– А что? Не нравлюсь? Ты на себя посмотри. Какая сама, такой у тебя и Хранитель.
Моя странная гостья вновь замолчала, и я с удивлением обнаружила, что она пьёт кофе, с наслаждением прихлёбывая чёрный, как деготь напиток из той самой, чудом уцелевшей синей фарфоровой чашки. Потом, раскачиваясь в кресле, она запела какую-то печальную песню. Я пыталась уловить её смысл, но моих скромных познаний в иностранном языке явно не хватало. Женщина пела на каком-то диалекте французского. Мелодия завораживала, исполненная древней трагической красоты и величия. Песня уносила меня вдаль, где холодные волны дробились о стены замков, где трубили охотничьи рога и развевались алые плащи.
Мне хотелось слушать её бесконечно, но исчезла Старая Дама так же неожиданно, как и появилась. В окно моей комнаты вползал серенький рассвет. На низком журнальном столике стояла синяя чашка. На дне её будто смола стыла кофейная гуща. Рядом с диваном я увидела большое ведро, то самое, в которое я обычно набирала воду, когда мыла полы. В знакомом ведре теперь стояли охапки цветов: пурпурных роз, алых гвоздик и пунцовых гладиолусов.
– Это галлюцинация. Сейчас я прикоснусь к цветам, и они исчезнут, – медленно сказала я сама себе и протянула руку к ведру. Парализующий, безотчетный ужас вошёл в сердце ледяной иглой.
Цветы были настоящими и совсем свежими, но мне внезапно показалось, что на их влажных лепестках запекается кровь. Сжав зубы, чтобы не закричать от страха, я крепко зажмурилась, но когда открыла глаза, в комнате всё было по-прежнему: синяя чашка на столе, букеты цветов в ведре, а ещё белый лист бумаги на столике, который я почему-то сразу не заметила.
На листке крупными, словно куда-то убегающими буквами, было написано: «Иришка, ты так крепко спала, что мне стало жалко тебя будить. Я забегу домой, а оттуда на вокзал. Можешь мысленно пожелать мне счастливого пути. Я скоро вернусь. Обязательно дождись меня!»
Внизу на том же листочке была ещё одна совсем уж торопливая приписка: «Извини, я не знал, какие цветы ты любишь, поэтому взял разные, выбери на свой вкус. Продукты я тоже купил, (загляни в холодильник), так что сегодня никуда не выходи. Поправляйся».
Фу ты, как всё нелепо складывается. Друг детства, с которым мы не виделись года четыре, вдруг появляется, словно рыцарь в сверкающих доспехах в тот самый момент, когда мне абсолютно неоткуда ждать помощи, спасает, заботливо ухаживает и тут же вновь исчезает. А что означает «скоро вернусь»? Скоро это как? Несколько дней? Неделя? Месяц? И куда вдруг так спешно уехал мой нежданный «ангел- хранитель»?
Здесь моя мысль словно споткнулась о невидимое препятствие. Из памяти выплыли фрагменты странного сна, в котором мой «ангел – хранитель» был совсем не похожим на друга детства. Кажется, это бабка какая-то была. Она что-то пела и произносила какие-то бесконечные, странные монологи. Что же она говорила?
Попытка вспомнить сон отозвалась тупой ноющей болью в моей многострадальной голове. Я старательно ощупала её, словно пытаясь слепить из осколков единое целое. Как выяснилось, на темени вспухла огромная шишка – память о вчерашнем неравном бое. Она побаливала, но не слишком сильно. И вообще, вчерашний день вдруг странно отдалился, превратившись в нечто ирреальное, почти забытое, где сон и явь, переплетаясь, образуют единое целое и начинают в виде обрывков воспоминаний свободно гулять по закоулкам подсознания.
Заглянув в холодильник, я обнаружила в нём свёртки с колбасой и сыром, пакет кефира и янтарно поблёскивающую бутылку коньяка. Буханка хлеба лежала на столе вместе с пачкой печенья в яркой обёртке, но есть мне не хотелось.
Глава 4
Ровно в восемь утра будильник отвратительным «питпитканьем» возвестил о начале нового дня. Боже мой, как же трудно временами бывает разлепить глаза и, отодрав себя от кровати начинать новый день. И почему свет, сочащийся из-за неплотно задёрнутых штор, выглядит, словно страдающий ломкой наркоман? Почему нет у человека такой кнопки, нажав которую, можно вырубиться на время, очнувшись только тогда, когда все проблемы разрешаться сами собой?
Прошедшая неделя выдалась совершенно бестолковой. От друга детства известий не поступало. Звонить на квартиру его матери Полине Георгиевне я даже не пыталась, потому что после Лёшкиного внезапного исчезновения в душе остался неприятный холодок, словно он нарочно меня бросил. Теоретически я отлично понимала, что в жизни любого человека может возникнуть ситуация, когда к отъезду вынуждают обстоятельства, но что я могла поделать с гаденьким голоском внутри себя, который ехидно и монотонно твердил: «Тебя бросили, бросили, бросили… Он уехал. Он уже успел забыть о твоём существовании. Кто ты ему? Плевать он на тебя хотел. Да, посмотри на себя, кому ты нужна? Цветы подарил? Ну и что? Человек просто умеет красиво расстаться с детскими воспоминаниями. Что было прошло. Вытирать тебе сопли никто не намерен».
Впрочем, если честно, то я не могла сказать, что внезапное исчезновение Алексея заполняло все мои мысли, – ведь я о нём теперь почти ничего не знала, а о прежних годах, проведенных на одной лестничной площадке, остались лишь обрывки воспоминаний. Глупо, конечно, что не успела расспросить его, где он теперь живёт и чем занимается, но ведь в этом он сам виноват, незачем было излишне деликатничать и смываться втихомолку, до смерти напугав меня своими прощальными букетами.
Внезапная встреча и столь же внезапное расставание со старым другом на личную драму никак не тянули. «Помог – спасибо, смылся – гуд бай», – злясь на саму себя, твердила я, прекрасно понимая, что сейчас передо мной стоят куда более серьёзные вопросы, чем взращивание очередного кусочка боли, преподнесённого судьбой.
Именно в это время, мои более чем скромные средства, оставшиеся от продажи крохотного, зато подлинного пейзажа Айвазовского, подошли к концу. Разменяв последние пятьдесят долларов, я в который раз задумалась о том, что же будет дальше. Срочно нужно было подыскивать какую-нибудь работу, за которую платили бы не слишком унизительно мало. Как это делается, я представляла смутно. В памяти мелькали фрагменты телепередач прошлых лет, в которых исхудавшие жертвы капитализма бродили по улицам, повесив на себя плакат «Ищу работу».
Усиленно борясь с остатками прежних представлений о жизни и месте в ней человека, уверенного в завтрашнем дне, я накупила газет и попыталась выяснить из объявлений, какой нынче спрос на рабочую силу. Вскоре я с удивлением обнаружила, что многим требуются няни и гувернантки. Не страдая чадолюбием, зато измученная безысходностью ситуации, я решила попробовать себя на этом поприще.
Первый звонок дался мне с трудом, но потом пошло легче. Впрочем, толку от моей решимости было мало, потому что звонки по указанным в объявлениях телефонам, умерили мою прыть. Разговоры были однотипные: «Какое образование? Высшее? Ах, только неоконченное? Ах, никогда раньше этим не занимались? Нет рекомендаций от прежних работодателей? Извините, в услугах не нуждаемся». Голоса у потенциальных работодательниц были как на подбор лениво-барственные и немного гнусавые. Без особого труда в них улавливалось пренебрежительное высокомерие новых хозяев жизни.
Через пару дней, проведённых в изучении других объявлений, я с унынием поняла, что выбор у меня невелик: можно поступить на мизерное жалование продавцом в коммерческий киоск или попытаться стать секретаршей у какого-нибудь руководителя новорождённой фирмы-однодневки.
Подобные перспективы меня не прельщали. Ещё пару дней я трусливо тянула время в глупой надежде на то, что жизнь вдруг сама мне что-то предложит. Однако судьба решительно отказалась протянуть мне руку помощи. С трудом обретённая уверенность с каждым днем таяла, как ноздреватый сугроб под лучами весеннего солнышка. Правда, перед сном я по-прежнему ставила будильник на восемь утра, решив не сдаваться и продолжать поиски работы. Происходило это не от избытка дисциплинированности, а от пугающего до одури призрака полного безденежья.
Вырубив будильник, я поплелась на кухню, решив взбодрить себя чашечкой кофе. Через пару минут выяснилось, что банка почти пуста, и жалкие крошки, похожие на мышиный помет, не способны привести меня в рабочее состояние. Брезгливо прихлёбывая горячее, бледно-коричневое пойло, я поняла, что ждать больше нечего и заставила себя набрать очередной номер работодателя, занятого поисками секретарши. Неожиданно я услышала, что меня ждут на собеседование во второй половине дня.
Испытывая отвращение к себе и смутное беспокойство, я распахнула шкаф, пытаясь подобрать подобающую случаю одежду. Дверца, противно взвизгнув, раскрылась, обдав меня безысходным запахом сырости, издаваемым лежалыми вещами. Некоторое время я медленно передвигала вешалки, остановив взгляд на бабушкином коричневом зимнем пальто с взъерошенным, облезлым песцовым воротником. Поддавшись внезапному порыву, я уткнулась носом в белый мех, слабо пахнущий духами. Откуда-то из небытия, из далёкой и навеки утраченной жизни вдруг всплыло воспоминание о крошечном фигурном стеклянном флаконе с пластмассовой пробкой в виде летящей птицы и голос деда: «С днём рождения, Наточка…»
Сердце тоскливо сжалось и рухнуло вниз. «Прости меня, Ната, прости. Я дрянь и знаю это», – пробормотала я, зачем-то поцеловав щекочущий мех. Некоторое время я молча стояла, прижимаясь к старому пальто, словно в нём оставалась часть бабушки, а потом, с трудом заставив себя отстраниться, продолжила поиски. Так. Вот он, тонкий бежевый свитерок из ангорки, а вот и юбка, которую я зачем-то купила для особо торжественных случаев, но почти не надевала, чувствуя себя неуютно без своих вельветовых брюк.
Облачившись в непривычные вещи, я критически осмотрела себя в зеркале, вновь ощутив укол беспокойства. Из пыльного, с радужными разводами стекла на меня смотрела смутно знакомая девица с вызывающе выставленными на всеобщее обозрение стройными ножками, трогательно торчащей тонкой шейкой и огромными серыми испуганными глазами.
– Ну, и чёрт с ним со всем, пусть будет так, – прошептало мне отражение мёртвыми, замороженными, но соблазнительно припухшими губами.
Набросив куртку, я решительно захлопнула дверь квартиры, наивно полагая, что вступаю в новую жизнь.
Моя работа секретаршей закончилась ровно на второй день, когда утомлённый шеф, желая расслабиться после трудов праведных, попытался потребовать от меня услуги, о которых в кодексе «О труде» не было ни слова. Этот жирный, холёный гад, даже без каких-то заигрываний, диктуя текст, подошёл на опасно близкое расстояние и, расстегнув штаны, сунул мне под нос своё «орудие», вполне готовое к употреблению. От столь неожиданного и, прямо скажем, неаппетитного зрелища я мгновенно выронила ручку, услышав, как она, звеня, укатилась под стол. Из ступора меня вывел хриплый, астматически задавленный шепот шефа:
– Ну что уставилась? Давай…
Просвистевшая возле начальственного уха хрустальная пепельница поставила жирную точку в моей трудовой биографии. С пылающими щеками, словно разъяренная фурия, сбежала я вниз по сияющей лестнице офиса мимо удивлённого охранника, в ярости захлопнув за собой дверь в ту блестящую, «новорусскую» жизнь, которая отказалась принять меня в свои объятия.
Уже на центральном проспекте я поняла, что всё ещё бегу куда-то, неловко, словно пьяная цапля, перебирая по обмерзшему тротуару ногами, обутыми в тонкие замшевые туфли на высоченной «шпильке». В спешке я забыла переобуться, но заметила это только теперь.
Запахнув поплотнее расстёгнутую куртку, я уныло поплелась на автобусную остановку. Мимо, разбрызгивая подтаявший снег, проносились грязные автомобили. И сама себе я казалась по уши вымазанной в грязи. Сцену в офисе я не могла вспоминать без содроганья. Как можно отношения между мужчиной и женщиной низвести до такой гадости? А, впрочем, разве я не предполагала именно такой развязки, надевая в первый день «для представительства» мини-юбку? Что же теперь обижаться, что поняли меня слишком буквально? Теперь можно сердиться только на себя за то, что не смогла наступить себе на горло и обеспечить сносное существование небольшими сексуальными услугами стареющему хряку, борющемуся с подступающей импотенцией шалостями в обеденный перерыв.
На автобусной остановке стояли странно маленькие, серые, съежившиеся люди. Дул сырой, пронизывающий ветер. Тяжёлые хлопья снега падали на посыпанный солью асфальт и тут же таяли. Ноги у меня совершенно промокли, и я чувствовала, как холод начинает забираться под куртку. Ничего похожего на автобус на дороге не появлялось.
Тихо зашипев на мокром снегу, возле меня остановилась тёмно-зелёная иномарка. Дверца мягко отворилась, и сидящий в салоне мужчина сказал:
– Девушка, туфельки на вас не по сезону. Воспаленье лёгких решили заработать? Если вы не самоубийца, садитесь, подвезу.
Ну, вот, ещё одно решение финансовых проблем в виде простоватого мужика с носом картошкой и огромной золотой «гайкой» на среднем пальце.
– Лучше умереть от воспаленья лёгких, – с непонятно откуда взявшейся злобностью проговорила я, спрятав озябший нос в воротник куртки.
– Как знаешь, детка, – мягко и заманчиво фыркнув мотором, иномарка с мужиковатым ловеласом исчезла в серой дымке морозного вечера.
На моё счастье к остановке причалил длинный, как колбаса автобус. Не без труда впихнувшись в его тесное, пахнущее бензином нутро, я поняла, что ненавижу всех: себя, хряка-шефа, толкающихся соседей, иномарки, обгоняющие раздолбанный катафалк, именующийся рейсовым автобусом. Уже на второй остановке я поймала себя на странной мысли: «А что если сейчас вцепиться зубами в плечо соседу, низкорослому мужичку в чёрной болоньевой куртке, старательно уткнувшемуся носом в свёрнутую вчетверо газету?» Представляю, как он заорёт, но только я ни за что не отцеплюсь и буду всё сильнее сжимать челюсти, испытывая ни с чем несравнимое удовольствие от того, что причиняю ему боль.
Словно прочитав мои мысли, мужичок на мгновение оторвался от газеты и скользнул по мне маленькими мутными глазками. Устыдившись своих кровожадных мыслей, я тут же отвела взгляд, сделав вид, что занята разглядыванием унылого урбанистического пейзажа за окном. Издав глубокий, утомлённый вздох, автобус распахнул двери на очередной остановке. Со злобой растолкав пассажиров, я выскочила на улицу, с наслаждением втянув в лёгкие холодный сырой воздух, и только теперь окончательно поняла, что идти мне некуда.
Серой летучей мышью таяли над городом промозглые зимние сумерки. Жёлтые фонари выхватывали из туманной мглы растоптанную снежную кашу на асфальте, чьи-то промокшие ноги, унылые, однообразные дома. Мигающая реклама ближайшего магазина с наводящим тоску однообразием разбрасывала вокруг мертвенные, предгрозовые сполохи: «фиолетовый, синий, зелёный, фиолетовый, синий, зеленый». Серые сугробы у тротуара с тоскливой покорностью принимали на себя этот чужой, мерцающий свет…Фиолетовый, синий, зелёный.
Глава 5
До сих пор не могу понять, почему в этот день забрела я в тир. В настоящий спортивный тир, ничуть не напоминающий простенькую развлекательную забегаловку с «воздушками» и дурацкими мишенями в виде зайцев, птичек, матрёшек и прочей жестяной ерунды. Машинально отметила, что здание, похожее на длинный сарай, сложенный из бетонных блоков недавно отремонтировали. Массивная металлическая дверь была свежеокрашена и оборудована домофоном.
Недолго думая, я решительно нажала кнопку, хорошо зная, что директор тира, мой бывший тренер и дальний родственник дядя Вася едва ли не днюет и ночует во вверенном ему заведении.
Как ни странно, дядя Вася, бывший чемпион республики по стендовой стрельбе, бывший тренер краевой сборной, «бывший» бывший ещё много чем, встретил меня радушно и совсем не удивился моему вечернему визиту, словно не заметив моего долгого отсутствия.
Я же, присмотревшись, отметила, что за последний год нос дяди Васи приобрел ещё более яркую окраску, а мешочки под глазами стали заметнее.
Когда-то тир принадлежал ДОСААФ, затем на гребне перестройки его перекупила какая-то коммерческая фирма, готовившая то ли частных детективов, то ли телохранителей. При этом его директор дядя Вася, несмотря на прогрессирующую страсть к горячительным напиткам, остался в своей должности и при новых хозяевах. Те, видимо, понимали, что Василий Николаевич – профессионал, который дело своё знает, оружие понимает и будет содержать в порядке.
С «дядивасиным» тиром меня связывали несколько лет жизни. В старших классах почти всё свободное время я проводила в нём. Я любила его тёмные, подсвеченные зелёным лабиринты, терпкий запах пороха и ружейного масла, холодящую кожу матов и тающие в зеленоватом сумраке круги мишеней. Всё это рождало во мне таинственную цепочку манящих, зовущих в неведомое будущее заманчивых образов.
Говорят, что в каждом деле нужен талант. Я была талантливым стрелком. То, что другим давалось лишь после долгих тренировок, я выполняла без видимых усилий. В тот самый момент, когда я взяла в руки винтовку, у меня появилось ощущение, что всё это в моей жизни уже когда-то было. Без всяких пояснений инструкторов, я знала, что нужно делать. Я знала и то, что моя пуля ляжет точно в цель.
Дядя Вася прочил мне большое спортивное будущее, но сама я относилась к своему, отдающему мистикой дару, наплевательски. Да разве можно относиться серьёзно к тому, что даётся без всяких усилий?
Легко взлетев на недоступные многим спортивные высоты, я занятия бросила так же неожиданно, как и начала. В то время я была студенткой второго курса «филфака», и у меня начался бурный и многообещающий роман с Денисом Маликовым. Неожиданное внимание ко мне парня, считавшегося «звездой факультета», вытеснило из моей жизни всё, чем я прежде так дорожила: спортивные достижения, немногочисленных подруг и уютные, домашние вечера с Натой…
К сожалению, слишком поздно я поняла, что внимание ко мне Дениса было связано именно с моими достижениями в столь экзотическом виде спорта. По мере того, как угасал мой интерес к стрельбе, охладевал ко мне и «звёздный мальчик».
Теперь, спустя полтора года, сама толком не понимая зачем, я вновь забрела в тир, с наслаждением вдохнув его незабываемый запах.
– Как жизнь, дядь Вась? – спросила я, без особого любопытства уставившись на знакомый стенд, где за стеклом пылились спортивные кубки, увитые потемневшими бронзовыми лаврами.
– Да разве это жизнь, Иришка? Так, выживание… Приезжают всякие мордастые козлы и палят до одури. Это разве спорт? – дядя Вася презрительно сплюнул, демонстративно отвернувшись от стенда с отблесками спортивных достижений прежних команд.
– Наши заходят к тебе?
– Да кому я теперь нужен, пень старый? Пашка Савельев заходил одно время. Помнишь его? Похоронили недавно. Я уже потом узнал, что в киллеры он подался. Свои и завалили в разборках. Получил Пашка за дела свои пулю, гроб лакированный и памятник гранитный. Прости, господи, душу его грешную, – сняв видавшую виды кепку, дядя Вася истово перекрестился и без особого энтузиазма продолжил:
– Уже боюсь и спрашивать про своих ребят. Кого уж в живых нет, кто в бегах. Некоторые, конечно, на иномарках, крутые из себя, баксы в карманах хрустят. Ну, да тоже, видать, под богом ходят. Деньги шальные, они у человека и совесть, и разум отнимают. Ну, да что мы всё о грустном? Дорогу каждый человек сам себе выбирает. Ты-то как? В гости или по делу?
– Дядь Вась, пострелять дай, а? – неожиданно для самой себя попросила я.
– Эх, Иринка, никогда я тебя понять не мог. На многое в своей жизни насмотрелся, многое повидал, но временами мне жутковато делалось. Что за дар у тебя такой, откуда? – удивлённо покачивал головой дядя Вася, насыпая в засаленную фуражку патроны,
– Вон «ТОЗ-12» хорошая, пристрелянная, бери… Зачем тогда ушла, зачем теперь пришла? – продолжал бормотать дядя Вася, и только теперь я поняла, что он сильно пьян.
Не обращая больше внимания на старого тренера, я со странной радостью ощутила в руках холод оружия, пусть даже была это простенькая, пятизарядная «мелкашка». Я готовилась к стрельбе не спеша, привычно, словно и не было в моей жизни полутора лет без тренировок. И как только вышла на рубеж, сразу почувствовала знакомый возбуждающий холодок азарта. Всё окружающее исчезло: осталась мишень, винтовка и я, незамедлительно ставшая её частью.
Стреляла я с упоением, потеряв счёт времени. Дядя Вася мне не мешал. Уединившись в подсобке, он время от времени, позвякивая стаканом, бормотал себе под нос:
– Что за дар такой? От бога от черта? Или я, дурак старый, совсем из ума выжил?
Была уже глубокая ночь, когда я почувствовала, что настроение у меня вновь падает к самой критической точке. В какой-то момент я с пугающей ясностью осознала, что в тир пришла только затем, чтобы избавиться от разъедающей душу безадресной ненависти. Нажимая на курок, я каждый раз трусливо пыталась убедить себя в том, что это всего лишь спорт, отличная возможность снять стресс, но в глубине души хорошо понимала, что всё сложнее.
Это в прежние времена я сразу начинала «мазать», если вдруг представляла, что на месте мишени находится живой человек. А ведь нередко инструкторы говорили начинающим стрелкам: «Представь, что перед тобой твой самый страшный враг, тогда не промахнёшься…»
У меня не было тогда «страшных врагов», которым я даже в самом раздёрганном состоянии могла пожелать смерти. В прежние времена я была только спортсменом, и для меня не было связи между выстрелом и чьей-то гибелью. Даже сами мысли о такой возможной логической цепочке вызывали у меня панический ужас и тошноту.
Теперь я стреляла с удовольствием, мысленно превращая в кровавое месиво смазливое лицо Дениса, крысиные мордочки напавших на меня пьяных подростков и свиную харю похотливого шефа. Каждая пуля, точно приходящая в цель, вызывала во мне чувство мстительного, упоительного, кровожадного восторга.
– Получайте, – шептала я, сладко содрогаясь от отдачи приклада.
Усталость пришла внезапно, смертельная, валящая с ног. Не попрощавшись толком с задремавшим в углу дядей Васей, я осторожно захлопнула тяжёлую дверь и вышла на воздух. Чувствовала я себя в этот момент так, словно очнулась после тяжёлого похмелья. Вырвавшаяся из-под контроля ненависть отравила меня, словно яд.
Пока я шла через парк к автобусной остановке, меня не покидало чувство, что чей-то взгляд с безмолвной укоризной неотрывно смотрит мне в спину. Это ощущение было настолько постыдным и болезненным, что заставляло меня, то и дело, трусливо оглядываться и зябко поёживаться. Но вокруг было совершенно безлюдно. Зимняя ночь была морозна, спокойна и тиха. И вдруг я с пугающей ясностью поняла, что это моя сентиментальная душа, делает слабые попытки удержать меня на краю пропасти, – ведь всё в моей жизни постепенно утрачивало реальность, и ощущение было такое, что иду я по зыбкой болотистой почве, где любой неосторожный шаг грозит трясиной.
В направлявшийся в автопарк автобус я села как во сне. За окном мелькали знакомые городские пейзажи. Понемногу я приходила в себя, но ощущение падения в пропасть не оставляло. Напротив меня на скамейке сидела женщина неопределенного возраста с опухшим лицом хронической алкоголички. Она держащая на коленях ребёнка лет шести-семи. Глаза мальчика сильно косили, а из носа свешивались зелёные сопли. На меня волной накатило отвращение, тут же сменившееся стыдом. «А чем я лучше? Почему я считаю себя вправе смотреть с брезгливостью на этих несчастных людей?!»
Чувствуя горечь и отвращение к себе, я поспешно выскочила из автобуса. На остановке ноги неожиданно подкосились. Я присела на скамейку и, закурив сигарету, вновь задумалась о неожиданных поворотах в моей судьбе. Из-за позднего времени остановка была совершенно пуста.
– Раздымилась тут. Ни стыда, ни совести нет, – неожиданно услышала я чей-то злобный голос.
Оглянувшись, я увидела неизвестно откуда появившуюся не старую ещё женщину в коричневом старомодном пальто и бесформенной мохеровой шапке. Незнакомка выуживала из ближайшей урны пивные бутылки и осторожно упаковывала их в объёмистую сетку.
– Разве я вам мешаю? – тихо спросила я, не находя в себе сил для ссоры.
– Расселась тут. Дома у себя дымить будешь.
– Мадам, я сама буду решать, где и чем мне заниматься, – твёрдо сказала я, не столько возмущенная, сколько удивленная неожиданной злостью незнакомки.
– Ишь ты, грамотная выискалась?! – взвизгнула женщина, – и кто вас только воспитывает таких! Была б я твоей матерью, я бы тебе все патлы повыдергала, шлюха подзаборная!
– Слава богу, вы не моя мать. А вашим детям, если они у вас есть, я сочувствую, – холодно ответила я, с ужасом почувствовав, как вновь начинает закипать во мне неконтролируемая, безудержная злоба: «Что я сделала этой противной бабе?!»
Женщина, словно захлебнувшись, судорожно хватала воздух, готовясь выплеснуть на меня поток новых ругательств. Не дожидаясь, пока она подберёт нужные слова, я резко встала и быстро пошла прочь. Видно, жизнь здорово побила эту «собирательницу стеклотары», и теперь она ненавидит всё человечество. Неужели и я когда-нибудь стану такой же? От этой мысли меня передёрнуло, и я ускорила шаг, успев услышать вслед: «Гадина! Хамка! Дрянь паршивая!»
Глава 6
В один из вечеров, когда одиночество стало просто невыносимым, я решилась позвонить Лёшке, отыскав в старой записной книжке его домашний телефон. На том конце провода долго никто не откликался. Я представила, как в тёмной пустой квартире с безнадёжной периодичностью повторяются звонки, и от этого почти физически ощутив, что звоню в пустоту.
Я неподвижно сидела, тупо глядя на зажатую в руке трубку, почему-то никак не решаясь положить её на рычаг. Вялое и шуршащее, как газетная бумага «Алё», раздалось совсем неожиданно. Вероятно, это была тётя Поля – Лёшкина мать. Похоже, я подняла её с постели своими настойчивыми звонками.
У меня не было никакого желания общаться с ней. Кроме того, что Полина Георгиевна была когда-то нашей соседкой по лестничной площадке, она являлась ещё и завучем по внеклассной работе в школе, где учились мы с Лёшкой. Для учащихся она была всеми «казнями египетскими», замешанными в одном флаконе. Школьники называли её «Мадам тридцать три несчастья».
Несмотря на свою внушительную комплекцию, Мадам умела стремительно возникать в самых неожиданных местах, держа под неусыпным контролем жизнь подрастающего поколения. Для девчонок она была сущим бедствием, поскольку имела привычку таскать с собой ацетон, которым безжалостно смывала лак с ногтей юных модниц. Ученицам старших классов от неё доставалось за всё: слишком, по мнению «завучихи», короткие юбки, слишком длинные чёлки и искусственно завитые локоны. Подкрашенные ресницы, на взгляд ортодоксальной Мадам, граничили с преступлением. Изгоняемые из класса девчонки, смывали тушь собственными слезами, оставляющими на щеках чёрные дорожки. Мальчишкам от Мадам тоже доставалось, поскольку Полина Георгиевна, словно материализовавшаяся Немезида, ничуть не стесняясь, могла неожиданно появиться в мужском туалете, чтобы торжествующе извлечь оттуда бледно-зелёных от ужаса начинающих курильщиков.
Нужно заметить, что Лёшка воспринимал прискорбные черты своей мамаши с терпением стоика. Друг детства, как никто другой, знал, что в быту его грозная мать была существом на редкость беспомощным: молоко у неё хронически убегало, каша пригорала, а пироги имели вид и вкус сапожной подмётки. В их двухкомнатной квартире почему-то чаще, чем в других лопались трубы, засорялись раковины, обваливалась штукатурка. Бездомные коты, забегавшие изредка в наш подъезд, ухитрялись справить свои надобности именно на коврик у дверей Полины Георгиевны.
В связи со всеми этими бедами тётя Поля часто заходила вечером к бабушке, чтобы поплакаться на жизнь. В эти моменты она совсем не походила на грозную «завучиху», а была просто толстой, не очень опрятной, издёрганной женщиной. Излив на терпеливую Нату все свои беды, она никогда не забывала сказать перед уходом что-нибудь вроде: «Наталья Павловна, я обратила внимание, что за холодильником паутина. Нужно сказать Ирочке, чтобы она там всё обмахнула веничком, пусть девочка приучается к труду».
Терпение у моей бабушки было воистину железным, потому что она на моей памяти ни разу в ответ не заметила Полине Георгиевне, что её собственная кухня по степени запущенности напоминает заброшенный сарай. Когда же я после ухода «Тридцать три несчастья» пыталась, что-нибудь съязвить в адрес последней, Ната неизменно говорила мне, горестно вздохнув: «Ирочка, никогда не суди людей. Тот, кто что-то делает не так, сам же за это и расплачивается. Когда-нибудь ты сама это поймёшь».
Понять и принять бабушкину мудрость я так и не смогла, поскольку, на мой взгляд, было проще устроить вредному человеку какую-нибудь пакость. От моего мелкого вредительства и в школе, и на лестничной площадке, Полину Георгиевну спасало лишь то, что она была Лёшкиной матерью, а Карелова я уважала.
Не позволяя никому оскорбительных замечаний в адрес «маман», он, тем не менее, никогда не создавал ситуаций, способных сделать его в глазах общественности «маменькиным сынком». Время от времени я всё же с садистским удовольствием рисовала в своём воображении, как подкладываю на стул Мадам с десяток кнопок или заливаю клеем коричневую тетрадь, в которую «завучиха» старательно заносила все наши проступки, чтобы доложить о них на родительском собрании.
– Тётя Поля, это вы? – смущённо пробормотала я в трубку, – это Ира Мезенцева, извините, что побеспокоила, я только хотела узнать, Лёша не приехал?
– И-и-и-рочка, – голос на том конце трубки неожиданно превратил мое имя в длинный и горестный всхлип, – Ирочка, приезжай, горе у меня, такое горе!!! Нету Лёшеньки…
– Как нету? – спросила я, внезапно охрипшим голосом, не понимая до конца, что может произойти в наше время с молодым здоровым мужчиной, способным с легкостью раскидать, как щенят, нескольких хулиганов.
