– Что у тебя там? – ко мне приближается, вытирая руки небольшим полотенцем, высокая темноволосая девушка в очках, с возрастными морщинками по бокам с блеском глаз, в белой кухонной куртке.
– Я убирал осколки от разбитой посуды и порезался. И мне сейчас нужно чем-то перевязать палец, чтобы кровь остановить.
– Ммм, пошли, – Катя, видимо это она, уводит по направлению к холодильной камере, в коридор, прыгает за неприметную дверь, выкрашенную тем же бежевым #c4b15c, что и стены коридора, откуда выныривает через, примерно, пару секунд с классической белой коробкой с красным крестом на крышке.
– Идем, – на самом деле говорить это было не обязательно, потому что я, по сути, и так ею связан.
В яме мы рассаживаемся на посадочные места, она деловито раскладывает сбоку себя аптечку и начинает обрабатывать рану перекисью водорода, подготавливает несколько равных рваных кусков бинта, от ее склоненной головы за перекрестием ребер растекается теплота – фон, выгоняющий на задворки боль.
– Кать, а ты давно здесь работаешь?
– Ааа? Че ты спросил? – не поднимая головы.
– Да нет, ничего, так, сам с собой, – дурак, зачем вообще спрашивал?
– Ну вот все, можешь идти работать, только осторожно, – отблеск лампочки на ее очках слепит, остается любоваться улыбкой.
– Спасибо, Кать, я посижу пять минуточек и пойду, – хочется отвлечься, вернуться в себя.
– Хорошо.
Ее волосы – черное каре – отлично лежат на белом хлопке. С ее уходом в палец возвращается боль. Сосредотачиваюсь над тем, чтобы лишний раз им не двигать и его не трогать. Минуты отдыха, которые, по-собственному убеждению, заслужены, провожу, читая актуальную сводку новостей. В прошлый раз там было что-то интересное.
В городе растет заболеваемость эйтеловирусом, сообщается о сотнях беспокойных звонков по всему городу. Власти города провели совещание по предупреждению распространения болезни, но окончательного решения по мерам противодействия принято не было. Из источников близких к правительству сообщается, что с завтрашнего дня в городе собираются вводить запрет на работу ресторанов, кафе и других точек общественного питания. Ожидается, что мера позволит снизить скорость распространения нового заболевания. Сообщается почти о неподтвержденных 1000 эпизодах заражения эйтеловирусом. Мэрия города просит граждан не устраивать массовых гулянок и не скапливаться в большом количестве, уже объявлено, что с ближайших дат будут перенесены футбольные и другие спортивные мероприятия до момента, когда эпидемиологическая ситуация придет в норму. Сотрудники ФСБ задержали работника пресс-службы государственной компании П. по подозрению в государственной измене. По версии следствия, подозреваемый передавал своим «коллегам» из других стран сведения, являющиеся государственной тайной. Задержание И. И. оперативниками было проведено рано утром, в районе 6 часов. Теперь подозреваемому грозит от 12 до 20 лет лишения свободы. В районе вещевого рынка на улице Шелухова было совершено убийство. Жертвой оказался 40-летний предприниматель А. А. П. Следствие уже приступило к изучению места происшествия, по предварительной версии А.А. стал жертвой разборок с конкурентом. Известная исполнительница Георгия призналась, что сделала аборт в подростков возрасте. Читать подробнее. И ведь кто-то прочитает. Власти города просят обратить внимание на возможные симптомы эйтеловируса и в случае их обнаружения постараться сократить контакты с другими людьми, а также в кратчайшие сроки связаться с медицинскими службами города. К симптомам эйтеловируса относятся сухой кашель, повышенная температура тела, озноб и общая апатия. Число инфицированных эйтеловирусом может достигать десятка тысяч человек. Такое заявление сделал глава городской поликлиники №7 Остап Неверов. В переулке между улицей Пушкина и Достоевского было совершено жестокое нападение. Сообщается, что мужчина с кулаками набросился на женщину, нанес ей ряд ударов по голове и хотел задушить, окрик прохожего испугал нападавшего и тот скрылся в кустах. Директор аптечной сети «неБолей» Георгий Шохин заявил, что город необходимо закрыть, чтобы справиться с эйтеловирусом. Срочно, молния, с завтрашнего дня на некоторых предприятиях будет введена первичная диагностика на симптоматику нового заболевания. Граждане, имеющие подозрения на наличие эйтеловируса, будут отправляться домой, также им могут запретить перемещаться по городу в дневные часы. Интересно все это, и надолго ли?
– Тебя там Настя ищет, ей помощь нужна, – с порога говорит тот-самый узбекский парень в нерегламентированной одежде.
– Да, все иду.
– Ты где был?
В качестве ответа я демонстрирую ей свой забинтованный палец. Претензия рассеивается и красный конец указательной линии осуждения разворачивается в ее сторону, в голове стучит молоточек, провозглашается: виновна, палач отпускает гильотину и разочаровывается, видя, как та дрожит, останавливаясь, в дюймах от нужных нейронов, дрожит от напряжения, от погасившей ее энергию символической силы – произнесенных слов, в разы тверже F=ma, потому что останавливает за dt=0.
– А ты заказы у всех приняла? Как мне помочь? – оставляю только участие.
– Да, все нормально, возьми, пожалуйста, те два стола сбоку, у дальней пары через пару минут должна быть пицца готова. Карбонара. А эти, – взмах руки – у них уже все на столе.
– Ладно, ясно, понял.
– И пройдись по столам, надо грязную посуду убрать.
В ответ – послушное хорошо. Хотя лучше было бы его назвать смиренным хорошо.
Веранда за прошедшие 20 минут изрядно поредела, сиденья пяти из десяти столов заняты. Аккуратно меняю пепельницы в порядке, заданном из прошлого: чистой накрыть, убрать, ту, что в пепле, оставить на подносе, первую, одну, обратно на стол. В прошлом эти телодвижения даже нравились, в них была эстетика вырастающая, противостоящая, борющаяся с обещаниями обшарпанных стен, борьба незаметная, борьба невидимая, для заболоченных шалманом глаз грубого шва пьяных столов, пространство, порезанное голодным инстинктом, где все понятно категоризированно, все предельно по-военному просто, где даже касание взглядом – триггер. Здесь все проще (и одновременно сложнее), проще – потому что безопасно, сложнее – потому что цивилизационное напыление расширяет интерпретативное поле зрительного контакта, запросы уже не так однозначны. Собрав поиспачкавшуюся утварь, отхожу к точке условного сбора, посмотреть, чего из приборов не хватает, что можно захватить на обратном пути с мойки. На периферии картинки вырастает Настя.
– Саш, отнесешь посуду, потом спустись и начни обслуживать гостей внизу, а я здесь останусь, – каждый раз при таких командах мне видится в ее глазах вопрошание. Как будто она хочет отказа, чтобы ее приказ (просьба?) был отвергнут. Хотя скорее, это просто во мне открывается соблазн к отказу. Один и тот же вопрос, заданный десятки, тысячи раз уже настаивает на том, чтобы ответ по нему был изменён, меняется статус, это уже не вопрос больше, слово приобретает специфику воли. Ты насиловал детей? Ты насиловал детей? Ты насиловал? А ты точно не насиловал детей? Ты точно не насиловал? Точно не насиловал? Ты точно детей не насиловал? Ты точно не насиловал их? Точно? Точно не? Может да? Может насиловал? Может все-таки наси-ло-вал? Ты на-силь-ник? Ты точ-но не на-си-ло-вал? Ты у-ве-рен? Ска-жи мне ты точ-но не на-си-ло-вал? Т-о-ч-н-о? Не на-си-ло-вал? Ни-ко-го? НИ-КОГ-ДА? НИ-РАЗУ-В-ЖИЗ-НИ? ТЫ-НА-СИЛЬ-НИК ТЫ-НА-СИ-ЛО-ВАЛ ты насиловал ты насиловал ты заешь, что насиловал и тебе это нравилось ты насиловал радостно ты убивал довольный ПОТОМУ ЧТО НАСИЛЬНИК ТЫ ВСЕГДА ХОТЕЛ НАСИЛОВАТЬ ТЕБЕ НРАВИТСЯ НАСИЛОВАТЬ ты жаждал власти насильник насильник НА-СИЛЬ-НИК ТЫ-ТЫ-ТЫ-ТЫ ТЫ-НА-СИ-ЛО-ВАЛ-НАСИ-ЛО-ВАЛ-ТЫ ТЫ-ВСЕГ-ДА-ЭТО-ГО-ХО-ТЕЛ В ТЕБЕ ЖИВЕТ НАСИЛЬНИК ТЫ-НАСИ-НИК-ТЫ-ТЫ-ТЫ!!! нравится таким быть? Ведь нравится… ПРИЗНАЙСЯ! А когда сам себя признаешь виновным, хочешь быть виновным (а когда виновен с самого детства?), как (а главное зачем?) Другим тебя обелять? И кто научился не корить себя за серийные преступления, кто научился жить с этим и даже наслаждаться этой властью невопрошания?
– Хорошо.
Последний раз оглядываю сумрак вечера и спускаюсь. Там занято два стола: мужчина с тремя девушками и через рогожей обитую спинку дешевого дивана – две бальзаковского возраста feminae. Внутренний импульс толкает меня к ним подойти, но ведь я не знаю, что они заказывали и что им в итоге принесли, и принесли ли вообще. Я вообще что-нибудь знаю? За помощью туда же, к барной стойке.
– Ребят, а у… эээ… третьего, четвертого стола что заказано? Им выносили что-нибудь?
– Бля, возьми и посмотри, – Петя врывается в своей обычной манере. Становится страшно переспрашивать еще раз, кажется, что следующий ответ будет еще грубее, чем он есть сейчас. Эта слабость возникает как будто из пустоты, за секунду, и заполняет, захватывает. И понимая, что последует, кладу синапсы оставшейся за себя гордости на плаху, не рассчитывая на остановку.
– А как это посмотреть можно?
– Тебя, блять, что этому не учили? Берешь свою карточку, заходишь в кипер и смотришь. Че трудно? – его слюнки – фон тирады без радуги.
– Я этого ни разу не делал. Можешь помочь?
– Настю попроси, мне некогда, – Петя отстраняется, уходит.
Идти тревожить еще ее? Нет. Надо самому разобраться. Вставил, провел, как тут посмотреть… Комбо-блюда, салаты, гарниры, бар, выпечка, горячие блюда – нет, не то. О, место, так и какие это места? Третье и четвертое? В голове всплывает план, часть которого осенена бестолковой нумеровкой, без привязки к логике, антинативно. Не обойтись без подсказки реального: где этот исписанный лист? В зоне видимости его нет. Времени искать нет. Разберусь на месте, но надо знать, что в ту область хотя бы нести. Так, два пшеничных немецких пива Franziskaner Hefe-WEISSE по 400 рублей, бутылка белого вина Chenin 2020 France/Франция за 790 рублей, 0,5 л клюквенного чая по 510 рублей, антипасто к пиву за 2150 рублей – нихуя себе, салат с морепродуктами – 890 рублей, медальоны из вырезки – 1230 рублей, один, шашлык из свинины за почти косарь, филе из сёмги с пюре из зеленого горошка – ага, сибас и дорадо – это по-русски? И им вообще что-нибудь принесли из этого? Расстановка на столах в минусе диоптрия безконтрастна, вынуждает выдвинуться в их направлении.
– Как проходит ваш вечер? Будут ли еще какие-то пожелания? – мило улыбаясь, сканирую столы на наличие подсказок, которые помогут с идентификацией номера посадочного места.
– Ээээ… хорошо, спасибо, что спросили. А наш заказ скоро будет готов? – женщина, уже разобравшаяся для себя, как жить, уверена и голос ее уверен, и смотрит прямо, как будто даже немного насмехаясь.
На секунду залезает неуверенность, стоит ли спрашивать то, что я хочу ее спросить? Не лучше ли будет дождаться колокольчика с кухни, а к этому моменту ответ может успеет прийти? Но, с другой стороны, откуда придет этот ответ, если именно я должен нести подсказку?
– А не подскажите, что вы заказывали? – в голосе виноватые нотки.
– Ну Вы что?! Вы же официант, должны знать. – ее голова откидывается и разряжается легким смехом, но быстро возвращается на место, – Ээээ, ну смотрите, мы пиво себе заказывали. Два. И антипасто к нему. И Аня просила себе еще салат из морепродуктов. Все. Запомнили?
– Да, конечно, сейчас узнаю и потороплю ребят на кухне.
– Вы молодец, давайте, – ей не хватает в этот момент только господского взмаха руки, который я бы мог, поверив, успеть поймать для поцелуя.
Секунды унижения и пробелы замазаны.
– Сергей, а Петя здесь?
– Нет, он отошел куда-то, а что? – профессионально-деформированный он трет бокалы тряпкой.
– Хотел по заказам спросить.
– Ну подожди, он минут десять назад ушел, скоро придет наверное.
Петя выходит минут еще через 10. Но уже с парой снедью заставленных тарелок. Молча кладет перед лицом и нажимает на колокольчик.
– Антипасто и медальоны готовы!
– Спасибо, – его жест на секунду рождает раздражение, погаснувшееся ликованием. Меня осеняет мысль, что у Сергея стоило бы попросить пива и вина, ведь, наверное, это от него зависит. Ну ладно, попрошу позже.
– Ваше антипасто, – улыбаюсь с выражением легкого превосходства, потому что заказ был принесен так быстро, как обещал.
– Спасибо, – дежурная улыбка. Она и не заметила этой прыти. Ну ладно.
– Ваши медальоны, – не разбираюсь кому конкретно они предназначена, а просто кладу их в середину оживленного разговора. В ответ – несколько «спасибо», они кажутся даже гуще прошлой благодарности.
– А вино вы когда принесете?
– Буквально сейчас, – мои слова – спусковой крючок, которого только что и ждали ноги.
Опять завис. Как к нему правильно обратиться? Сергей? Слишком официально. Сереж? Как-то по-гейски. Серега? Но мы еще не так давно друг друга знаем. И что в итоге остается?
– У тебя есть… эээ, – забыл, черт.
– Чего тебе?
– Да вина хотел попросить и пива, только название забыл. Сейчас посмотрю.
Осознание того, что я занят делом, которым должен, облегчает душу и не допускает к сердцу близко мысли о том, что я куда-то опаздываю или что-то делаю не так.
– Есть шенин франс этого года, белое?, – пауза, не дожидаясь ответа – И да, два пшеничных пива еще… францисканер… как-то так вроде. По 400 рублей за бутылку.
– А че ты про пиво сразу не сказал? Я бы уже налил тебе – полотенце замирает в бокале.
На секунду нападает ступор.
– Да как-то забыл, – из меня вынули батарейки и положили рядом на стол.
– В следующий раз сразу говори. Я бы уже налил тебе пива. Что там еще было?
– Шенин франс две тысячи двадцатого года, белое, – произносится погаснувшим голосом.
– Сейчас посмотрю.
Пока Сережа наполняет бокалы пивом и ищет нужное вино, я успеваю опуститься до очередного эпизода самобичевания. Надо было сразу к нему подойти, еще и названия забыл. Не мог хотя бы это держать в голове? В детстве удавалось успокоиться ударами головой о стену, но с возрастом удары стали сильнее и голова начала болеть. Да и как можно начать это делать здесь? Когда ты на работе и на тебя все смотрят. Хотя барная стойка выглядит очень заманчиво, эта чистая отполированная поверхность, свет от барных лампочек преломляется в ней, и немного красного только бы украсило общий интерьер. Возможно даже не только внешний вид этой отдельной стойки стал бы лучше, возможно больше красного требуется всему этому залу…
– Держи, Шенин Франс двадцатого и два пива, – он украл себе мое довольство собой.
– Ооо, спасибо.
– Бокалов под вино тебе сколько дать? – кажется, что этот немой вопрос в чужих глазах будет преследовать меня вечно.
– Ээээ… трех, думаю, будет достаточно.
Канонада пустых бокалов, пивных кружек и запечатанной бутылки вина немного смущает. Палец начинает отдавать болью – напоминает о себе, слайдшоу урывками, страх, эпилептический фильм застывает на последнем кадре, где, почему-то, остается Катя. Делаю глубокий вдох среди ресторанной возни, мельтешащих кадров и померкшего света, вдыхаю с желанием почувствовать запах ее волос. Но он тот же сухой N2+O2+CO2+Ar+etc без добавки ее феромонов. Странно. Меня возвращает обратно к подносу. Не осмеливаюсь взвалить сразу все, для начала будет достаточно пива. С облегчением от принятого решения вышагиваю караваном к пока немым счастливым лицам, периодическим взмахам чьих-то рук и их желаниям.
– Ваше пиво, – то ли я сказал и стоило ли вообще это говорить?
– Ооо, – ее рот – неправильная форма круга, – спасибо, – быстро захлопывается.
– Салат с морепродуктами еще не готов, но я постараюсь поторопить шеф-повара, – и милая улыбка в качестве точки.
Мое обращение как будто на секунду перенесло нас в викторианскую эпоху, ресторан превратился в обычный салон в центре Парижа, за женщинами (девушками?) вот-вот прибудет экипаж и мне надо поторопиться, чтобы успеть их обслужить. Игра инициированная парой слов, в которую «Аня», не осознавая, согласилась со мной поиграть. Ее плечи расправились, взгляд стал прям. Ну поиграй со мной, пожалуйста, поиграй.
– Будьте добры.
Согласилась. В ответ лишь еле заметный кивок головы с необходимым к ее статусу почтением. Отступаю от их стола спиной и боком, не позволяя обернуться раньше установленной дистанции. «Все. Можно» – где-то метра за три-четыре от их стола. Мне понравилось, теперь я буду общаться с ней так, отстранено от внешнего мира, под сенью незримых цветов, тет-а-тет, превознося ее и радуясь тому, что меня понимают. Осталось взять вина и спросить за салат с морепродуктами. Вроде больше ничего не надо. Ах, там, на другом столе, еще же что-то из еды заказывали, надо глянуть.
Не знаю, как элегантно обращаться с этой бутылкой. Придется импровизировать. Их взгляды загипнотизированы крутящейся по оси, в моих руках на бутылке, в шрифте черных закорючек с кляксой этикеткой. Притворяются, что пустое, но вот, и в словах начинает чувствоваться натянутость, реплики забываются, видно, как молчание завоевывает свою безапелляционную, доминантную роль, попеременное их моргание принадлежит этой этикетке, а значит и мне. На секунду становится смешно. Неужели настолько сильно вожделение этого обещания. Как будто весь прошлый разговор лишь репетиция. И пока почти прозрачная жидкость, заикаясь, наполняет первый бокал, разговор как будто возвращается на положенное свое место. И разговор этот тем гуще и живее, чем больше вина оказывается налито. Мне в какой-то момент даже не хочется останавливаться, может ли быть такое, что их болтовня обратно пропорционально сухости дна разгорячится до уровня записи на перемотке, где с трудом удасться уловить пару звонких гласных. Но эти эксперименты, наверно, лучше приберечь до другого момента. И почему меня опять несет в эту сторону странных рассуждений? Неужели на меня так сказывается расставание с Настей? Никогда не думал, что она занимает так много места у меня внутри.
Ополовиненную бутылку вина оставляю на столе, чтобы они сами могли ей распоряжаться. Иллюзорная власть осозналась мгновением и прошла (или это я поскорее попытался от нее избавиться?). Не знаю. Надо допросить у Пети оставшиеся чай, салат, шашлык и что-то там было еще. А, дорадо и сибас, точно. Вроде все.
Барная стойка не обновлялась, все также блестяще пуста. Ожидание беспокоит, что заставляет взбежать за уже груженым подносом. Привитая опытом осторожность сберегает до женского вопроса у мойки: «много там еще гостей?», на который, не думая, «Мммм не знаю, а здесь еще пару столов». С тенью в ресницах грусти только что, наверно с трудом, вставшая дама оседает под шум бьющейся воды. На задворках моих к ней жалость. Это чувство я от себя быстро отбрасываю.
__________________
Колокольчик не звонил и блюд нет. Но официантская доля обязывает подойти. Стараюсь быть незаметным для них, скользить на периферии их радаров, слабая пульсирующая точка в зеленом фартуке. В это хотелось верить. Но мужской оклик отрывает.
– Александр, а когда нам остальное принесут? Долго еще ждать? – в его взгляде нет прошлых вопрошаний – осуждение. Даже не осуждение, а этот момент до, мгновение до, секунда до, просто до, до? … Лихорадочный поиск правильного ответа. Лучшим представляется броситься отсюда прочь – вспышка сбоку, – короткий импульс, исчезнувший с морганием. Ответ как выбор.
– Эммм, сейчас узнаю у шеф-повара.
– Умница, давай быстренько сходи и узнай, а потом принеси нам наш заказ.
Его обращение поднимает внутри волну возмущения. Надо ответить, надо, надо. Но мои губы сжаты. Гнев не дошел даже до горла, не заразил, не прошелся и не захватил током мои руки, пальцы, язык и тело. В перекрестии его взгляда – тупой нарратив, нарратив, который зиждется на первобытном, на пездах вокруг, на потребностях, где вопрос еды сейчас стоит отдельным столбом.
Жужащий жжжжж звук сверху – лампочки отстукивают чечетку, свет, надрываясь, меркнет, в глазах – попеременно черный, такой естественный в слепоте черный, тот самый черный, что без отчаяния ловится под крепко закрытыми в утробе веками, после него восприятие цвета в акварели опускается до пародии. Но наш зрительный контакт, кажется, спаян и его не разорвать подобными глупостям. Ход секундной стрелки замирает и тянется. На противостоящей ко мне стене вскрывается трещина, расширяется, растет корнями, заставляет задрожать картину в углу, начинает ее раскачивать маятником, создавая как будто бы иллюзию (иллюзию ли?) движения изображенной на ней девушки: встает сидящая за столиком в недорисованной комнате, тянет с плеча бретельку бежевого в цветах платья, роняет его рукав полукругом своего плеча, оголяя левую до локтя руку, обнажая грудь с тёмного оттенка ореолом и как будто бы от того же холода, что сквозняком тянет из-за разлома стены, отвердевший аккуратный сосок… Трещины захватывают зал, обои рвутся с грохочущим треском, писком трескаются кирпичики, из-за поднявшейся пыли становится сложно дышать, но дыра, что растет в стене, спасает. Уже хочется, чтобы она раскрывалась быстрее и первобытный ужас внутри внизу сменяется примирительным довольством. За ней открывается нереальный для этого места пейзаж – заснеженное плато, ветер несет первые оттуда снежинки, колют и тают почти слезами. Эпицентр – прямо напротив. Это вершина пирамиды, от которой по диаметру отламываются куски. Кусками – окна, столбы и люди. Пока складываются мусором на полу, жизнь на них не прекращается, можно уловить движение ног в стекле на том куске паззла, что с окном на улицу, на другом – Аня оборачивается и обращается к кому-то. Кажется, это меня она хочет о чем-то попросить, но ее голос, остающийся элементом уже другого мира, не достигает моих ушей. Пошлая реальность рушится (или она просто меняет так кожу). Вот уже начал отваливаться пол. Разрозненные, бесформенные, плоские, почти двухмерные пиксели улетают куда-то… в расщелину. В расщелину этой новой реальности. Здесь холодно, зыбко, страшно, но также одиноко, как раньше. Взгляд. Только его взгляд остается со мной. Его взгляд, он сам и вся наша компания, все мы оказываемся на занесенном снегом плато, они сидят на тех же дивана, пьют то же вино, а мы с ним все также на друг друга смотрим. Разрешая момент, что можно сделать? Уступить, послушаться, заняться подотчетное место или попытаться предъявить что-то за себя?
Внутренняя борьба длится почти мгновение, после чего в голове остается одно слово – «уступить». С этой мыслью мир кубиками начинает возвращаться на свое место, а окружающая пустота, кажется, заступает в нутро. И холод этот со снежинками носится уже от сердца к правому-левому легкому, замораживает их, выключая чувства, набрасывает головокружение, которое ты начинаешь лихорадочно гасить мыслями. И нет никакой разницы мысли о чем. Хоть что-то, чтобы наполнить себя… туда летят первые родившиеся слова и старые воспоминания, и чем дольше эта пустота держится во мне, тем на большую жертву я согласен. Согласен делиться самым сокровенным, согласен уступить все… почти все… лишь бы этот холод ушел…
– Молодой человек, вы долго тут стоять будете? Принесите нам уже наш заказ.
Я даже рад этому грубому (?) ко мне обращению. Резкость заставляет среагировать скорее и вытаскивает сознание на поверхность. А может, все-таки, нормальным это никогда и не было, а стало таковым вот только что, когда я не нашелся, что ответить там, на плато? Эти мысли догоняют на полпути к стойке и замедляют движение ног. И этот внешне неизменившийся мир грозит теперь поменяться внутри с чужой подачи. Я должен переиграть эпизод, чтобы не застрять в нем. Жизнь представляется вечной борьбой с другими, готовые драться множества проповедниками пытаются протолкать свою правду дальше, политики же, свободные в этом, размножают через медиа длань, и насколько некоторые из них представляются низкими, если позволяют себе казнить за возгласы снизу. Такое поведение – лишняя демонстрация природы политического, оставшейся по сути близкой к первобытному уровню, но с билбордов без скромности кричащая о своей духовности. И превозношение без критики национальных героев кажется продуктом самой власти, желающей дать себе возможность дышать, внушая что сопутствующая потеря – это норма, это и изнасилованная сестра другого – типо норма, убитый дедушка, взрастивший в одиночку внука – тоже норма, взорванные спящими в постелях тысячи – норма. Каждый, как один, стремится стать идолом, пусть маленьким, пусть хотя бы сыну. Но потеряв предохранители, не взрастив их, мы рождаем в политическом поле очередную одурманенную мессию, для которой сопутствующие потери не просто даже норма, а доказательства, отметки, свидетельства необходимого для высокого поста решений величия. Вот так нам и внушается, что человек разумен и рационален, что мы давно оторвались от своего животного прошлого. А чтобы статься цивилизованным можно замаскировать себя очками и отбеленными зубами, превратиться в сноба, градуируя в ординарии, меняя, по прихоти, произношение. Инстинкты пытаемся подменить словесной аббревиатурой. Политики срастаются с маркетологами, продают медийные нам свои товары, в которых глупо искать полярность правды/лжи. Медиа себя кладет нам в рот и мы эту еду охотно жрем, чтобы позже посчитать на выходе своей. Мол, не-не, это мое мнение, я сам так всегда думал. Манипуляция на всех уровнях
Идеальный гражданин любит всякую идентификацию
мать/отец, консерватор/либерал, журналист/silovik
но обязательно патриот
