– Наташа, не волнуйся! Ирочка мне, как родная. С ней всё будет хорошо. Ты, главное, держись!
Я не помню, сколько тогда отсутствовала бабушка, потому что дни слились в унылую, безрадостную череду. По ночам меня охватывал безудержный страх, мне казалось, что в окна спальни, выдавливая стёкла, вливается темнота. Я захлёбывалась в ней, не в силах ни выплыть, ни позвать на помощь. Проснувшись, я тихо плакала, натянув на голову душное одеяло. В эти ночные часы мне казалось, что все родные люди покинули меня и никогда больше не вернуться. Чуткая Анна Андреевна, услышав среди ночи мои горестные всхлипы, тут же приходила в комнату, приносила питьё пахнущее горечью трав и заставляла пить его маленькими глотками. Потом она долго сидела возле моей кровати, горестно вздыхала и гладила меня по голове. Вскоре она принесла из дома ночник похожий на большую розовую лилию и стала оставлять его включённым до утра. От света ночника по стенам бежали густые уродливые тени, от которых я вновь пряталась под одеялом – единственной доступной мне защитой.
В один из этих унылых дней меня посетил сосед – десятилетний Лёшка. Сурово посмотрев на мое зарёванное лицо, он ни слова не говоря, вытащил из-за пазухи какой-то рыжий комок, и всё также молча сунул мне в руки. Комок жалостно пискнул и впился мне в меня крошечными острыми коготками.
– Это Маркиз, он будет с тобой играть и с тобой расти. Сейчас ему нужно дать молока, – строго, как взрослый заявил Лёшка.
До вечера мы возились с котёнком, устроив ему кукольную комнату и кровать. День пролетел незаметно, и первую ночь за время бабушкиного отсутствия я спала спокойно, убаюканная уютным мурчанием Маркиза, чувствуя рядом с собой тепло его крошечного тельца.
А утром вернулась бабушка и, вздохнув, сказала странную фразу:
– Ну, вот Ирочка, остались мы одни…
– Почему одни? – наивно осведомилась я, – нас даже больше стало. Это Маркиз, он будет жить с нами и расти вместе со мной. Его Лёша принёс.
Бабушка, как-то странно посмотрела на меня и ушла в свою комнату, непривычно приволакивая ноги, словно тащила за собой тяжёлые сумки. Потом она всхлипывала, звенела пузырьками с лекарствами, а я почему-то не могла себя заставить войти в её комнату, будто вместе с бабушкой вошло туда что-то безымянное, непонятное и очень страшное, вроде той темноты, которая прорывалась в мою комнату в кошмарных снах.
А потом мы зажили, как обычно. Снова были волшебные сказки на ночь, походы за грибами и лечебными травами в ближайший лес и вкусные пирожки по воскресеньям.
О том, почему так долго не возвращается мама, я не спрашивала. Её длительные отсутствия были в порядке вещей. И только под Новый год мне взгрустнулось. Неожиданно вспомнилось, что мама обычно в это время всегда была дома, причём не сердитая, а очень весёлая. Она, напевая, готовила с бабушкой праздничный стол, и мы все вместе наряжали ёлку.
– А мама что нас бросила? – неожиданно спросила я у бабушки, в какое-то мгновение, почувствовав себя не только покинутой, но и ограбленной, – ведь привычных замысловатых подарков: перламутровых раковин, в которых шумело море, камушков с отпечатками неизвестных растений, коралловых бус и вееров из перьев неведомых ярких птиц не было.
– Ну, что ты?! Мама никогда бы нас не бросила. Она же нас любит, а любимых не бросают, – твёрдо и спокойно ответила бабушка.
– Значит, она нас забыла раз не возвращается. Вот мы, Ната, с тобой одни и остались, – по-взрослому вздохнула я, неожиданно вспомнив ту давнюю бабушкину фразу.
– Ирочка, никогда так больше не говори. Любимые люди никогда нас не забывают. Просто случается так, что они уходят, и мы их не видим. Но нужно знать, что до тех пор, пока мы их помним и любим, они всегда рядом, – уверенно глядя мне в глаза, сказала бабушка.
– Это как невидимки в заколдованном замке, да? – восторженно осведомилась я, заинтригованная не столько самой фразой, сколько тоном, которым она была сказана.
– Можно и так сказать, – поразмыслив немного, ответила бабушка.
И вот теперь и бабушка тоже перешла в разряд «невидимок». С её смертью в жизни моей возникла пустота, словно лишилась я в одночасье руки или ноги. Вечером после похорон, обезумев от давящей тишины квартиры, я, наплевав на гордость, позвонила Денису. Мне очень нужно было услышать чей-нибудь родной голос и опереться на дружеское плечо.
– Сколько ей было, твоей бабке? – осведомился Денис в ответ на мои невнятные жалобы. – Восемьдесят два? Ну, и что ты хочешь? Она свое отжила… Впрочем, соболезную…
Всё это было произнесено бодрым тоном человека, обладающего несокрушимым здоровьем и непоколебимой уверенностью в том, что болезни и старость его самого обойдут стороной.
Я немного помолчала, ожидая, что Денис предложит приехать к нему и, мечтая, как мы долго будем лежать, обнявшись в ласковой темноте, сужающей целый мир до двух тел, согревающих друг друга, и двух сердец, бьющихся в такт. Я заранее представляла, как от его поцелуев и ласковых прикосновений, растает во мне сгусток боли, холода и страха. Но Денис поспешил завершить разговор, сославшись на завтрашний семинар, к которому он совершенно не готов, и повесил трубку, напоследок посоветовав мне «не раскисать, потому что в этом мире тленно абсолютно всё».
Эту мимолетную холодность простить Денису я не смогла, интуитивно почувствовав, что меня предали, – ведь никто другой, при всем желании не смог бы мне в тот вечер сделать больнее. Потом я изредка встречала в коридорах университета свою бывшую любовь, но проскакивала мимо, холодно кивнув. Денис тоже никаких попыток к примирению не предпринимал, и я чувствовала, как с каждым днём ширится и растёт в моей груди ледяной ком обиды.
С горем пополам проучившись октябрь и ноябрь, я вдруг поняла, что утратила к учёбе всякий интерес. Казалось, кто-то сильный и злой выбил у меня из-под ног опору, и я закачалась между небом и землёй, подвешенная на паутине своих горьких мыслей, одиночества, невыплаканной боли и сжигающего чувства вины.
Вековая мудрость, которую с упорством, достойным лучшего применения, пытались впихнуть в мою бедную, больную голову преподаватели, казалась мне теперь совершенно не применимой к реальной жизни, где самые близкие люди с такой легкостью покидают или предают друг друга. Кроме того, с пугающей отчетливостью передо мной вырастал угрожающий призрак нищеты. Времена, когда студенты худо-бедно могли существовать на стипендию, безвозвратно канули в Лету. Я донашивала вещи, связанные бабушкой, продавала из квартиры то немногое, что считала излишней роскошью, и тут же глупо тратила деньги, совершенно не умея растягивать их на какой-то хоть сколько-нибудь длительный срок.
При этом я не переставала удивляться тому, как Ната на свою скромную пенсию ухитрялась обеспечивать нам обеим сносное существование. Впрочем, только теперь я поняла, что бабушка, чтобы я могла спокойно учиться, просто убила себя непосильной работой. Пока я упивалась литературными диспутами, перемежаемыми «КВНами» и капустниками, бабуля, сама историк по образованию, полностью забросила свои любимые книги и обшивала соседок, мыла лестницы во всех трёх подъездах нашего дома, а с утра пораньше ехала на самые дальние рынки, где можно было взять продукты подешевле. При этом она никогда не жаловалась, не пыталась представить свою жизнь, как ежедневный подвиг. Любую работу делала она легко и будто радостно, поэтому всё происходящее я, глупая, самодовольная дура, воспринимала как должное.
Запоздалое сожаление разъедало теперь мою душу, как кислота. Всё чаще накатывали на меня вспышки слепой, безадресной ярости. Общение с однокурсниками вызывало во мне острую боль, точно с меня внезапно содрали кожу, и вся я превратилась в клубок обнаженных нервов. Впереди была зимняя сессия, но я поняла, что ни один экзамен сдать не в состоянии, потому что любая строчка учебника не вызывала во мне ничего, кроме глухого раздражения. И вот, словно перст судьбы, наткнулся на меня в коридоре Курасов, судьбоносно положивший конец всему тому, за чем у меня не хватало смелости самой захлопнуть дверь.
Глава 3
Ранние декабрьские сумерки уже опустились на город, когда я решилась повернуть домой. Шипя, как доисторические ящеры по проспекту потоком шли машины, разбрызгивая вокруг грязное месиво подтаявшего снега. Какая-то наглая иномарка, лихо обходя более медлительных собратьев, пронеслась совсем рядом с бордюром, обдав меня фонтаном грязи.
– Тварь, наглая, зажравшаяся тварь, – злобно прошипела я, размазала ладонью по лицу ледяные грязные капли и свернула в тихий переулок, уводящий в сторону от трассы. Если идти напрямик по переулку и дальше через парк, то до дома оставалось рукой подать.
По пустой улочке скупо подсвеченной жирным светом одинокого фонаря промозглый ветер гонял обрывки бумаг и пакетов. «Сейчас приду, согрею чаю, заберусь на диван, укроюсь бабушкиной шалью, возьму большой альбом с фотографиями и буду его листать», – мысленно составив такую программу на вечер, я прибавила шаг.
Трое подростков вышли из-за угла неожиданно. Они громко хохотали и то дело прикладывались к бутылке портвейна. Чувство самосохранения напряглось и решительно приказало обойти подгулявшую компанию стороной, но для этого пришлось бы поворачивать назад, а за редкими деревьями старого парка уже уютно светились окна моего дома. Понадеявшись на «авось», я решительно прошла мимо, спрятав лицо в высокий воротник куртки.
– У тю-тю, – гнусно протянул один из парней, пытаясь сфокусировать на мне мутный взгляд, – куда спешишь, бикса?
Решив не отвечать, я повернула в сторону, но, проявив неожиданную прыть, парень одним прыжком преодолел разделяющее нас расстояние и вцепился мне в рукав куртки. При тусклом свете фонаря я смогла рассмотреть неожиданного агрессора. Росточек маленький, – едва до плеча мне достает. Фигурка хилая со сведенными вперед плечами. Лицо губастое, прыщавое, зеленовато-бледное, выдающее отпрыска семейства алкоголиков в третьем поколении.
– Купи себе «Клерасил», детка. От прыщей помогает, – резко дёрнувшись, я попыталась стряхнуть с себя нахала, но он вцепился в меня, как клещ.
– Не-е-е, она не поняла… От прыщей другое нужно. Дай на тебя посмотрю, – с мерзкой ухмылкой сказал второй, ухватив меня за подбородок холодной, липкой ладонью и развернув к себе так, что в шейных позвонках что-то хрустнуло. От боли я вскрикнула, а парень довольно сказал:
– Вот так, и неча дёргаться, – с удовольствием протянул он, явно наслаждаясь моим замешательством.
Его длинное, лошадиное лицо оказалось совсем рядом, и я почувствовала запах перегара и какой-то кислой дряни. Отвращение захлестнуло меня мутной волной, мгновенно прогнав подступавший страх. Я продолжала стоять, как и прежде, зажатая с двух сторон двумя подонками, и чувствовала, как внутри меня огромным холодным пузырем поднимается бешенство. Неожиданно мне показалось, что всё это происходит не со мной. Я словно посмотрела на происходящее со стороны: стоит посреди улицы взлохмаченная девка, глупо хлопает глазами и трусливо позволяет хилым ублюдкам творить с собой всякие пакости.
Унижение горячей кровью прилило к щекам, и, воспользовавшись тем, что хватка одного из обидчиков ослабела, я, резким движением высвободив руку, изо всех сил стукнула кулаком по ненавистной мокрогубой физиономии. Тот, явно не ожидая отпора, не устоял на нетвердых ногах и хлопнулся задом прямо в раскисший снег. Пытаясь встать, он вновь потерял равновесие и упал на четвереньки, ругаясь скорее от унижения, чем от злости.
– Ах, ты сука, – просипел «лошадиномордый». И тут же жёлтый уличный фонарь стремительной ракетой взмыл в небо, а я в свою очередь столь же стремительно врезалась головой в забор, получив сильный удар от третьего подростка, незаметно зашедшего со спины.
– Гвоздь, а ну дай ей ещё! Борзая нашлась… – словно издалека донесся чей-то голос. Чувствуя, как тело наливается свинцом, я с трудом развернулась, пытаясь закрыть лицо от удара. Каждое движение почему-то давалось теперь с неимоверным трудом. Однако удара не последовало.
С трудом разлепив глаза, я увидела, что «прифронтовая обстановка» изменилась – неизвестно откуда взявшийся высокий, стриженный «ёжиком» парень без видимых усилий тряс двух маленьких пьянчужек, приподняв их за шкирку, как щенят. «Гвоздь», подло пнувший меня в спину, катался теперь по земле, жалобно поскуливая, и держась за место значительно ниже талии.
Неподалеку оглушительно хлопнуло окно, и стервозный женский голос завизжал: «Ты чё, гад, детей обижаешь?! Щас милицию вызову!!!»
Где-то за парком, действительно, отвратным голосом мартовского кота взвыла милицейская сирена. Ни у кого из участников потасовки, вероятно, не было особого желания встречаться со стражами закона. Прихрамывая и бормоча угрозы, маленькие хулиганы с похвальной быстротой покинули поле боя.
Мощным рывком мой спаситель поставил меня на ноги. Деревья и дома поплыли перед глазами, сливаясь в какой-то дикий хоровод. Не сопротивляясь, словно тряпичная кукла, я потащилась вслед за парнем, который решительно увлекал меня с улицы в сторону парка. Отбежав на безопасное расстояние, мы остановились, чутко прислушиваясь и с трудом переводя дыхание.
– Ну, ты, Иришка, даешь! Красиво ты ему в челюсть въехала. Пальцы не выбила?
Я аккуратно ощупала припухающую кисть. Болело, но не сильно. Блеклый свет чудом сохранившегося в парке фонаря косо упал на лицо парня, и я, наконец, смогла рассмотреть его. Что-то до боли знакомое было в его карих, слегка монгольских глазах, твёрдой линии губ и немного тяжеловатом подбородке. Господи, неужели Лёха! Сосед, друг детских игр, когда-то давно, в другой жизни, сунувший мне в руки мяукающий рыжий комок! Сколько же лет мы не виделись?
– Лёшенька, ты?! Откуда?! – только и смогла сквозь слёзы прошептать я, чувствуя, как ужас от пережитого накрывает меня тёмной, удушливой волной. Мне показалось, что я захлебываюсь в горько-солёной воде, и через мгновение камнем пошла ко дну в хороводе ослепительных зелёных пятен.
– Спокойно, сестренка, спокойно, – словно издалека услышала я Лёшкин голос, и темнота обступила меня. Выплыли из липкой мглы уродливые рыбьи физиономии, издающие гнусное мычанье и настойчиво пытающиеся поцеловать меня залепленными слизью вонючими ртами. Постепенно мрак рассеялся. Я почувствовала запах кожаной куртки и незнакомого пряного одеколона.
– Ира, Ирочка, очнись. Потерпи, мы почти дома, – донёсся смутно знакомый голос, и кто-то ощутимо встряхнул меня.
– Не тряси меня. Я тебе что, плодовое дерево? – просипела я каким-то незнакомым противно высоким голосом. В горле пересохло, и слова с трудом выталкивались наружу.
– Шутишь, значит, жить будешь. Идти можешь? – усмехнувшись, спросил мой спаситель.
– «Жить будет, а вот любить – никогда», – машинально выплюнула я расхожую цитату неизвестного автора и не слишком охотно освободилась от поддерживающих меня сильных рук. Ноги противно дрожали, но идти я могла.
– Ты когда приехал? – осведомилась я, обеими руками уцепившись за Лёшкин локоть и тащась за своим спасителем, как уныло повисший шарфик.
– Вчера…
На мгновение Лёшка остановился, внимательно и сочувственно вглядываясь в моё лицо.
– Досталось тебе, бедная девочка. Ну, ничего, теперь всё будет хорошо, – прошептал он, легонько прикоснувшись пальцами к моей щеке. Эта мимолетная ласка прорвала шлюз накопившейся во мне боли, и слёзы хлынули горячим потоком.
Уткнувшись лицом в Лёшкину куртку, я заплакала громко, как в детстве, чувствуя, как постепенно отходят от меня пережитое унижение, отчаяние и горе. Лёшка не пытался меня успокаивать, и я была ему благодарна за это. Он только слегка прижал меня к себе и осторожно гладил по голове.
– Ну, всё. Пойдём, маленькая, – сказал он, когда поток слёз начал иссякать, и протянул мне носовой платок …
Я высморкалась, почему-то совершенно не ощущая чувства неловкости от того, что стою перед мужчиной зарёванная, с распухшим покрасневшим носом, лохматая и перепачканная грязью. Лёшка – это всё равно, что брат, и с ним не нужно пыжиться и сохранять хорошую мину. Вероятно, источник отпущенных на этот день приключений иссяк, и до дома мы добрались спокойно.
Мой старый дом, построенный ещё до революции, казался теперь бедным родственником в череде последних «новорусских» построек. Его фундамент и даже стены покрылись тонким слоем жёсткого зеленоватого мха, иссохшие рамы скособочились и приняли форму ромба, чердачные окна, заделанные фанерой, уставились вдаль безучастным взглядом слепого. Сколько я себя помнила, здесь постоянно что-то ломалось: проваливались прогнившие полы, протекала крыша, лопались рыжие от ржавчины трубы. В доперестроечные времена народ постепенно перебирался отсюда в более комфортные жилища.
Лёшкина семья выехала одной из последних. Впрочем, он сам к тому времени уже учился в Москве. Мы с бабушкой застряли, поскольку как раз в это время само понятие «получить квартиру» незаметно ушло из обращения. Обещание городских властей «поставить дом на капремонт» также было благополучно забыто. Дом медленно разрушался. Иногда по ночам мне казалось, что он горестно вздыхает, будто старик, зажившийся на свете и всеми забытый. И всё-таки раньше я очень любила его. Любила наш старый двор, заросший жасмином, сиренью и флоксами, любила бронзовых львов с лукавыми мордами, сжимавших зубами блестящее дверное кольцо. Мне нравился пыльный чердак, на котором можно было найти закопченные примусы, керосиновые лампы, фарфоровых кукол с отбитыми носами, учебники для гимназий и многие другие удивительные и таинственные вещи. Впрочем, с недавних пор дом, утратив своё печальное очарование, стал казаться мне склепом.
Привычно потянув за кольцо, я впустила Лёшку в гулкий тёмный подъезд, дохнувший смешанным запахом подгоревшей каши, сырой известки и кошачьей мочи. Лампочки были разбиты компаниями подростков, облюбовавших для своих встреч наши лестничные площадки с широкими, удобными подоконниками. Ощупью мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице, ступени которой были истёрты до глубоких выбоин.
Лёшка чиркнул зажигалкой, терпеливо дожидаясь, пока я отыщу в сумочке ключи. От колеблющегося синего пламени темнота испуганно разбежалась по углам. На мгновение мне показалось, что время повернулось вспять на много столетий, и мы с моим спутником стоим в закоулке старинного замка. Наконец, дверь квартиры с лёгким скрипом отворилась. Свет лампы в прихожей, показавшийся болезненно ярким, мгновенно уничтожил навеянное мраком таинственное очарование.
Лёшка ненадолго остановился в прихожей, задумчиво озирая царившее запустение.
– Раньше здесь немножко по-другому было, – осторожно проговорил он.
И я, по-новому увидев своё жилище, почувствовала, что именно хотел сказать Лёшка. Моя квартира, с огромной прихожей и кухней, действительно, выглядела заброшенной и неправдоподобно пустой. Головокружительно высокий потолок в зале покрывали причудливым узором глубокие трещины и остатки обвалившейся лепнины; паркетный пол рассохся и встал дыбом возле бесконечно протекающих батарей.
– Раньше вообще всё было по-другому, – бросила я излишне резко, мгновенно ощутив, что вместе с бабушкой квартиру покинули тепло и уют, уступив место этой тоскливой заброшенности.
Да, теперь уже мало что напоминало в этой просторной квартире о былом достатке и благополучии. Ещё два месяца назад, чтобы как-то прокормиться, я продала пару картин, составлявших моё наследство. Яркие пятна невыгоревших обоев на том месте, где они когда-то висели, взирали на меня, как безмолвный упрёк. Обстановку в моей комнате составляли теперь старинный диван с торчащими пружинами и облезлой обивкой, вытертый ковер, в нескольких местах прожжённый сигаретами, сервант с разнокалиберной посудой и многочисленные уходящие в потолок полки с пыльными книгами. В две смежные комнаты, где жили когда-то мама и бабушка, я вообще старалась не заходить.
– Сейчас кофе приготовлю. Расскажи, как ты в парк попал? – спросила я у Лёшки, вытаскивая из серванта пару чудом уцелевших синих фарфоровых чашек, расписанных розовыми с золотым цветами и птицами.
– Иринка, ты не суетись. Лучше приляг, а то мне кажется, что ты вот-вот опять упадешь. Чайник я и сам в состоянии поставить, – решительно отобрав у меня чашки, Лёшка направился в кухню, оставив мой вопрос без ответа. Следуя мудрому совету, я опустилась на диван, жалостно взвизгнувший пружинами.
– У тебя кофе, где хранится? – донёсся из кухни Лёшин голос, раскатисто прозвучавший в пустой квартире.
– В шкафчике над столом. Там ещё на дверце переводнушка с зайцем. Кофемолка там же, – ответила я, внезапно осознав, что я не хочу никакого кофе и вообще ничего не хочу. Казалось, что голова распухла от боли, став огромной и пульсирующей. К горлу подкатила тошнота, и, вскочив с дивана, я бросилась в туалет. Когда, вывернутая на изнанку, я приползла обратно, у дивана на стуле уже сидел Лёшка. В руках его было мокрое полотенце.
– Слушай, у тебя ведь сотрясение… Вот ублюдки! Жаль мало им дал. Таких топить нужно при рождении, – со злостью проговорил друг детства, умело прикладывая к моей гудящей голове холодное полотенце.
– Мне нравится головокружительная глубина твоего гуманизма. Одно хорошо, раз есть сотрясение, значит, есть и мозги, – попыталась пошутить я, с трудом ворочая языком.
– Таблетки какие-нибудь в доме найдутся? Ну, там анальгин, цитрамон?
– Там в серванте, в маленьком выдвижном ящике что-то такое было, – вяло отозвалась я, подумав, что Лёшке придётся играть роль спасателя, как минимум, до утра.
Скрипнул отодвигаемый ящик, звякнул какой-то флакон, зашуршала бумага, видимо, Лёшка выбирал нужное средство для моего спасения. Неожиданно резко запахло корвалолом. Этот запах сразу воскресил в моей памяти бабушку, лежащую на этом же самом диване, в окружении чужих людей. Вновь сжалось сердце от боли, которая стала давно привычной.
– Ната умерла, – сжав зубы, сдавленно проговорила я только затем, чтобы вернуться в реальность из того страшного дня.
– Я знаю, – просто сказал Лёшка, – мне мама ещё вчера рассказала. Я сразу же с утра к тебе поехал. Вижу, дверь заперта. Попробовал найти тебя в институте, но мне сказали, что ты ушла. Вечером опять к тебе пошёл. Думаю, буду хоть всю ночь сидеть у твоей двери, но дождусь… Завтра опять уезжаю, но не мог же я уехать, не повидав тебя…
– Ну, вот увидел! Зрелище не из приятных, да? – с неожиданной злостью проговорила я, отбросив прочь нагревшееся полотенце, и ненавидя всё вместе: свою беспомощность, продавленный диван, запущенную квартиру и себя в ней.
– Ирка, а ты ничуть не изменилась, чуть что, бросаешься, как кошка, – беззлобно усмехнувшись, Лёшка протянул мне какую-то белую таблетку и стакан с водой.
– На, съешь. И не кипятись. В твоём состоянии это вредно.
– Слушай, уходи, а? Не нужно меня жалеть, – простонала я, в ту же секунду испугавшись, что Лёшка может послушаться и действительно уйти.
– Ага, сейчас… И не надейся. Не для того я тебя вырвал из лап бандитов, чтобы дать умереть в родной квартире. Короче, лопай таблетку и попытайся уснуть. Я на сестру милосердия, конечно, не похож. Это вообще не мое амплуа, но для тебя так уж и быть, сделаю исключение.
Внезапно я почувствовала, что, действительно, страшно устала. Я даже не уснула, а просто провалилась в сон, успев почувствовать, как Лёшка заботливо укрывает меня пледом.
Тяжёлая дремота придавила меня свинцовой тяжестью, а потом откуда-то появилась Она, горбатая старая Дама, с копной нечёсаных, седых волос, выступающим вперед острым подбородком и немного скошенным на бок ртом. Что-то странно знакомое проступало в её облике. Некоторое время я мучительно пыталась вспомнить, где видела её раньше, но лишь застонала от бессилья, не в силах сосредоточиться, и наивно полагая, что странное видение исчезнет. Однако Горбунья не исчезала, более того, мне показалось, что она присутствовала в нашей квартире всегда.
Поправив изящным движением похожие на паутину, прозрачные лохмотья, она заговорила красивым, звучным голосом, чётко выговаривая слова, словно классная дама в старорежимной гимназии:
– Когда же, наконец, ты поймёшь, что прозябание в страхе и ненависти равносильно смерти? Ненависть – разрушитель, а страх – самый дурной из всех возможных советчиков. Впрочем, ты не одинока в этом. Ты лишь одна из многих озлобившихся трусов. Вы все боитесь смерти, но точно также вы боитесь и любви. Нет-нет, вам никогда не понять, что любовь и смерть – это всего лишь две стороны жизни. Смерть – это физиологическая сторона любви. Страсть, её пик, завершение, как всё это похоже на агонию! Мы умираем и воскресаем. Но истинная любовь, без надуманных земных преград возможна только после смерти. Любовь – это подсознательное стремление души к своему Творцу. Вот откуда эта неосознанная, сладкая тяга к смерти – «танатос», данная в противовес «либидо» – похоти. То, что в вашем понимании только опоэтизированный низменный инстинкт, на самом деле – вынужденно приземленная духовная потребность.
Моя странная посетительница презрительно скривилась, помолчала, нервно теребя прядь волос, а потом продолжила:
– Вы все жалкие собственники, и этим убиваете любовь. Чем вы сейчас отличаетесь от той кровожадной толпы, которая приходила поглазеть на казни ведьм, которые были самыми красивыми и мудрыми женщинами своей эпохи? Грязная, безумная толпа пожирала глазами терзаемые тела, стремясь урвать свой кусок удовольствия. Похоть переполняла их, поднимаясь, как грязная пена. Им всем доставляло удовольствие хотя бы взглядом испачкать красоту, и века ничуть не изменили людей.
Поза возмущенной Старой Дамы преисполнилась величия. Теперь её горделивую осанку нисколько не портил уродливый горб, а прозрачные лохмотья казались экстравагантным изделием свихнувшегося кутюрье. Внятно и чётко продолжали раздаваться в звенящей тишине комнаты её странные слова. Причем я заметила, что выговаривает она их слишком правильно и старательно, словно иностранка в совершенстве владеющая чужим языком:
– Вы не умеете любить. Вам обязательно нужно изловить любовь, словно бабочку и уморить её своей серостью и скукой, как эфиром. У вас патологическое желание загнать всё в определенные рамки. Но живое и настоящее немедленно умирает от ваших прикосновений. Почему вам всегда нужно схватить светляка, едва увидев в траве его трогательный огонёк? Он нежен и беззащитен, как истинная любовь. Нет, вы запихиваете в банку это нежное создание, а потом удивляетесь, отчего он гаснет. Огонь должен быть в душе, а не в банке. Нет, вы не можете отпустить красоту, вам нужно забрать её себе, пусть даже умертвив…
«Только этого мне не хватало, философствующей Бабы-Яги», – подумала я про себя, а вслух спросила:
– Послушайте, а Вы, собственно, кто?
– Я твоя Хранительница, – немного ворчливо поведала незнакомка.
– Вроде ангела? – слегка растерявшись, осведомилась я.
– Вроде того…– спокойно ответила Дама
– С горбом? – не удержалась я уже от совершенно бестактного вопроса.
