появлялся в Москве, то работал где угодно, но не в своём кабинете. И никто, кроме неуловимого нефтяника Магомаева, отвечать на вопрос Гнилозубова не решался. Звонить в ЦК или Совмин рука не поднималась.
А потом наступил февральский кризис, за ним «пошёл» путч и его ликвидация, потом – ликвидация его последствий, эйфория победы демократии, демонстрации, манифестации, возвращение свергнутого президента из Крыма, выступления по радио и телевидению с сообщением о его уходе с поста. Работать было некогда – надо было спасать и укреплять демократию.
Демократия-то, возможно, укреплялась, но власть при этом вываливалась из рук государства. Она широким половодьем разливалась по городам и весям, самотёком уходила на площади и трибуны, ручейками пробивалась в тесные (пока!) помещения кооператоров и приватизаторов, будущих олигархов, и подпитывала энтузиазм масс к сбрасыванию с пьедесталов памятников. И чем дальше «шёл процесс», тем меньше власти оставалось в Москве и центральных министерствах и тем больше она накапливалось на окраинах Союза.
Люди на глазах Гнилозубова тоже стали меняться. В глазах сотрудников треста зажёгся какой-то бесовский огонёк, в манерах появилась непозволительная развязность, речь их стала уснащаться блатными выражениями и заимствованиями из английского языка, в одежде и причёсках возникли вызывающие детали. Причём женщины стали подражать мужчинам и гоготать хриплыми голосами, а мужчин стали отличать мягкие, вкрадчивые, как у педерастов, манеры, – одним словом, никого нельзя было узнать. Всех их однако объединяла одна, но пламенная страсть: встать по утру купающимися и в славе, и в богатстве. Главными героями и хозяевами жизни стали не космонавты, врачи, писатели или учителя, а сомнительные представители развлекательного жанра и «братва». Больше всего Гнилозубова коробило повсеместное увлечение американским междометием «вау!» Употребление его стало признаком высокого штиля и принадлежности к культурной прослойке общества. Можно ли себе представить уроженца Техаса или жителя Калифоринии, выражавшего своё удивление русским восклицанием «ого!» или «ну и ну!»? С трудом. Ведь создание междометия – глубоко подсознательный и почти бесконтрольный процесс, а наши эпигоны произносили свои «вау» вполне сознательно и лишали их всякой эмоциональной окраски.
Гаврила Филиппович был настолько растерян и ошеломлён всей этой переменой, что перестал есть на работе, похудел, съёжился, весь посерел, забился в кабинет и никого к себе не пускал. Он с каким-то садистским наслаждением часами слушал радио и молчал. О делах шпицбергенских не вспоминал, перепоручив их своему заместителю. Так всё длилось до тех пор, пока «Арктикуголь» не перестал быть составной частью союзного министерства, в то время как сам Союз приказал долго жить. Вместо слова «советский» стали употреблять слова «русский», «российский». Это не то чтобы не нравилось Гнилозубову, а было как-то непривычно, хотя и ничего в тресте в принципе не меняло.
В марте вдруг ни с того ни с сего зазвонил телефон, молчавший несколько месяцев. Гаврила Филиппович изменился в лице и еле нашарил рукой трубку. Говорил новый министр. Гнилозубов слышал о его назначении, немного знал о его «бэкграунде», проще говоря, номенклатурной подноготной, и особого восторга от этого назначения не испытывал. Министр «сидел» в своё время на выдаче профсоюзных путёвок, был на подхвате у одного из замов, и было не понятно, чем он так здорово проявил себя, что сразу «вылез» на такой высокий уровень. Уголь он в лучшем случае видел у своей бабки в деревне, когда она топила им буржуйку, или в фильме «Шахтёры». Говорили, правда, что новый министр – человек с широким кругозором и массой новых идей, а главное – демократ до мозга костей. Последнего Гаврила Филиппович по своей старорежимной тупости уразуметь никак не мог: когда только «советский совок» успел вобрать в себя так глубоко то, чего и понюхать в своё время нельзя было, не то что пощупать?
Пришло, однако, время, когда министр захотел познакомиться с делами подведомственного треста, и Гнилозубов был вызван на «ковёр». На бывшем здании союзного министерства висела новая табличка. Поменялось, конечно, и руководство, о чём победоносно возвещали таблички с новыми фамилиями на дверях «руководящего» этажа. Меди и бронзы демократы на эти цели не жалели. В остальном Гаврила Филиппович никаких изменений не обнаружил и не без злорадства отметил это про себя.
Он робко открыл дверь приёмной и обнаружил там знакомое лицо секретарши. Это несказанно обрадовало его, и он, как потерпевший кораблекрушение моряк, поспешил обрести твёрдую сушу под ногами.
– Мария Кузьминична, как живёте-могете?
– Спасибо, Гаврила Филиппыч, более-менее сносно. Вот пока оставили.
– Это очень приятно. Как сам?
– Не знаю, право, что и сказать… Поживём – увидим, – перешла секретарша на шёпот. – Он вас ждёт.
Гнилозубов откашлялся, поправил галстук, застегнул на все пуговицы пиджак и шагнул в дверь. В кабинете было пусто, и Гаврила Филиппович недоумённо огляделся, но тут из-за двери кто-то произнёс:
– Проходите, господин Гнилозубов, не стесняйтесь.
Бывший товарищ, а ныне господин закрыл за собой дверь и в дальнем углу кабинета заметил толстого маленького человечка, одетого в серую «тройку» в полоску, стоявшего перед зеркалом и поправлявшего «бабочку». Гнилозубов, не двигаясь с места, смотрел на человечка, а тот невозмутимо продолжал возиться с «бабочкой», откровенно любуясь своим отражением в зеркале. Человечек перестал, наконец, вертеться перед зеркалом и, довольный своим внешним видом, семеня ножками, колобком подкатил к огромному Гнилозубову и протянул пухлую ручку:
– Будем знакомы, Гаврила… гмм…
– …Филиппович.
– Филиппович. Прошу вас, садитесь.
Он указал Гнилозубову место за приставным стулом, а сам обежал вокруг огромного стола и взгромоздился в кресло.
– Итак, не будем терять времени, приступим сразу к делу. Страна устала от разговоров и ждёт от нас с вами конкретных решений. Не так ли?
«Может, кто-нибудь и разговаривал эти месяцы, только не я», – холодно подумал про себя Гнилозубов, но на всякий случай неопределённо хмыкнул:
– Да-да, конечно…
Деловое настроение, вероятно, настолько обуревало министра, что он даже не удосужился представиться, и Гнилозубову пришлось обращаться к нему как к «господину министру».
– Мы тут внимательно проанализировали состояние дел в отрасли, в том числе и у вас в «Поляругле»… – начал было министр.
– «Арктикугле», господин министр, – поправил его Гаврила Филиппович.
– Что вы говорите? Ах, да… конечно… «Антарктикугле».
– «Арктикуголь»!
– Именно, именно. Не кричите так громко, я хорошо слышу. Вот… О чём это я говорил? Видите, вы меня сбили. Да, так, значит, о положении у вас там в… тресте. Не по средствам живёте, уважаемый Гаврила Филиппович, не по средствам.
В слове «средства» министр делал ударение на последнем слоге.
– То есть как это не по средствам? – изумился Гнилозубов, подчёркивая свою приверженность ударению на первом слоге в трудном слове «средствам».
– А так: слишком дорого стоите стране.
– Не дороже, чем в других местах, – упрямо произнёс Гнилозубов, уже понимая, куда клонит министр.
– Ну, это как сказать, уважаемый, Гаврила Филиппович, как сказать.
– Да тут и говорить нечего, – загорячился Гнилозубов. – Тонна добытого в Баренцбурге угля обходится государству не дороже тонны угля, добытого в Донбассе.
– Донбасс, уважаемый Гаврила Филиппович, нам не указ. Он теперь за границей.
– И очень плохо, что за границей. – Гаврилу Филипповича явно куда-то несло не в ту сторону, но сидящий перед ним человечек не понравился ему с самого начала, а раз ему попала шлея под хвост, то остановиться он уже не мог. – Разбазарили такую страну!
– Вы что же – подвергаете сомнению Беловежские соглашения?
– Да… То есть, никто не подвергает, только в себестоимость тонны угля на Шпицбергене заложены дополнительные издержки на поддержание инфраструктуры посёлков, потому и…
– Вот именно, инфраструктуры. Надо с ней кончать.
– Как это? – подскочил Гнилозубов с места.
– А так: сворачивать наше присутствие на Шпицбергене до разумной достаточности.
– Сворачивать? – растерялся Гнилозубов. – Да вы понимаете, что это значит? Это… это… Да и как дозировать эту разумную достаточность?
Гнилозубов не находил слов. Шпицберген был для него священной коровой, забивать которую никому не было позволено. Даже министру.
– Уважаемый Гаврила Филиппович, мы стремимся войти в европейский дом. Так нам надо войти туда не обременёнными старыми пережитками идеологического и военно-политического противостояния. А Шпицберген и был полигоном такого противостояния, не так ли? – менторским тоном объяснял министр.
– Не знаю, товарищ… господин министр, для кого-то, может быть, он и был полем, а для меня… для нас… Шпицберген снабжал углем весь север, Архангельск, Мурманск. Сворачивать! Годами строили, горбились, завозили, понимаешь, создавали базу, а теперь всё это коту под хвост!
– В Мурманск и Архангельск мы завезём уголь из Воркуты или Кемерово, – не сдавался министр.
– Это ещё вопрос, завезёте или нет, – продолжал упорствовать Гнилозубов. – Кемеровский уголёк тоже обойдётся в копеечку. Ещё надо посчитать, что дешевле: гнать уголь по железной дороге через всю страну или возить его морем из Баренцбурга. А потом: сегодня шахтёры Воркуты работают, а завтра бастуют. На Шпицбергене забастовок не бывает. Кроме того, наше присутствие на архипелаге обусловливается не только экономическими интересами.
– Вот-вот. В чём состоит наш интерес на Шпицбергене? Запад протягивает нам руку. Президент России заявил, что мы вступаем в эру сотрудничества с нашим бывшим противником, следовательно, мы вот-вот войдём в Европейский Дом.
– Запад протягивает нам руку, а мы протянем потом ноги. Неужели вы думаете, что Запад всерьёз заинтересован в процветающей и сильной России? Плохо вы тогда знаете историю.
Министр выдержал паузу и пристально посмотрел в глаза Гавриле Филипповичу.
– Видите ли, уважаемый Гаврила Филиппович, вся ваша трагедия заключается в том, что вы находитесь в плену старых представлений и установок. – Голос министра приобретал постепенно металлический оттенок. – Нам будет трудно работать вместе, если вам не удастся от них избавиться. Сейчас пришли другие времена. Мы по горло сыты диктатом партии. Пора уже переходить на рельсы демократии. Надеюсь, вам это ясно?
Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Полагаю, что с военными и дипломатами мы по этому вопросу договоримся.
– На архипелаге свои интересы имеют и другие ведомства – их тоже надо учитывать, – прервал министра Гнилозубов.
– Какие же?
– К примеру, КГБ, Гидрометеослужба…
– Ну, с КГБ мы вообще консультироваться не намерены. Мы их просто скоро разгоним. Остальные должны будут согласиться с тем, что у России есть иные приоритеты и более важные проблемы, нежели караулить белых медведей. Теперь о вашей докладной. Премьер в курсе. В настоящее время прорабатывается проект создания консорциума по разработке и эксплуатации шпицбергенского нефтяного месторождения с долевым участием иностранного капитала. Шахты в Баренцбурге и Пирамиде постепенно закроем, часть инфраструктуры сохраним – но не всю! Кое-что там понадобится для функционирования нового треста – «Арктикнефти», к примеру. Готовьтесь к консервации рудников, отправке шахтёров на материк и созданию предпосылок для освоения района нефтяниками. Я лично беру этот процесс под контроль.
– А куда же мы? Что будет с нами? – еле слышно пролепетал Гнилозубов.
– Часть людей сократим, часть ИТР и административного состава треста вольётся в новый трест. Что касается лично вас, то этот вопрос решим позднее. Кстати, сколько вам лет?
– Семьдесят. – Гнилозубову было семьдесят два, но он решил на всякий случай приврать. Он всегда это делал, когда начальство спрашивало его о возрасте.
