В их огромной столовой, под тяжелой хрустальной люстрой я отчасти испытал то давление, под которым постоянно находился Коннор: ему полагалось усердно работать и получать отличные оценки, поступить в университет – о том, чтобы открыть спортбар, даже речи быть не могло. Родители захотели, чтобы их сын подружился со мной, уличным босяком, дабы я научил Коннора, чего может добиться человек тяжелым трудом и умом.
Я думал, что Коннор возненавидит меня, после того как его родители так меня превозносили, но по какой-то безумной причине я ему понравился. Наша дружба возникла внезапно, словно мы с ним знали друг друга в прошлой жизни, а теперь просто продолжили с того момента, когда расстались. И, несмотря на давление родителей, Коннор был счастлив. Я еще никогда не встречал такого счастливого человека. Тугой узел, сжимавший мой живот после ухода отца, немного ослабевал, когда я находился рядом с Коннором. Я не подпрыгивал от радости каждую минуту, но время от времени переставал волноваться, а это уже немало.
Коннор спас меня от незавидной участи объекта всеобщих насмешек, и больше никто в школе не звал меня «Носочным Мальчиком». Его приятели оставили меня в покое, и к тому времени, как мы поступили в старшую школу Синклера, они стали и моими друзьями, и все это благодаря силе обаяния Коннора, которое он расточал без всяких усилий.
Дрейки относились ко мне как к сыну, их щедрость распространилась даже на моих мать и сестер. Никогда еще громкие голоса моих родных и ярко выраженный говорок жителей южного района Бостона так не резал слух, как в столовой дома Дрейков, однако Дрейки обращались с нами по-доброму и с уважением. К моему огромному ужасу и унижению, они оплатили счета Ма, когда она бесстыдно заявила, что у нее нет денег. Они дарили нам щедрые подарки на дни рождения и праздники и никогда не просили ничего взамен.
И все же я чувствовал себя обязанным присматривать за Коннором, удостовериться, что он «совершит что-то» в своей жизни помимо открытия спортбара. Я никогда не пытался уговорить его отказаться от этой мечты, но помогал ему оставаться отличником: помогал ему с сочинениями и прочими заданиями, которыми нагружал нас мистер Райтман.
К концу первого года обучения я уже писал сочинения вместо Коннора. Он был неглуп, но не любил слишком задумываться и выкладываться. Чувство глубокого удовлетворения жизнью было его естественным состоянием. Он жил, чтобы смеяться и веселиться, и когда я писал рассказы вместо него, то старался передать его счастье, подавлял собственные горечь, злость и боль.
Я никогда не забывал сделать одну-две грамматические ошибки.
Перейдя в старшую школу, я побил все прежние рекорды учеников Синклера по легкой атлетике. Бег принес мне двухгодичную стипендию, предоставленную Национальной студенческой спортивной ассоциацией, и позволил поступить в Амхерстский университет в Западном Массачусетсе.
Дрейки планировали для сына нечто большее, чем гуманитарный университет, но Коннор не проявлял интереса ни к чему, пока я не поступил в Амхерст. Коннор – человек, которого приняли бы в любое высшее учебное заведение страны благодаря чековой книжке его родителей, – пожелал остаться рядом со мной, и это тронуло меня сильнее, чем я мог выразить словами.
Я пообещал его родителям, что буду ему помогать и прослежу, чтобы он работал как следует, а сам прекрасно знал, что и в университет буду писать за него сочинения.
Дрейки оплатили для нас аренду симпатичной квартирки, расположенной рядом с территорией университета, что позволяло мне растянуть свою стипендию не на два года, а на три. Они бы оплатили все мое обучение, если бы я согласился, но бесплатное жилье и так уязвляло мою гордость. Я твердо решил, что справлюсь собственными силами, показав таким образом своему никчемному папаше, что не нуждаюсь в его помощи. И все же каждое благодеяние Дрейков ложилось мне на плечи тяжким грузом. Мой долг все возрастал.
А там, где я вырос, долги принято отдавать.
Часть II
Амхерст
Глава первая
Отем
«Он тебя обманул».
Эта мысль грызла меня по утрам, стоило мне лишь открыть глаза, возникала в мозгу с первым звонком будильника, ранила меня в самое сердце. Я быстро протянула руку и выключила будильник. Заглушить противный шепоток в голове не удалось.
«Ты вручила ему свое сердце, а он выбросил его в помойку».
– Прекрати, – прошептала я в темноту комнаты.
Часы показывали четыре утра. Я привыкла к ранним подъемам. Если растешь на ферме Колдуэллов, «поспать подольше» – это значит проваляться в кровати до восьми утра, да и то такая возможность предоставлялась лишь в день рождения. Три месяца назад в четыре утра я бы уже вскочила с кровати и принялась напевать, готовясь встретить новый день. Но это было до того, как я вошла в спальню своего парня Марка и застала его голого в объятиях другой девушки.
Марк украл мою способность засыпать мгновенно, едва коснувшись головой подушки, и легко вскакивать с кровати на рассвете. С недавних пор при звуках будильника мне хотелось только одного: упасть обратно в постель и спать следующие сто лет или свернуться в комочек под одеялом с потрепанным сборником стихов Эмили Дикинсон и плакать. Плакать до тех пор, пока образ Марка и той девицы не вымоется из памяти со слезами навсегда.
– Сегодня первый день занятий, – пробормотала я, глядя в потолок. – И я не позволю Марку испортить мне этот день.
Я крепко зажмурилась, чтобы прогнать сон, потом села и потянулась, стряхивая усталость. Боль в раненом сердце стала еще сильнее и никак не желала проходить.
Я приняла душ, надела миленький сарафан кремового цвета в цветочек и подходящий по цвету кардиган. Платье было дизайнерское, я урвала его в интернет-магазине Marshall’s всего за пятнадцать долларов. Названия известных марок одежды не имели для меня никакого значения, главное – хорошо выглядеть в любой ситуации.
«Если хотите быть успешной, одевайтесь так, будто вы уже успешны».
Я вычитала это в каком-то журнале. Этот совет шел рука об руку с прочитанным мною недавно исследованием Йельского университета, в котором говорилось, что красиво и со вкусом одетых людей принимают всерьез. У меня были серьезные цели, и любые предубеждения, которые могли бы возникнуть на мой счет у окружающих, – бедная девчонка с фермы откуда-то из Небраски – встали бы у меня на пути.
Я собрала свои длинные темно-рыжие волосы в пучок, как делала всегда, отправляясь на работу. Немного туши и блеска для губ – вот и весь макияж. Когда я похлопывающими движениями наносила солнцезащитный крем на свой усыпанный веснушками нос, мой мобильный загудел: пришла эсэмэска.
Вот и наступил этот чудесный день: ты идешь на третий курс университета! Мы все так гордимся тобой. С любовью, мама, папа и Трэвис.
Я напечатала в ответ Спасибо. Я всех вас люблю и уже скучаю.
И тут же сморгнула нежданные слезы. Летние каникулы я провела дома, в Небраске, и приехала в Амхерст всего неделю назад, но эмоциональный голод требовал, чтобы я вернулась обратно, он был гораздо сильнее настоящего голода, из-за которого у меня урчало в животе. Мне хотелось домой, чтобы там, в окружении близких, залечить свое разбитое сердце.
Я спустилась вниз и заварила кофе; в комнате было темно и тихо. Моя соседка Руби вставала поздно, она всегда появлялась на занятиях не раньше одиннадцати часов дня, но, в отличие от меня, ей не нужно было работать.
Я села за стол, поставила рядом чашку кофе и положила перед собой список вещей, которые нужно сделать в первый день учебы. По части составления планов мне не было равных. Я читала, что, записывая предстоящие дела, человек может лучше справиться с тревожностью. В другой статье говорилось, что если записывать цели, проще будет их достигнуть. У меня было множество дневников, полных списков дел и перечней целей. Первой целью в моем сегодняшнем списке было «забыть о Марке».
– Все люди страдают из-за ужасных расставаний, – пробормотала я в полумрак пустой кухни. – В этом году у тебя слишком много работы, и нельзя позволить Марку Уоттсу сбить тебя с курса.
Не стоило произносить его имя вслух. Я с трудом проглотила остатки кофе и взяла рюкзак.
В последний раз поглядела на себя в зеркало. Синяки под покрасневшими глазами присутствуют, но в целом неплохо. Возможно, совет про красивую, со вкусом подобранную одежду применим и к моей ситуации.
«Не ведите себя так, будто у вас разбито сердце, и оно не будет разбито».
Солнце только-только показалось над горизонтом, когда я вышла из студенческого общежития и отстегнула свой велосипед от стойки. В небе над Амхерстом загоралась пылающая заря, оранжевая и пурпурная, напомнившая мне о восходах, которыми я любовалась на нашей ферме. Когда я была маленькой, то часто сидела у папы на плече и смотрела, как свет поднимающегося солнца золотит пшеничные поля или разливается над морем зеленой кукурузы весной.
«Знаешь, почему рассвет так прекрасен, Отем? – спросил папа как-то раз. – Потому что каждый день – это новая возможность встретить что-то удивительное. Тебе просто нужно быть к этому готовой».
Возможно, именно поэтому я одевалась настолько красиво, насколько позволял мой скромный бюджет, очень рано вставала даже по воскресеньям, составляла списки целей и работала до седьмого пота: надеялась, что сделаю что-то хорошее для этого мира. Когда что-то удивительное встретится мне на пути, я не только буду готова, но и помогу этому чуду случиться.
И я не позволю предательству Марка – или чему бы то ни было еще – встать у меня на пути.
Я нацепила на лицо улыбку и вошла в пекарню без пяти минут пять. Внутри уже витал аромат теплого хлеба и кофе, а низкий баритон пел оперную арию.
– Доброе утро, Эдмон, – позвала я, ставя рюкзак за прилавок. Потом сняла с крючка на стене свой фартук и повязала на талии.
Пение стало громче, и из двери за прилавком появилась высокая фигура – Эдмон де Гиш собственной персоной. Он прижимал ручищи к сердцу (ария подошла к драматическому моменту).
Пение было единственной любовью Эдмона, любовью отчаянной, настоящей, безответной. Великан-француз сам выглядел как герой оперы; отпуская посетителям выпечку, то и дело разражался стихами и куплетами, ибо свято верил, что любовь и еда идут рука об руку.
– Ma ch?re! [1 - Моя дорогая (фр.).] – воскликнул Эдмон, когда отзвучала последняя нота.
Он обнял меня мясистыми ручищами, и в его объятиях я немедленно ощутила бодрость, как после полноценного ночного сна.
– Так приятно снова тебя видеть. – Он выпустил меня, отодвинулся на расстояние вытянутой руки и всмотрелся в мое лицо.
– Ну, как провела лето? Как поживает твоя семья?
– У них все хорошо, – заверила я его, а сама скрестила за спиной два пальца, чтобы скрыть эту маленькую ложь. В последнее время на ферме дела шли не блестяще. Папа говорил, что сейчас у всех фермеров в стране трудности, но нам не стоит беспокоиться. Пока. Разумеется, я все лето наблюдала, как мать с отцом только и делают, что тревожатся, пока сама я обслуживала столики в закусочной «Уютный уголок».
– Я скучала, – сказала я Эдмону.
По крайней мере, это была истинная правда.
– И я скучал по тебе, ma petite ch?re[2 - Моя дорогая малышка (фр.).]. Эта забегаловка стала мрачной и темной без твоего чарующего света.
У меня опять защипало глаза от навернувшихся слез. Не могло быть и речи о том, чтобы расплакаться дважды за утро. Я поскорее отвернулась и начала заправлять кофемашины.
– Вы все такой же романтик, Эдмон.
– Как всегда, – фыркнул он. – Ты готова к новому году в университете?
– Думаю, да. Этот год будет трудным, потому что…
Эдмон не дал мне договорить: проворно подцепил мой подбородок толстым пальцем. Его большие карие глаза потемнели от беспокойства.
– Я вижу тут новую печаль.
– Это ерунда.
Эдмон нахмурился.
Я вздохнула. Скрывать бесполезно. Мы с Марком были неразлучны два года. Очень часто по утрам он вскакивал с постели ни свет ни заря, чтобы купить кофе в «Белом султане», когда я работала, – просто чтобы иметь возможность побыть со мной рядом. Эдмон его прекрасно знал.
«Нет, не знал. Оказывается, мы все ошибались в Марке, и я больше всех».
– Я порвала с Марком.
– Quel bordel! [3 - Какое безобразие! (фр.)] – взревел Эдмон.
– Со мной все хорошо. Я предпочла бы не говорить об этом…
– Но почему? Что случилось? – Эдмон замахал испачканными в муке руками. – Знаю, тебе не хочется муссировать эту тему, но он просто дурак, это точно. П-ф-ф-ф.
«Это он выставил меня дурой».
Я разгладила невидимые складки на юбке.
– Что сделано, то сделано. Теперь я собираюсь жить дальше.
Эдмон наморщил нос.
– Да ты просто кремень, как говорите вы, американцы. Bon[4 - Хорошо (фр.).]. Печенья у меня нет, но…
Он взял с только что вынутого из духовки подноса клюквенную лепешку, положил на тарелку и протянул мне.
– О, нет мне не нужно…
– Еще как нужно. Я настаиваю. – Эдмон обернулся и воззвал: – Эй! Филипп!
Из двери, ведущей в кухню, выглянул Фил Глассман, гибкий восемнадцатилетний парень, посмотрел на меня и что-то нечленораздельно проворчал. Глаза у него были полузакрыты – бедняга Фил работал в пекарне уже полтора года, но никак не мог привыкнуть к ранним подъемам по утрам.
– Филипп, ты приготовишь кофе, – распорядился Эдмон. – Отем приступит к работе после того как поест.
– Со мной все хорошо, – повторила я, зная, что спорить с Эдмоном бесполезно, особенно когда дело касается дел сердечных. Еду, вино и песни он искренне считал лекарством от всех болезней, и приходилось признать, что лепешка благоухала очень соблазнительно. Ну, что же, попробую утешиться вкусненьким.
Эдмон сопроводил меня в соседнюю комнату и усадил на стул.
– Ешь, ma ch?re. Ешь и почувствуй сладость жизни, забудь о ее горечи, oui [5 - Да (фр.).]? Ты слишком хороша для смертных мужчин, но истинная любовь найдет тебя, это я точно знаю.
Он потрепал меня по щеке, снова рявкнул на Фила, и они вдвоем принялись споро готовиться к открытию. Я ела лепешку и пыталась поверить в слова Эдмона. На сердце стало капельку легче – не столько от еды, сколько от вложенной в нее доброты.
Возможно, в Амхерсте и найдется работа, где мне будут платить больше, чем здесь, но там не будет Эдмона.
* * *
Закончив хлопотную утреннюю смену, я сняла фартук, помахала Эдмону и вернулась обратно на территорию университета. Сегодня первым занятием было введение в экономику и влияние на окружающую среду – курс, который соответствовал моим карьерным целям гуманитария и удовлетворял требованиям общего образования. Двойная польза.
На занятиях я всегда сидела в первом ряду и конспектировала, пока пальцы не начинало сводить. Я завидовала студентам, которые записывали лекции на мобильные телефоны. Мой телефон был ужасно древним, и я не хотела лишний раз им пользоваться, чтобы ненароком не сломать.
В конце лекции пришло сообщение от Руби.
Пообедаем во дворе?
На нашем обычном месте, напечатала я в ответ.
Ты меня легко узнаешь, я там буду самой сексуальной в своих штанах для йоги.
Я усмехнулась. Сама я не могла выйти из дома, как следует не приодевшись и не причесавшись, а Руби Хаммонд даже не следила за тем, подходит ли ее левая туфля правой, или они от разных пар.
Сентябрьское утро выдалось на удивление солнечным. Мне нравился Университет Амхерста с его бесконечными зелеными лужайками, протянувшимися вдоль зданий из красного кирпича, построенных в стиле федеральной архитектуры. Тут и там студенты сидели на траве под деревьями, грелись в лучах позднего летнего солнца, болтали и обсуждали появившиеся за лето новости.
Вне зависимости от того, ходите ли вы в детский сад или в университет, первый день учебного года всегда несет с собой ощущение открывающихся возможностей. Прямо как то утро, когда мы с папой рассуждали о чудесах, которые может подарить нам наступающий день.
Мы с Руби объявили кованый уличный фонарь, стоящий напротив здания администрации, «нашим местом». Руби ждала меня, растянувшись на траве, и на ней действительно были обещанные штаны для йоги, а также мятая спортивная футболка. Темные волосы подруга собрала в неаккуратный пучок и лениво щурилась от солнечного света, заслоняя глаза дочерна загорелой рукой.
На первом курсе нас поселили в одну комнату, и, несмотря на то, что мы были полной противоположностью друг друга, мы мгновенно сдружились. Я поддерживала чистоту в нашем жилище, а взамен Руби смешила меня, когда видела, что из-за учебы я вот-вот выгорю дотла.
– Вот и новый учебный год начался! – воскликнула Руби и улыбнулась мне. – На том же месте, в тот же час. Все то же самое. Жизнь вошла в привычную колею?
