Меньше, чем через 5 секунд, к ним подходит худенький юноша, мятость футболки которого спрятана за фартуком грубой темного-зеленого цвета ткани. Пятна, редкие, что на нем без структуры – всё ниже хрупкой груди, на полтона темнее основного фона. Мужчина какое-то время тратит на осмотр юнца, с ним на того взирают и остальные, строят здания своих воззрений, этажи оставляя пока-запечатанными, резервируя их под желания… Рыжая девушка юношу встретила, пробежав глазом, скорее единения с группой для, уходит скорее в смартфон, в котором тут же с повышенной внимательностью на что-то тычет указательным пальцем.
– Илья, принеси нам, пожалуйста, бутылочку Ханса. Еще одну, – глазами обращается к сосуду, что наполовину торчит из серебристо-белого ведра. Парень следует за взглядом по инерции – автоматическая машина, – в голове его мыслей нет, слабое ощущение топора.
– Может что-нибудь еще хотите?, – с опущенными, сложенными друг на друга руками, спрашивает.
– Нет, пока хватит.
Отходит. Не чувствует как в спину его тычутся рентгены. Бездогадоден.
Устройства, по одному, выключаются. Мужчина обращается к сидящим.
– Девочки, завтра надо будет в общую группу сделать еще раз анонс предстоящего собрания, чтобы каждый увидел и пришел. Это важно. Лен, займись этим, пожалуйста.
В Ане просыпается желание выбросить руку, выпросить себе это поручение, но сдерживается, с натугом, проглатывая густой комок слюни, перебирая пальцами кольца на них, сдерживается.
– Да, конечно, без проблем. Может быть еще что-нибудь надо? У меня на завтра никаких особых планов и не было. Так, по мелочи только.
– Нет, больше ничего не надо, – ее готовности умиляется.
– Мм..эээ, – звуками Аня себя обнаруживает, – я тогда Галине буду помогать. У нее там с какими-то частями проблемы были, – и сразу осекает себя, испугана тем, что только что сказала. У Галины не может быть проблем, Галине не нужна помощь, нет ничего такого, с чем она не могла бы справиться. В поисках поддержки глядит на Сергея, но в нем ее не находит, кристаллизованное осуждение, что раскручивает ее панику спиралью, – Нет, не проблемы, конечно… хах, – нервно, – Я имела ввиду… я хотела сказать, что… ну, в смысле, что… да…
– Ань, что ты разволновалась? – посмеиваясь, – мы поняли, что ты хотела сказать… Не переживай, – провожает слова ухмылкой, – Помоги ей конечно. Она это точно оценит, – лицо зафиксировано с выражением злорадства.
– Да… позвоню ей завтра, – уныло от еще ранее поникшего хвостика.
С рождения загримированное Солнцем лицо тем же, кажется, модифицированным глазами непонимающе смотрит, принимает для себя ту, преобразованную под себя, правду, что диалог этот для понимания требует контекста, а потому лучшее – отказаться от попыток его дешифровки – «их дело».
Картинка стола размазывается, контрастность сидящих за ним – размывается, звук выключается, непонятно, о чем и вообще: говорят ли? Бестелесного автора отстраняют от них, разворачивают в иную сторону, понукая, по примеру Дарьи, отринуть контекст, для себя усвоить, что не имеет значения произошедшее здесь…
За барной стойкой стоит высокий, лицезрит серое, мертвое, без зелени поле, что полнит зал на уровень-над гомоном, десятки не-лиц, тел, что в восприятии его больше деньги, чем живые сущности. В положении этом не более минуты, отвлекается на подсчет заработанного за смену общего блага, выписанного на желтом, с лепкой линией позади стикере, заботливо уложенного в нагрудный карман фартука. Ажиотаж вечера, кой никто не ждал, выправил бедственное положение 3,75/5 части рабочего дня.
+50 мл виски Jack
+50 мл вина Most
+100 мл виски Horse
+25 мл вина Most
+100 мл вина Cavat
Объемы недолитого пива даже не пробовал считать.
Чувство довольства наполняет его, рассчитывает уже, на что сможет растратить очки приобретенной сегодня репутации у начальства: дополнительный выходной, возможность уйти пораньше домой, «гибкие» часы обеда… минет? Последнее допущение как будто случайно, не пытается выяснить причины появления его, но фокус, под усмешку, сместился: давно не давал на клыка, ну как давно, несколько дней как, может быть, но если мужик хочет, мужик должен.
В голове всплывает утренний образ Насти, сидящей у него за барной стойкой, которому Сергей выдает свое предварительное «да», если в личной жизни засуха не рассосется. Вердикту своему положительному рад: член, к теплоте приученный, к месту такому пристроен. От этого движения обретают легкость, мощные руки его буквально парят в воздухе – заточенный в квадрате бара орел.
Ритмика работы со временем снизилась, замечает сам, но уровнем-под наблюдение это остается невостребованным, лишь места в мыслях становится как будто больше, но пространство, освободившееся, занимается, оперативно: сексом, вариантами его, приятными кадрами из прошлого – часто, – фигурами коллег, что доукомплектовываются оттенками к себе отношения, но часть этих лиц, из-за недобора входных данных, так и остается в подвешенном состоянии: симпатия, злость, радость, отвращение – ему еще предстоит определить, как он хочет (должен?) к ним относиться. Блоки фраз, летящие с мойки, угадываются, игнорируются, легкую брезгливость к говорящим воспринимает как неизменяемую величину, данность. Очертания белого, появившиеся на оголовке глазных яблок, согревают, потому что ассоциация с Петром, который «красавчик» – устойчиво. Игнорировать, не повернуться не быстро не может, но натыкается на не поменявшую тон стену, что выражается в сосредоточенном на расположении листов салата в Зеленом салате с авокадо и киноа, за 220 гр. которого уплочено 850 рублей, шеф-повара. Пальцами поправляет один из на в бок миллиметры. Осматривает еще раз, удовлетворен, успокаивается, звонит в колокольчик, чтобы кто-то из касты трутней сподвигнулся подбежать, подхватив, унести, отдать, пожертвовав, только, ментальным, выполнить функцию. И призыв этот услышал угловатый новенький, тупо сейчас уставившийся на него.
– Зеленый салат с авокадо и киноа. Восьмой стол. Забирай, – снедь рукой легко на сантиметр вперед им.
Илья молча кладет тарелку на поднос, закрепляемый до и вытащенный из-под подмышки, уходит. И «легкая заторможенность» его раздражила – причинность, данная выпукло подсознанием, которое скрывает, оставляя-таки тень правды доступной для признания, до которого никто никогда – нелицеприятно – не опустится, главное: ту безморщиностность, что блеском на трутня лице, сделавшее его источником желанного, легкого, бесплатного, такого нужного Силе удовольствия – чужого унижения, и жалость, что чувствует он за проявленную сдержанность, столь редко в нем возникаемая, лишь формально реакция на не-замечание, истинно – укор, из самых глубин, кой учит, что силой своей надо наслаждаться. Поиски «не-таких», «врагов» – такая же, по сути, драпировка, распятие таких приветствуется, живем многократными отступниками, все переступившими и каждый день дальше нарушающими, под маскировку от осознания своего святотатства. Сколько раз использованное в честном контексте слово? Церковь – ребенок, слепой с рождения. Инерция в нас ищет удовольствие, жизнь как бесконечная, счастье в круг, дрочка. И потому, кажется, невозможным найти ответ на – «В чем смысл жизни?» – вопрос, что составлен некорректно, подставленный (прекращай) в заголовке terminus – предел – подразумевает глубину, которой нет, которую каждый из нас не ищет. Или давно потерял…
___________
Илья скользит, оглядываясь, ища Настю для Важного Вопроса, с в грязной посуде подносом на мойку. Не-наход, констатирует подсознание в шаге от стойки бара, за которым начинается уже пространство понятийно лежащее ближе, чем монструозный с едоками зал. В фантазии его гротескное оно подталкивает – быстрее! – прильнуть к кому-то сильнее. Войдя за бар, оглядывается на Сергея, что, кажется, мог бы помочь, глазами встречаются: в темноте его кариего, тонко, штуками искры. Но помощь Другого никогда не безвозмездна, а потому личина этого «близкого» имеет, во славу Фрейда, к отца фигуре, к инцесту склонного, потенциал. Но то будущее, что может еще и не случиться, но один из сценариев которого оба, по сути, уже знают, и свое согласие на то дали… Но информация считывается четко только под- и без-сознательным, сознанием же своим Илья засасывается больничным кафелем мойки, на который вступает ногами. Живущий по принципу вечного делегирования, уже находится в процедуре облегчения – сохранения безморщиностности, Вечной Улыбки. Грузная женщина, для которой шум бьющейся воды стал уже фоном жизни, за пикосекунду полнится материнским, кое, кажется, уже ты есть, всегда была, встречает его с исправленной интонацией голоса, отношением, жестами.
– Милый, ложи сюда, вот на верхнюю полку… Молодец, – и голос ее состоит из одной теплоты, но Илья эту теплоту не слышит (или не хочет слышать), тревога еще владеет им. Медленно выкладывает грязную посуду на указанное место, рукой двигает на автомате, от себя самого абстрагирован, полнится негативными сценариями, в каждом из которых – виноват, нет ни грохота воды, ни наждачки фарфора об алюминий, не только от вещей, но и от тела своего на расстоянии. Удивляется, когда не находит на подносе больше грязной посуды, только несколько разводов от бывших когда-то тарелок, остаются напоминанием, что вообще были. На кругах этих зацикливается. Система управления дискретна, идет перезагрузка, необходимая пауза, теперь ему требуется внешний раздражитель (или время), чтобы опять начать функционировать и выполнять свою работу – просто жить.
В своем конкретном случае выныривает быстро, организм сознание его толкает обратно, подсоединяет штекерами к нервной системы: руки, ноги, чресла, грудь – все он. Раскланивается приободренный, поднос из уплотненного пластика, легковесный, взяв, выходит из помещения вечно струящейся, с вечно смуглокожей женщиной, воды. Зал прекратил казаться ему вместилищем сторонне-опасного, посветлел: с потолка по ободу. И разницу до-после возникшую не примечает, просто данность, которая радует: с собой не связывает… ни с чем не связывает.
Лица сидящих, кажется каждого, развернуты в его сторону, ближайшие щедро улыбаются, приглашают своими улыбками подойти к ним, присоединиться к их общему собранию, остаться с ними…
Подпевая простую узбекскую мелодию под нос, моет посуду. Настроение женщины начало становиться лучше, когда длинная стрелка часов на стене сбоку начала спускать с максимального верха, помеченного цифрой 12, обещая, что уже скоро догонит короткую свою сестру, застывшую пока на черной черточке черной девятки.
От гармонии слившихся воды, времени, музыки, посуды, человека отвлекает залетевшая, растрепанная сильнее обычного – закрученные по неправильной спирали волоски в стороны торчат клочками, пот, концентрированный, пахнет, дышит ртом – Настя. Рукой, не спрашивая, не слушая, раскидывает в случайном порядке тарелки по всем для этого предоставленным – двум – полкам. Поднос тоже оставляет, берет один из тех, что стоят чистым списком в упор к стене – прокладкой, разделяющей ее, стену, от алюминиевых полок – слева от нее – справа от посудомойщицы.
– Замир, ты новенького не видела? Потеряла его. Найти не могу, – плохой скороговоркой.
– А?, – всегда подъоглушенная водой, – Кого? Официанта? Видела. Только что заходил. В зале наверное.
– Нет его там, – за секундным ступором, снизившим скорость и тембр голосом, – Давай увидишь его, пусть на баре меня подождет. Мне там помощь нужна.
– Хорошо, Насть, – безэмоционально, возвращаясь к своим прямым обязанностям, за которые получает деньги. Каждая к тому возвращается.
Рубит мясо кухонными топориком. Волосы выбились редко из-под белого колпака, один упорно лезет в глаз – что-то из разряда привычного. Но промазав следующим своим ударом по куску, раздосадовавшись, этот локон видит другим: серьезная помеха, что не дает ей «нормально работать», замирает: руки на стол, топор не сильно в бок от деревянной доски, перчатки снимает: указательным и средними пальчиками заправляет выбившиеся волосы на место. Так успокаивается. Цикл в порядке обратном повторяется. Теперь почти уверена, что работа идет лучше: куски ровнее, удары – точно, и даже настроение как-то качественней. На оставшейся трети бывшего живым материала чувствует, как волосы опять лезут наружу, напрягается тем, ускоряется. Без замахов, сильно – последние удары ее. Закончив, зрит с секунду, подогреваемая эгом чувством, на проделанную работу. Нравится.
Линия повествования выходит из ее тела, отъезжает на расстояние, теперь смотрим на нее сзади, на согнутую в шее, по рукам понимаем, что порезанное складывает, будто пытаясь восстановить ее в прежнюю форму, в большую тарелку, заранее поставленную сбоку от места сепарации. Секунда и развернута к нам лицом, искореженным, не своим родным – не Катиным, – с черными прожилками, раскуроченным ртом, устремляется к нам, будто съесть, укусить хочет… между нами метр…
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А
…просыпаюсь с до боли бьющимся в груди сердцем, на лбу испарина, дыхание сбито, первые мгновения даже не пойму, где нахожусь: одна темнота вокруг, но медленно в сознание вступают подробности, услужливо предоставляются по частям, из уже вчерашнего дня, будто токмо укладывался спать… Глубокое дыхание и воспоминания постепенно приводят меня в мою рабочую, функциональную норму, даже расслабиться удается, но вернуться на подушку желания не появляется.
Сижу, по торс оголенный, со скопившемся на животе жиром, ногами под одеялом, руки веревками висят, в диссонансе. Одна минута тянется сейчас часом, мысли цельными предложениями сменяют в голове друг друга, но без какой-либо конкретики, за любую из них можно ухватиться – попробовать поймать равномерность, логичность своего сущего, – но до того не опускаюсь: пусть мчатся себе. Сосредотачиваюсь на дыхании своем, сердцебиении, что сразу помогает несколько упорядочить мыслепоток: проявляет перед внутренним взором четкую, в полуглянцевых красках фотографию из приснившегося кошмара, где я в теле Кати – девушки, зацепившей меня своими волосами – потел, резал, трудился, пытаюсь возвратиться в тот момент, когда был ею… и фантазм этот как если бы облепил разум: губы уже кажутся не своими, провожу по ним пальцами правой руки – не мои – ее – закусываю, чтобы почувствовать их вкус. Нравится. Рука опускается на торс, к ней присоединяется и другая тоже, гладят по нежной коже, по грудям, левую сжимаю в ладони, кажется маленькой. Одного про себя замечания про размер своей же груди хватило, чтобы разрушить желанный плен этого фантазма. Рушится неровными геометрическими фигурами: квадратами, трапециями, пентагонами, гексагонами, кругами… и ничего… занимает свое законное место в сознании. И с этого момента окончательно прихожу в себя: мысли – артефактами, в сознании висит легкий, теряющий четкость налет ото сна, с этим своим богатством встаю с кровати, разыскиваю слепыми от темноты глазами спортивные штаны, в которых обычно хожу дома. Много времени это не занимает: левая ступня при втором идентификационном поступе чувствует под собой таффет, за которым наклоняюсь и цвет которого пока неразличим для меня – серый подкрашен сумерками в #596D87, – потому, не садясь, натягиваю на себя поменявшие градиент штаны.
Новыми мне не кажутся, такое открытие испугало бы меня, заставило бы – опять – снова? – засомневаться в оригинальности реального, но психика, кажется, не решается гипотезу эту очертить, может оберегает?
И даже это примечание больше гипотетической ремаркой, не выговоренной, а пронесшаяся, составленная не мною, по самой окраине разума. Но если бы приметил это сам, то был бы осторожней, понял бы, что то дом, – не психика – меня спасает, его теплой утробой стены.
Подготовленный к показу низ вселяет в меня бодрость, уверенность – чувства одного спектра, – вытягивают за собой грудь, торс, жир на котором равномерно распределился по участкам на поясе, бедрах, животе, рождается желание таким и выйти в общий коридор, лишний раз лот – себя – на аукционе продемонстрировать, вызреть желания им обладать, для каждого в своем, часто перемежающемся, статусе, спросу этому дать эго подразнить, чтобы, отринув «ерунду» эту, двинуться в одиночку дальше, убеждая себя, что не имеет значения. Импульсу Эга подчиняюсь: на носочках проследую вдоль посеребристой от луны стены до двери, кою удается открыть, на, примерно, 17% повернув круглую ручку влево, оттягивая таким образом металлический язычок из высверленного, древесного гнезда. На пути преград не осталось, кроме до слепого пятна черного, выделяющегося прямо у входной двери. Чернота эта воспринимается физическим объектом (субъектом?), который я аккуратно обхожу, намереваясь пройти на кухню. Здесь, со мной вместе, гуляет сквозняк, источник которого предположением – окно на кухне, – от него встают волосы на груди, заставляя жалеть, что отказался от футболки. Поворот на кухню подсвечен тем же серебром, что и стена в моей комнате, в шаге от того, чтобы не выразить гласно благодарность Луне, заботливо подсвечивающей мне нужные (и важные) участки дороги. Вступив в рукав общего коридора, ведущего к кухне, сам освещен Луною, превращаюсь в существо из акварели, того, что ближе к выемке #ffffff в палитре, но лунная краска на мне висит всего метр, затем, не меняя угла наклона, сползает, замещаясь тенями кухни-куба, в которых остаюсь стоять. Сползаю под царапание ножек по плитке на стул, до того спинкой изогнутой прижатый к столу вплотную, и тревога, со звуком, кажущимся мне в дверь каждого соседа выдохом, формирующаяся, облекается в для печати оригинал, когда на стул опускаю задницу: уже сама сидушка скрипит под весом, делая уже виновным за возможное пробуждение соседей, но я только усугубляю виновность, подвигая стул на удобное к столу расстояние.
…И мир Роршаха полнится подобными, сокрытыми от витринного, простого, понятийного мира жертвами, изначально запрограммированными, теми же детьми, пытка чья не ограничилась эпизодами только-детства, что себя, и тем наслаждаясь впредь, мучают, живут во следах наказания, а по итогу, оказавшись на винтами в пол, с омоченной головой, вкрученном стуле, обратят, благодаря, свое последнее слово к Богу. И в кого тогда превращается этот Бог, если есть? В маске отец, Отчим, что гладит по ножке чуть ниже трусиков, параллельно за конфетку выпрашивая обещания – прийти к нему причаститься, – но ночью, пока «непослушные» спят…
Какое-то время, не шевелясь, прислушиваюсь – несколько коротких бабушкиных скрипов из Жениной комнаты, в которых угадывается разрезающий воздух звук выброшенной на край кровати конечности, деревья, растущие в упор к окну кухни, что-то листьями мне говорят, но их шепот, столь с детства любимый, оставляю фоном, – из Машиной комнаты несется сопряженная с легким свистом по половице тишина, – и, не найдя поводов для перестройки себя в титульную, вечно жизнерадостную, для других, форму, успокаиваюсь, принимаюсь выискивать по столу что-нибудь, что съесть можно. Глаза, а за ними руки, лезут в миниатюрную плетенную корзинку в углу, в которой под шуршание одинаковых в тени фантиков обнаруживаю печеньки и разломанные, по двум упаковкам, плитки шоколада, размельчаю до квадратов уже надломленное, эту геометрию даю распробовать рту. И пока желваки заняты, выстраиваю в Х/У/Z-пространстве по пока еще константной шкале времени график себя, взяв за исходную точку сидящего на стуле себя сейчас – и жаль, что уравнение это окончательного решения не имеет, что всегда требует своего пересчета из-за вечно меняющихся обстоятельств. Так бы мог, сложив семью (F), помножив на детей (Cn) /погоду (F) /день недели (dd. yy) / место жительства (N/E) /повышающий коэффициент работы (K.j), разделив на здоровье(K.Ht.) /разочаровавших (Nr), прийти к универсуму. Но мне доступен только текущий момент и рассчитанное на разное по дистанции будущее: далекое оно не имеет значение, ближайшее пересчитываю ежедневно, только срединная часть как теория Янга – Миллса, к решению которого, из-за огромного числа алфавитных переменных, не подступиться, – и первое, что требуется, чтобы точно выстроить уравнение – это решить, что я буду есть и буду ли? Исследованием кишок холодильника, в которых содержится ответ, занимаюсь пока сижу на жесткой сидушке, – с дискомфортом сплющенной задницей – пока спиной опираюсь на сглаженный рубанком угол, обработанный лаком и выкрашенных в тот же, что и весь стул, кислотно-оранжевый, печатающий доставляемое собою неудобство на коже, под натуральную из жизни яркость освещения, ставшей таковой за счет окружающего в не мной настраиваемом, реальном мире ночного сумрака и голода, который пока не обманут шоколадными дольками. Благодаря этой подсветке удается в мельчайших подробностях рассмотреть всю снедь, и подобия ее, что есть в холодильнике, узнаю в бумажной упаковке в шрифте Em Graves брусок масла на верхней Машиной полке, тарелку с недоеденным бифштексом тут же, со взрытыми острым ранами крышкой банку сгущенки в гомогенной расцветке с прямыми углами, упаковка в картоне десятка яиц и жалость моя к ней – эмоциональный окрас, наполняющий освещенную ярче всех других полку, от этого каждый предмет обретает историю ее натуга, страдания, пожалеть, не есть, хочется, спрятать, пообещав уберечь, на груди. Пусть плачет сердце, а я буду его слушать, переписывая казавшееся таким близким будущее, но голод долго наслаждаться иллюзиями себя-хорошего-ее-спасающего не дает, переводит на уровень 2 – локация Жени, – где узнается неизвестного содержания черный пакет, с чем-то в середке крупным – загодя сладким, – в окружении столбца консерв, колбасы палки, вырезанного острым концом в полиэтилене пищевой пленки сыра шматка: жадными слюнями – аббревиатурой импульса, что пока только просит ринуться к холодильной камере, раскрыв пакет, достать, что прячет, впиться зубами в то, что, без разницы, там, – человеческое лицо прожевать и в зубах застрявшую кожу, пальцами, наевшись, выковырять, рыгнув, для точки в сатисфакции, один-два раза. Жалость к Маше позабыта, бывшее стремление к ее спасению самою/самим – попробуй определи свой род – собой осуждается: права такого должна была, в наем себя предоставив, заслужить. И со стула срываюсь лишь со слегка сниженной от задуманной телом скоростью, открываю холодильник, в котором порядок от фантазийного на Жениной полке оказался нарушен, лишившись от представленного мне пары консервов, рука – в пакет и щупать: лысую голову со сморщенной кожей превратившейся в лапу рукой пальпирую, в надежде найти ее мягкой – употребить сырой, когда можно – радуюсь. Вторая лезет помогать, потому что дарованное не-словами предвосхищение облагает уверенностью, что пальцами одними ухватить и вытащить пищу, уже мою, не получится. И на оранжевый свет холодильных лампочек появляется большой, неправильной округлой формы кусок вяленого мяса…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70924915&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
