Павильоном служило арендованное помещение на Зверинской, некогда бывшее разорившейся кофейней. Именно там творил свою синематографическую поэзию Яков Михайлович Геллер, филигранный режиссёр и гений-символист. Безотрывно вперившись в заснеженный лёд, тонкой калькой покрывший Смоленку, Сандра сама отвлеклась на греющие душу воспоминания.
Ненастный поздний час, небо в сизых потрохах туч, наводнённые калоши. Подвал неприметного тёмного домика, куда была заведена, полупьяной, своими незабвенными проводниками в царство декадентского разврата. Ожидание срамного жара от очередного притона, но негаданно – маленькая зала, где лишь десять выставленных стульев, а на стене напротив – растянутое прищепками полотно. Выскочивший навстречу Яков Михайлович, резким манием руки угомонивший разгалдевшихся спутников Сандры, взгляд блестящий и строгий, приглаженный ворох кудрей, клетчатый жилет на одной пуговице. Нахлынувший вдруг стыд за свои подведённые веки и губы, за мятый жакет вызывающе-винного цвета. Дрожание в пальцах от мягко грассирующего голоса, вещающего о рождении «Эпитафии», бушующего синематографического стихотворения. Ловкое колдовство над чёрной коробкой проектора, вылетевший лучистый конус, стрекот, перемежающийся со страдающей флейтой у девочки-тапёрши. На полотне – четырнадцать секунд костянистых веток, бьющихся о могильную оградку, а на пятнадцатой – взмывающий в небо воздушный шар. Завороженность тонкой метафорой, гипноз игрой тьмы и света. Катарсис до короткого плача. Сразу, как погас проектор – неловкое приближение к Творцу, уроненный стул и едва произносимая мантра на губах: «Вы маг, маг».
А далее – всё новые сеансы чёрно-белой поэзии, последующее карауленье Якова Михайловича у дверей, долгие восторги, выкуренные за одну только компанию кубинские сигары и сдерживаемый кашель. Смягчение строгости во влажных маслинах глаз. Прогулки, ах, долгие ночные прогулки по Сенной, по дрянным закоулкам, разговоры о Мельесе и Ханжонкове («который тонкости не чует»), об экспериментах «Пате». Стопки можжевеловой в кабаке, после которых не страшны рдеющие пьяные рожи. Шаткий Яков Михайлович, буксирующий её за локоть, смеющийся Яков Михайлович, нараспев вспоминающий анекдот про старушку в захваченном городе и «войну, так войну», грозный Яков Михайлович, сражающий подвернувшегося забулдыгу с финкой метким апперкотом…
Наверняка он не побоялся бы ввязаться в «Гаванскую авантюру», возможно, нашёл бы в ней вкус и на пару с Миреком прикрывал бы Женьку от возможных недружелюбных туземцев. Но сегодня была суббота, а Яков Михайлович накануне объяснил словечко «шаббат», вздохнул, как от тяжёлого мешка, и лишь пожелал быть осторожным и сберечь будущую актрису.
В лицо рванулся ветер, и Сандра плотнее уткнулась в шарф. Чуть по-отцовски не выбросила в тишину отуплённо-глухое «господи», вовремя одёрнула себя, припала к побуревшему борту телеги. Мысли и мечты, пошлые, страшные, фантастичные гудели в голове с новой силой, зиждились на «Рыжей нищенке» давно почившего сифилитика. Сандра представлял часы, дни, месяцы, что проведёт с Яковом Михайловичем за совместным трудом. Как исподволь залюбуется невероятно подвижной фигурой творца в моменты пылающего энтузиазма, как наверняка будет ронять листы с либретто, а то и фанерные декорации, слышать: «Ну что ж вы, Саша!» Да-с, Яков Михайлович не воспринимал жеманный итальянский оттенок её имени, а Гешка Аркадьев не упустил момента нашептать Сандре, что Геллер скрытничает на публике до жути и об его предпочтениях можно лишь гадать.
– Панна вздыхает? – клокот Мирека тотчас же отрезвил от витка пустых терзаний. – Напрасно. Почти добрались мы до вашей клоаки.
Женька с заметным испугом вытаращилась на проносящуюся улицу. Сандра же чувствовала, как прошлый запал стремительно тает: близорукие глаза обращали мрачные постройки в натуральных чудовищ. Водонапорная башня предстала длинношеей химерой в жжённой чешуе-коросте, густо тянувшиеся кособокие постройки, жмущиеся друг к дружке, несомненно, были древнекитайской рыбой хэло о множестве туловищ при одной голове. Ну, а дорога вилась зачумлённым, израненным полозом, Сандру то и дело подкидывало на кочках.
«С ума сойти, пару минут назад мы проезжали яхт-клуб для привилегированных особ, и вот те на – само земное пекло».
– Где прикажете остановиться? – один Мирек оставался невозмутим, не до конца избалованный, видно, столичными красотами и помнящий ещё свою лихую люблинскую молодость.
Сандра дико заозиралась и втянула голову в плечи, завидев невдалеке первых обитателей Галерки. Нервически завздыхала, никак не находя у себя той заношенности и выцветшести, которая позволила бы гармонично слиться с гаванской беднотой. «Раскусят. Непременно», – просвистело в мозгу. Здесь не отшутишься, как если бы в центре Питера кто-то из богемных улицезрел сей костюмированный спектакль.
Облезшая, хворая Галерка выла ледяным ветром, зычными голосами то тут, то там отрыгивалось:
– Пирожки горячие, налетай, не скупись!
– Ой, дохтура бы мне…
– Кошель… Кошель где мой?
– С дороги, сволочь!
– Подайте на пропитание, любенькие…
– Бог подаст, хохол драный!
– Пане Квятковский, прошу, уведите нас в какой-нибудь тихий проулок, – взмолилась Женька, заматываясь в платок, словно мусульманка в хиджаб.
– Попробуй его здесь найди, – хмыкнул Мирек и двинул по наитию к рябому трактиру на углу.
Сандре подумалось, что после ста грамм водки Галерка станет менее гнетущей, но кошелёк вместе с другими ценностями он оставил в меблирашке. Вдобавок, Женька…
– Сандра, – позвала она тонко, на едва гнущихся ногах сползая с телеги. – Мне что-то не представляется… Не чувствую совсем-совсем единения с этим местом. Бодлер же писал про французские трущобы. (Зябко обняла себя за плечи.) Может, в этом всё дело?
Мирек опередил его с ответом.
– Да не всё ли одно, где бедняки обретаются? Намного ли чище притоны Парижа? Смотрите и ужасайтесь, панночка. А прежде предлагаю вам опрокинуть рюмашку для отепленья.
Мимо них прошёл хмурый краснолицый парень с башней из ящиков в руках. Косо глянул из-под картуза, так, что Сандру передёрнуло, и скрылся в подвале не то хлебной, не то мясной лавчонки. Над головами стучали молотки – двое мужиков заделывали крышу соседней с трактиром халупы, чёрной и страшной. Воздух смердел гнилью, грязевой кашей под ногами и обмоченными стенами трактира, уже начавшими индеветь. На крыльцо вдруг выпростал своё тело какой-то местный пьяница, успевший к полудню залить глаза. Минуту он квакал, запрокинув голову, а затем его обильно вывернуло на ступени.
– Мы лучше снаружи подождём, – пролепетала Женька, совершенно потерянно округлив брови и рот.
– А я Женьку не оставлю.
Сандра прислонилась к телеге, не решаясь отойти от неё и на метр. Мирек пожал плечами, потом ловко перешагнул пьяную тушу и, пообещав вернуться не более, чем через десять минут, скрылся за дверью трактира.
– Так, Эжени, не знаю, как ты, а я прониклась сполна. Дожидаемся Мирека и отчаливаем отсюда, пока не стемнело. Нарваться на грабителей в наши планы не входило.
Женька одобрительно кивнула и вдруг мелко задрожала, увидав, как ещё один забулдыга с растёкшимся на весь лоб жёлто-сиреневым синячищем стенью ковыляет к ней и отчётливо зовёт «мамзелью».
В полном испуге она дёрнула Сандру за руку и кинулась со всех ног в лабиринты Галерки. Нежданно вспомнилось: «Как-то попалась мне у нашего бунгало змейка, глянцевая такая, ядовито-жёлтая. Я как закричу и тут же к мамочке, как тушканчик, несусь, одни пятки сверкают». Женька тогда звонко смеялась над своим отроческим курьёзом, смеялась и Сандра. Ах, знали бы они, от кого будут улепётывать на тот же манер!
– Всё, исчез, кажется, паразит, – наконец, Сандра замерла за углом очередного барака. По телу противно проползла волна озноба. – Недалеко отбежали вроде, сейчас переждём и вернёмся, пока Мирек нас не потерял.
Однако как им пережидать и возвращаться Сандра понятия не имела. Небо захмурило сбившимися облаками, стало тускло, будто в сумерках.
– Смотри, – прошептала Женька, трясущейся ладонью указывая на скрючившуюся фигуру, что полулежала в паре метров от них. Сандра слегка нагнулась, сощурилась.
Наверное, это была женщина – из вороха разноцветных ветошных лоскутов виднелась впалая чёрно-синяя грудь. Костлявые босые ноги с точно угольными пальцами были странно и страшно изогнуты, ком грязной ржавой волосни скрывал склонённую голову несчастной, оставляя щёку с рубиновым лишаем.
– Мёртвая?
– Да не знаю.
Сандра прикусила губу, не решаясь дотронуться до женщины. Разило от неё, точно, как от трупа не первой свежести, но голова едва подрагивала от их голосов.
– Нужно снести её к доктору, – на матовом лице Женьки нежданно проявилась крохотная решимость. – Спасём её.
– Где его в Галерке сыщешь…
У женщины можно было пересчитать все видимые кости, жутко отощавшая, она походила на скелет из анатомического музея. Да какими способами возможно вернуть такое в состояние здорового человека?
– Эй вы, буржуйчики! – басовито раздалось за спиной, и Сандра чуть не села в сугроб.
Аккурат перед ними стоял тот краснолицый парень, уже без ящиков, но с охапкой виц.
– Чё, наигрались, гниды? А ну проваливайте отсюдова, пока не отлупил!
Замахнулся, рассёк воздух, и жалящего свиста хватило Сандре, чтобы унять паралич, вцепиться в Женьку и по-бараньи заоправдаться:
– Н-немедля уходим, не серчайте. М-мы не со зла, м-мы ради чистого и-иискусства…
– Тут женщина умирает, – голос Женьки исказился до писка, заведённая, она указывала на тело у стены.
– Из-за вас и умирает, – процедил парень, подхватил больную на руки и, страшно сверкнув сизыми белками из-под картуза, прикрикнул: – Ну, пшли, сучки недорезанные!
***
С трудом они набрели на тот трактир. Коня с телегой уже успел выкрасть какой-то ловкач. Успевший окосеть Мирек был стащен с табурета и под руки выведен прочь. Насилу нашли извозчика, согласившегося подкинуть до первого трамвая за те гроши, что не пропил неистовый поляк. Только дали ходу – с Женьки стащил платок пролетевший навстречу портяночник. Сандра приникла к скамье, растерянно обнимая уткнувшуюся ей в колени кузину, близорукие глаза видели скопище ужасных изогнутых теней, что гнались за ними всю дорогу из адовой Галерки. А на сухих губах было: «Но не могу я тебе, о прости! Их поднести!»
1.3. Фиса
Над Петербургом выстлался стылый поздний вечер, в диких салках по опустевшей Михайловской площади носились промозглые ветра, но для хозяев и гостей «собачьего приюта» их какофонию глушил утробный граммофон с исполненным эротизма «C’est l’extase» Дебюсси. Немного чадили свечи, разматывался пряжей летящий отовсюду папиросный дым, томно звенели бутылки и фужеры. «Бродячьи псы» чередовали размышления о высоком с болтовнёй о низком, исходили звончатым смехом. Ждали Бальмонта.
Фиса задумчиво глядела перед собой, то и дело припадая губами к витому посеребрённому мундштуку. Цедила дым тонкой струйкой, слушала больше граммофон, чем своих спутников и нервно простукивала ногтями-миндалинами угол их фармацевтического, то есть гостевого, столика.
Псы-творцы сегодня особо обходительны были с Ахматовой; обыкновенно затянутая и отточенная, она сидела на табурете у рояля и, кажется, принимала очередные комплименты. «Вечер» всё ещё будоражил умы своей беличьей шкуркой.
«Заслуженно, почему бы и нет… Трепетная вы наша, Анна Андревна, хорошей дорожкой провёл вас Гумилёв…» Фиса вздохнула, отводя взгляд от лучащегося горбоносого профиля, обласканного профиля иной категории. Нахмурилась так, что налобная шёлковая лента поехала вверх, колыхнулись крашеные попугайские пёрышки эгретки.
Ни стиха, ни картинки для представления у Фисы не было, зато было прекрасное платье из тёмно-синего атласа, с пышными рукавами-колоколами и струящейся по груди гипюровой сеточкой – не чета ахматовскому глухому вороту. Шею обхватывала впервые надетая бархотка с сапфиром в золотом кольце, крупный камень манил пламя свечи, акцентно оно плыло по его граням, переливами играло на голландском атласе («А какие, наверное, колдовские у меня сейчас глаза!»).
Фиса окинула взглядом своих спутников и вновь хмыкнула. Сегодня их трио уж точно должно было блистать. Залюбоваться же можно! Сидят две элегантные ночи: Фиса – ночь синяя, Эжени – чёрная (платье попроще, но в деликатном кружеве, интимно обнажены острые ключицы). А Сандра – вышколенная порочная нигилистка: коротковатый жакет с рукавами-буфами, пышный бант на шёлковой манишке, волосы в затейливые косы убраны.
Но все ожидания неотвратимо рушились. Вечер в «Бродячей собаке» обещал разжечься дурманной экзальтацией и светским философствованием, что переросло бы в безумный кутёж, однако нате вам, фармацевтикам – забвенную скуку на первое, второе и десерт. Жалких два часа Фиса праздно наблюдала за междусобойчиковыми беседами элитарных хозяев подвала, ожидая хоть какогото внимания с их стороны. В прошлый раз, уже на излёте ночи, ей хотя бы удалось перекинуться парой слов с подвыпившим Хлебниковым и завести не слишком приятное знакомство с кордебалетчицей Нелли, что таскалась сюда в качестве любовницы одного подающего надежды композитора.
Теперь же их фармацевтический столик простаивал в кислом одиночестве. Пусть Сандра клятвенно заверяла, что никто не опознал их ряжеными в ту злосчастную субботу, и утешал, мол, «собачье» общество ко всем гостям относится с холодцой, Фиса чувствовала: их трио заслужило больше всего предрассуждения со стороны творческого бомонда, а ещё не последнюю роль в этой досаде сыграла фамилия Фисиного мужа. Ах, будь он неладен, враг прогресса!
Докуренная папироска была подцеплена крохотным пинцетом и звучно вдавлена в золочёное блюдце пепельницы.
– Не-при-дёт, – наконец промолвила Фиса, скорбно растягивая слоги.
Сандра взглянула на неё с волнением.
– Ну что ты, Фисс, – затараторила, утешая. – Не придёт – не велика потеря! Ничто не мешает нам скрасить вечер бутылочкой хорошего вина и задушевной беседой!
– Фисс, милая, тебе ведь и не нравился Бальмонт, – напомнила Эжени. – Ты мне неделю назад доказывала, что Волошин куда лучше. Выразительнее.
Фиса раздражённо потёрла виски.
– Да! Да, не нравился! – надрывно-тихим голосом выпалила она. – И всё же лучше б он читал свою испанщину, а мы бы внимали ему, как единый организм. Помните, как в прошлый раз слушали Анну Андревну? Не могли вы не уловить, как в те моменты стиралась разрозненность между псами и фармацевтиками. А сегодня… Чёрт знает что! Закажи-ка нам «вдовушки», Сандра, и колбасы пусть нарежут!
Под золотистое шампанское, отдающее столь любимой мягкой колкостью, стало куда проще хандрить.
– Жуткая скука нас накрывает, мои дорогие. Рассудок начинает, скажем так, поскрипывать от праздности, а сходить с ума надобно от страстей. Что, Сандра? Жуй спокойно, вечноголодная курсисточка, и слушай. Итак, наш разум померк от нескончаемой фрустрации. Нас не приняли на пьяный корабль, оставив на паскудном берегу. От отчаяния кое-кто начал робинзонить, да как, прошу заметить? Сандра! На кой чёрт ты потащила мою Эжени в Галерку, в эту отрыжку издыхающего Питера? Да увидев здешних оборванок, Бодлер скорее бы накурился гашишем до помрачения, нежели б вдохновился на стихи! А если вас всё же приметили, с таким-то извозчиком – ты представь, какие сплетни пойдут!
И Фиса скорбно осушила фужер, словно хлопнула горькой на поминках.
– Ну кто же знал, Фисс? – вздохнула Эжени, подливая и себе, и ей. – Парижское дно, похоже, куда милее наших нищих мест, раз мсье Шарль сумел разглядеть в нём поэтику. Я мало смыслю в политике, но теперь всё меньше понимаю консерваторские восторги. Насколько же одичали люди, лишённые внимания и помощи, ах, та бедняжка, возможно, она уже мертва!
– Велика беда… Как будто смерть страшнее холодного и голодного кукования среди бараков. Плевал наш царь-батюшка на эти Пески и Галерки, тут уж или, как Ломоносов, за обозом в цивилизацию иди, или в объятья смерти ступай, чтоб окончить мученья… Нет, увольте, не желаю продолжать тему!
Пёрышки вновь недовольно встрепенулись. Эти разговоры о бедняках извечно вырождались в слезливые причитания, что хорошо было известно по опыту женского либерального кружка госпожи Еремеевой. Как бы ни была обожаема Фисой Эжени, сейчас она грозилась удариться в сентиментальность тех дамочек. Вон, как глаза каштановые увлажнились.
– Скажи мне лучше, дорогая, когда ты встречаешься с тем интересным меценатом-конфетчиком? – Фиса элегантно сменила тему, подцепив себе кружок колбаски.
– Послезавтра, в восемь пополудни, – заговорила Эжени, вначале потупившись, но по мере рассказа всё больше разгораясь очаровательной пьяненькой лучистостью. – Родион Дмитриевич недавно депутатом сделался, в пятницу у него как раз первое заседание…
– О! Это новость. Полагаю, примкнул к октябристам?
– Не угадала, Фисс, к про-грес-сис-там.
– Гм, а мне он представлялся правее. Так значит, заседает в пятницу?
– Угу. Только бы не измотался сильно, иначе мы с Яковом Михайловичем ему докучим.
– Не докучите, – Сандра вытерла жирные губы. – Ты наша звезда, наш обворожительный решающий аргумент! Яков Михайлович сыграет на слабости Зайковского к синематографу, а ты вскружишь ему голову получше всяких Глебовых-Судейкиных.
Фиса, усмехнувшись, любовно приобняла подругу за плечи:
– Наша звезда не нуждается в сравнениях ни с какими актрисками! Она поуникальному тонкогранна, она может сыграть решительно что угодно и без дурных испытаний! – за Эжени всегда было немного обидно – ей бы давно блистать примой «интимного театра», однако ныне и присно она оставалась лишь прелестной куколкой с дешёвых открыток.
– Никто не скажет лучше тебя, Фисс, – восторженно провозгласила разделавшаяся с колбасой Сандра. – Зайковский обязательно околдуется Эжени и расщедрится. И будет плёнка, представь, не на пять минут, а на целых семь! Из самой Америки!
Внезапно Эжени качнулась, глаза её пуще прежнего забликовали от свечного пламени, как ночная вода под луной, золотистая плёнка растянулась по гладкой коже, едва подкрашенные губы приоткрылись в лёгком выдохе и расцвели в таинственную полуулыбку античных цариц.
– Ой, Сандра, погоди. Я такое почувствовала. Кажется… – чуть нараспев протянула, охваченная не иначе, как мечтательностью. – Кажется, сумею я влезть в эту роль, всё думала-думала и сиюминутно озарилась – поймала ж надрыв её, нищенки рыжей! Галерка проклятая на пользу пошла, смешную малость, но пошла. Сыграю, друзья!
Воодушевлённые, выпили за грядущий дебют, весело стукнув фужерами. В маленькой торжественности стремительно тонули прежние досады, затянутая Ахматова со своими обожателями плавно отдалялась из сегодняшнего собачьего вечера.
Фиса ощутила, что пьяна в той приятной степени, когда над пламенем свеч расплываются белые шапочки, в голове выстилается лёгкость, но ещё не тянет на фатальные глупости. Захвалив Эжени, она прикрыла веки и со снисхождением принялась слушать, как уже Сандра поёт дифирамбы своему еврейчику с киноаппаратом: ах, игра чёрно-белого, ах, трагические тени, ах, огранённые руки творца… То таращила возбуждённые глаза, то, заалённая, прятала взгляд и принималась оглаживать правым пальцем левую ладонь, то преглупо хихикала, содрагаясь, как поперхнувшаяся. Умел человек распаляться от жарких томлений, нечего сказать, вот кому страстей с горкой отсыпали. Сполна искушённая оголтелыми питерскими проходимцами, тянется теперь пытливо к эстетствующему полузатворнику, по всем канонам недоступному и тревожащему сны.
– …а Яков Михайлович клятвенно пообещал, что восполнит упущенное и к следующей нашей встрече прочтёт «Цветы Зла» от корки до корки, – самозабвенно заливалась Сандра. И вдруг обернулась на настойчиво громкий стук молоточка по наружной доске: – О, видать, Мирек пожаловал!
Спустя минуту в «собачьем» приюте раздалось щетинисто-глубокое
«Witam!»
, на которое сразу заозирались, заскрипели стульями, и даже псы примолкли на мгновение. А Фиса со вздохом прикусила губу. Нет, в сей смутный вечер не суждено Бальмонту прихромать. Вместо него, с опозданием, как и в прошлый Фисин визит, пожаловал пан Квятковский, дрань и хам. В тот раз он заявился в подвал уже вкусившим своих снадобий, в разговорах о высоком и низком отпускал меткие и развязные комментарии, ругал судейкинские цветы на стене, около которой развалился, пудрил ноздри и всё норовил украдкой погладить смазливенькую Нелли, отзывавшуюся кокетливым повизгиванием.
«Интеллигентнейшая бестия», – приговаривала Сандра о Квятковском. – «Любимец столичных шансонеток и кокоток».
Фиса косо глянула тогда на эту долговязую поджарую фигуру в длинном чёрном фраке и нечаянно словила на себе ехидно-пикантный взгляд прищуренных маленьких глаз. Тут же фыркнула и, нагнувшись к Сандре, жарко прошептала:
– Он же урод!
Не выдержала, мотнула ещё раз головой к столику у судейкинских цветов – Квятковский проницательно улыбался ей, слегка потирая переносицу. Развернулась.
– Не на художника походит, а на сапожника!.. – прибавила.
Сегодня кичливейший из ляхов блистал незабвенным фраком с отглаженными глянцевыми лацканами, а намарафетчен был, внезапно, во всех смыслах: белел косым пробором средь напомаженной волосни, блестящей, как чёрный дёготь; маленькие свои глаза так жирно обвёл сурьмой, что те увеличились раза в два и теперь жутко чернели на запудренном лице, как и подкрашенные углём брови.
«Что за угрожающий трагизм он себе вырисовал!»
