Она вытерла слезы рукой, размазала их по щекам и затихла, сев на нижнюю полку горки. Уставившись в одну точку. Дочка Маша вышла из кухни и остановилась в дверях зала, не понимая, почему сначала было шумно, а потом все стихло. Она держала куклу, но увидев, что мама плачет, бросила ее на пол и подбежала к жене, чтобы уткнуться ей в грудь. Ольга механически обняла дочь, но так и продолжала сидеть ровно и прямо. Я смотрел на них.
Мне нечего было ей ответь. Я понимал, в чем меня обвиняют и даже внутренне соглашался с аргументами, но не мог исправить ситуацию. У меня отчаянно болела голова, ломило тело, я был физически не способен выяснять отношения.
– Знаешь, я все решила, – начала она говорить. По голосу, по ее неестественно равнодушному взгляду в пустоту, я все понял. – Я перееду к родителям. Пойми меня, я устала. Даже ругаться с тобой устала – без толку. Мне тридцать два, в сентябре тридцать три и что я имею? Лучшие годы почти прошли. Если я останусь с тобой, ничего в моей жизни не изменится, потому что ты ничего не хочешь менять. Ты – на дне и тянешь меня за собой. Почему я должна одна бороться за семью? Какие у нас общие интересы? Когда мы гуляли всей семьей в последний раз?
– Но ты же… – попробовал я защититься, но Ольга выставила поднятую ладонь, приказывая, чтобы я замолчал.
– Герман, ничего не говори, – равнодушно ответила она, – у тебя есть своя жизнь, у меня – своя. И вот за свою жизнь я буду бороться, а ты живи как хочешь.
Ольга с вызовом посмотрела на меня. Размазанные слезы блестели на щеках. Я должен был что-то сказать, но не мог. Если открыть рот, оттуда вылетел бы стон, а она ждала объяснений. И я тогда отчетливо понял, что это все. Все закончится. Манютка, моя маленькая лапушка, все еще грелась на груди жены, и я видел только ее маковку: место, где волосики – мягкие, пушистые детские волосики – закручиваются в спираль. Когда три года назад ее привезли из роддома, когда сняли чепчик и дали мне на руки туго запеленатый сверток, помню, как я приподнял дочь к самым глазам, чтобы лучше видеть, чтобы не пропустить ни одной детали, ни одной морщинки. И эта спиралька маленьких волосков на голове, как травинки, робко пробивающиеся через плотную землю, так отчетливо запомнилась мне, что даже в старости, когда я полностью ослепну, безошибочно найду это место на голове Маши.
Ольга поднялась и подошла к шкафу. Пока она выкладывала одежду, пока ходила по комнате, собирая свои вещи, Маша залезла ко мне на диван. Я накрыл дочь одеялом и тихо лежал с ней на одной подушке, ощущая сладковатый, с едва уловимыми нотками молока, детский запах. Ольга подняла дочь, переодела. Я смотрел на них и не мог понять, почему, пока могу что-то изменить, просто лежу и наблюдаю, как меняется моя жизнь? Сборы закончились. Маша вышла в коридор в зимнем комбинезоне как маленький космонавт, за ней следом вышла Ольга, даже не посмотрев на меня. Послышался звук закрывающейся двери и все стихло. У нас и раньше бывали ссоры, жена злилась, обижалась, игнорировала меня, но никогда не уходила. Когда за ней захлопнулась дверь, ощущение потери раздавило меня. Наша семья распалась.
Я согласился с наказанием, даже не пытаясь изменить приговор, фактически не сопротивляясь, потому что знал, знал с убийственной отчетливостью, что ничего не изменится и лучше не станет. Так какой в этом смысл? Ольга достойна лучшей жизни, и она по-своему права, хоть и видела в этой ситуации только себя.
Качнул головой, отгоняя воспоминания. Сколько они еще будут терзать меня? Я пришел в лес, чтобы найти место силы, чтобы обновиться и двигаться дальше, но тюрьма в моей голове никуда не делась, тяжелые кандалы все так же сдавливают грудную клетку.
Следующим утром я покинул Усьвимские столбы. Обновления, которого я ждал, не случилось. Сутки добирался до дома, вернулся в город на рассвете в понедельник. Во дворах продолжали тускло гореть фонари, освещая тротуары с разбитыми бордюрами. Подходя к подъезду, я посмотрел наверх, на окна своей квартиры. Ольга часто оставляла включенную прикроватную лампу на ночь, чтобы Маша, если вдруг проснется ночью, не испугалась бы темноты. Света в окне не было. Его и не могло быть, но все же я каждый раз цепляюсь за надежду, а вдруг?
Квартира встретила меня пустотой и холодом. Разулся, оставил рюкзак на пороге, прошел в зал. Электрический свет обнажил всю убогость обстановки – доступная (нет, дешевая!) мебель, расправленный диван со скомканным одеялом, пустая детская кроватка. Выключил свет. В темноте воспринимать действительность не так больно. При свете со всех сторон в меня летят обвинения в собственном бездействии. Даже предметы могут разговаривать. Одна ручка шкафа кривая, она расшаталась из-за ослабленного винтика и я уже год не могу найти десять минут времени, чтобы подтянуть ее. На нижней полке мебельной горки неубранный стакан с остатками чая и тарелка с разводами от кетчупа – перед уходом я ел спагетти и поленился отнести посуду на кухню. Красная тюль, которая так нравилась жене, сбилась к центру окна, по сторонам оголяя стены и трубы радиаторов. На полу, возле дивана, лежит скомканная салфетка, и я знаю, что в ней – огрызок яблока. Думал, уберу вместе с посудой и забыл. Эти детали кричат о том, кто их хозяин и какую жизнь он ведет.
Я держался в лесу, чтобы не уйти в отчаянье, чтобы найти правильный путь, который выведет меня из непролазных житейских дебрей, в которых я потерялся, но не могу сдерживаться сейчас в этой одинокой и давящей квартире. Первый луч восходящего солнца золотит потолок, и я чувствую, как из груди комом поднимается безысходность. Я не хочу идти на работу. Не хочу видеть коллег, не хочу делать вид, что в моей жизни есть планы на будущее.
Лучи солнца все больше высветляют комнату. Я наблюдаю рождение нового дня и не испытываю ничего. Даже магия вселенной не способна уничтожить мое безразличие. «Что ты делаешь со своей жизнью?» – возник вдруг вопрос в моей голове. «Ты знаешь, что тонешь, но не делаешь ничего, чтобы исправить это». Я лежал на диване и смотрел в потолок, я больше не сопротивлялся, жизнь подвела меня к выбору: или я сдаюсь и опускаюсь на дно или начинаю действовать. И эти ощущения отозвались безапелляционным вердиктом: «Если ты сдаешься – прими это здесь и сейчас и все закончится». Что-то внутри меня ждало ответ. Но что это было? Совесть, душа или я сам?
Что-то внутри меня взбунтовалось, поднялось гневом, уничтожило привычное ощущение покорности судьбе. На телефоне внезапно зазвенел будильник – шесть утро. Начался новый день и еще одна возможность все исправить.
Я поднялся с дивана и открыл окно. В комнату ворвался свежий воздух. Поправил занавеску, поднял с пола салфетку, убрал посуду на кухню. Зашел в душ, чтобы смыть с себя запах костра и ошибки, допущенные в прошлой семейной жизни. Яростно тер мочалкой по немытому телу, представляя, как смываю с себя вязкую апатию, липкую лень, наполняю тело энергией, желанием действовать. Переключил смеситель на холодную воду и стоял под душем, обжигаясь, отсчитывая про себя секунды, доказывая самому себе, что внутри меня опора не сломалась.
– Ааа, – закричал я, когда терпеть стало невозможным. Выключил воду, растирался полотенцем, разгонял застоявшуюся кровь: – Ух. Хорошо.
Кожу покалывает, каждая клетка пульсирует, наполняясь жизнью. На завтрак я приготовил омлет с зеленым луком, заварил свежий чай. Вечером, приду с работы, и сделаю уборку. Вымою каждый угол, перестираю белье и одежду, разрушу до основания прежнюю жизнь и построю новую. С этими мыслями я вышел из дома и поехал на работу.
Глава 3
Жизнь – существительное неодушевленное
Сейчас прозвенит звонок будильника, нужно только подождать несколько минут. Я всегда просыпаюсь чуть раньше сигнала. Люди придумали этому название – внутренние часы.
За окном солнечное утро, моя комната наполнена светом. У стены кровать, напротив письменный стол, на стене магнитная доска, на ней закреплено расписание дня. Есть небольшой стеллаж для учебников и маленький шкаф для одежды возле двери.
Лежа на кровати, переворачиваюсь на бок и ищу глазами на доске расписание дня. У всех нас, кто живет и учится в этой школе, есть расписание. Оно очень помогает, потому что исключает возможность выбора и последующую за ним непредсказуемость. Расписание – это победа порядка над хаосом. Я знаю свое расписание – Родникова Азалия Юрьевна, 9 «А» – наизусть, но все равно каждое утро проверяю, не появились ли в нем изменения.
Первый пункт: подъем. Второй: гигиенические процедуры. Третий: завтрак. Четвертый: занятия на уроках. Есть пятый, шестой, седьмой пункты и так до последней четырнадцатой строчки, в которой написано – сон.
Будильник зазвонил. Одновременно с его звоном в коридоре зазвучала музыка – гимн школы-интерната «Созвездие». Встаю и прохожу в уборную. В маленьком закутке есть унитаз и раковина с зеркалом. Ванной в моей комнате нет. Ее почти ни у кого нет. Если хочешь принять душ – нужно идти до конца коридора, там общая душевая. Но в расписании дня душ стоит предпоследним пунктом и мало кому из учащихся придет в голову нарушить распорядок дня, сломать привычный ритм.
Умыв лицо и почистив зубы, надев школьную форму, выхожу из комнаты. В коридоре по обе стороны стены двери в чужие комнаты. Здесь, на втором этаже, живет старшая группа – ученики девятых-одиннадцатых классов. Перед дверьми висят таблички с именами учеников и буквой класса. На первом этаже живут ученики младших и средних классов с первого по восьмой, их комнатки объединены общей прихожей и похожи на маленькие квартиры. В конце коридора, возле входной двери, стоит стол – пост нашей сестры-хозяйки. Рядом всегда открытая дверь в ее комнату. Сестра-хозяйка следит за порядком. Я осторожно прохожу мимо и иду на улицу в столовую, расположенную в другом крыле здания, завтракать.
После завтрака иду в учебный класс. Некоторые из учеников уже сидят за партами. На первой парте второго ряда, ровно напротив доски, сидит Соня. Рядом с Соней – Олеся. Олесе 22 года, она не учится в нашем классе, но сидит с Соней на всех уроках, потому что работает ее тьютором. Эта пара как две стороны одного целого, Соня часто не контролирует себя, может начать кричать и даже ударить другого человека, Олеся наоборот – всегда спокойная и сдержанная, она успокаивает Соню. Соня высокая, полная, темноволосая, с короткой стрижкой под мальчика. Олеся – маленькая, худенькая, светлые волосы собраны в хвост. Кажется, что Соня – главная, но это не так. Без Олеси Соня не может ничего, даже писать и считать. Олеся – ее центр притяжения и точка опоры. Во время урока Олеся кладет свою руку Соне на запястье, и Соня понимает, что может работать, может читать про себя и писать, но даже поддержка другого человека не способна вызвать у нее речь. У Олеси важная работа: своим касанием она удерживает равновесие одного человеческого мира.
Занимаю свое место – первый ряд у окна, четвертая парта. В классе тоже есть расписание, а еще висит таблица с нашими именами и оценками по всем предметам. Оценок много, они выстроились неровным забором. Мы всегда видим, у кого какие отметки, «4» и «5» – это хороший балл, «3» и «2» – плохой.
В кабинет заходят последние ученики – Гордей и Леня. Они дружат и больше никого в свою дружбу не принимают. В кабинете девять человек, не считая Олеси, цифры сошлись.
– Внимание, класс! – четко и громко произнесла Майя Вагизовна, заходя в класс. – Урок начался.
В подтверждении ее слов звенит звонок.
Со своего место я слежу, как учительница идет к своему столу, расположенному у окна. Она кладет стопку тетрадей, поднимает голову и внимательно осматривает каждого ученика, словно пытается определить с каким настроением мы пришли заниматься на урок. У Майи Вагизовны строгое лицо. Темные волосы до плеч, открытый лоб, под широкими бровями карие глаза, тонкий нос заостряется к низу, маленький рот. По обе стороны рта две глубокие морщины. Даже когда она не улыбается, морщины все равно видны. Еще у нее невероятной силы голос – четкий, твердый, он – звуковое подтверждение ее требовательности, с которой она относится и к себе, и к окружающим.
– Здравствуйте, ученики и ученицы, – говорит она. – Поприветствуйте учителя.
И хотя мы знаем, что здороваться нужно, никто из нас не сделает этого первым, без команды – мы так научены. Команда дана и все, кроме Сони, вразнобой произносим: – Здрав-ствуй-те!
Майя Вагизовна подошла к доске и написала мелом: пятнадцатое мая, классная работа.
– У нас осталось чуть больше недели до начала летних каникул. Сегодня повторяем материал, который мы проходили в течение учебного года. Вы в девятом классе, это важный этап. Впереди еще два года учебы, но уже сейчас нужно постараться понять, с какой профессией вы хотите связать свою жизнь.
Майя Вагизовна делает паузы между словами, чтобы смысл сказанного был понят нами. Соня елозит, она мотает головой, словно не соглашаясь. Олеся положила руку ей на плечо и слегка постукивает, успокаивает.
– У-у, – слышны протяжные, тягучие вздохи Сони и потом громче, – у-у.
Она с силой ударяет ладошкой по парте, ручка отскакивает на пол.
– Соня, успокойся, – говорит ей на ухо Олеся.
Майя Вагизовна поднимает ручку, возвращает ее на парту и продолжает урок дальше, будто ничего не произошло.
– На прошлой неделе мы писали контрольную работу за год. Некоторые из вас меня порадовали, а кое-кто огорчил. Итак, какие оценки вы получили?
Она подходит к таблице и выводит оценки напротив имен: Лёня – 3/3, Давид – 4/4, Гордей – 3/4, Соня – 4/4, Антон – 3/3, Максим – 4/5, Руслан 5/4, Сергей 3/3, Азалия 4/3.
– Аза, – обращается ко мне Майя Вагизовна, – выйди к доске.
Я поднимаюсь, иду между ряда парт. Беру в руки мел.
– Запиши, пожалуйста, предложение, – говорит учительница и диктует: «Моя приятельница любила кукол, за годы своего увлечения она собрала обширную коллекцию экспонатов».
Я записываю, стараясь на ходу вспомнить правила русского языка.
– Хорошо, – одобрительно говорит Майя Вагизовна. – Теперь сделай морфологический разбор существительного «кукол».
Морфологический разбор – это самое сложное. Нужно разобрать существительное, определить начальную форму, часть речи, постоянные и непостоянные признаки. Как много всего и как легко запутаться.
– Аза, – со вздохом сказала Майя Вагизовна, когда я закончила, – я могла бы понять, если бы ты допустила ошибку в разборе с глаголом, но существительное? Это программа начальной школы. Посмотри, ты относишь множественное существительное «кукол» к неодушевленной форме.
Я задумалась. А разве кукла – одушевленная? Как это? Да, человек может создать жизнь, но не может наделить душой. Кукла не может испытывать чувства, это всего лишь фарфоровая, пластиковая, тряпичная, глиняная или деревянная заготовка. Даже дерево живее куклы.
– А дерево? – спрашиваю я учительницу.
– А что дерево? – отвечает она и догадка мелькает в ее глазах. – Скажи, дерево – существительное одушевленное или нет?
– Одушевленное! – категорично отвечаю я.
Майя Вагизовна всплеснула руками, словно укоряя себя за невнимательность, за то, что не заметила чудовищную неграмотность раньше.
– Как дерево может быть одушевленным? – строго спрашивает она меня. – Ну-ка, вспомни правило: имена существительные…
Майя Вагизовна повторяет правило, но я ее не слушаю, смотрю в окно. Первое, что вижу – старый, высокий, мощный вяз в центре внутреннего дворика. Его толстые ветви покрыты грубой, бороздчатой корой. От центральных ветвей идут тонкие веточки, на которых распустились молодые листья. Листья шевелятся от ветра, и, кажется, будто дерево подзывает меня к себе. Позади вяза, намного дальше возле забора, растут сосны и ели. Они зеленые всегда. Их кроны соприкасаются друг с другом, ветви словно держатся за руки в хороводе.
– Аза, – прерывает поток моих мыслей Майя Вагизовна – не отвлекайся! На какие вопросы отвечают одушевленные и неодушевленные имена существительные?
В голове у меня хаос, очень тяжело отвести взгляд от мира за окном, но учительница подошла ко мне слишком близко, нарушив границу спокойствия.
– Отстань от меня, – отмахиваюсь я злобно. – Кукла неодушевленная, а дерево одушевленное, потому что живое!
– Не груби, – в ответ она повышает голос, – так нельзя разговаривать с учителем! Мало того, что у тебя ошибки, так еще…
Я перебиваю ее, пересказывая заученное из учебника:
– Живая природа – рождается, дышит, питается, размножается и умирает. Неживая природа – не рождается, не дышит, не питается и не умирает. Дерево – это живая природа, она одушевленная, она рождается, растет и чувствует.
– Но в русском языке за это отвечает грамматика! У неодушевленных существительных форма именительного и винительного падежей совпадает, – раздраженно отвечает учитель. – Проверим? Просклоняй слово лес. Найди ошибку!
– Это неправильно! – кричу я. – Дерево живое, одушевленное!
Я чувствую силу собственной правоты, она поднимается из сердца, наполняет тело внутренней мощью, позволяя смотреть учительнице глаза в глаза и не чувствовать боли.
– Это вы не видите ошибки! – кричу я. – Почему дерево неживое? Оно рождается от семечка, упавшего в землю. И земля живая.
– Не кричи, успокойся, ты пугаешь остальных! – Майя Вагизовна пытается подавить мои эмоции, в ее голосе хладнокровная уверенность профессионала. – Я объясню тебе: слово и образ – это разные вещи и ты путаешь одно с другим. Само по себе слово «дерево» с позиции русского языка существительное неодушевленное, так как подчиняется правилу, но слово несет в себе образ и в стихах, песнях, сказках дерево – вполне себе живой и самостоятельный персонаж. Теперь понятно?
Понятно ли мне? Конечно, понятно. Люди придумали обозначение образам, но исказили их суть. Жизнь, любовь, мир, душа, получается, тоже неодушевленные? Человек проживает жизнь и воспринимает ее как неживое? Разве это правильно? В моем мозгу возникли десятки образов, которые переплетены между собой смыслом. Чудо: зачатие, клетка, сердце, рождение. Жизнь. Каждый день. От первого крика до последнего вздоха. Но многие люди не чувствуют присутствие жизни. Когда-то им в школе сказали, что жизнь – имя неодушевленное, и они запомнили это и не видят, что окружает их, что все вокруг живое! И детей своих учат ошибкам, на которых выросли.
– Русский язык подчиняется правилам, – говорит Майя Вагизовна.
Отчаянье подступает к горлу, мне хочется громко кричать, чтобы выпустить его из себя, иначе оно разорвет меня изнутри. Но кричать нельзя. Ведь я тоже подчиняюсь правилам. От бессилия проступают слезы, бегут по щекам. Мне кажется, будто внутри меня все тоже плачет.
– А почему вы говорите «душа болит»? Как она может болеть, если неживая?
Майя Вагизовна задумчиво смотрит на меня. Ее взгляд горячий, неуютный, от него слезы на моих щеках просыхают.
– У-у, у-у – кричит Соня громко. Она подпрыгивает на стуле от возбуждения. Олеся просит успокоиться, сжимает ей запястье, но Соня извивается, не желает подчиняться. Соня соглашается со мной, она хочет сказать, что я права, но слова ей недоступны.
– Майя Вагизовна, – тихо говорит Олеся, – Соня нервничает.
В классе царит непонятное возбуждение. Одноклассники начинают елозить, осматриваться по сторонам, слышны скрипы стульев, у кого-то упала книга, кто-то с силой стукнул кулаком по столу. На первой парте мальчик вжал голову в плечи, закрыл уши руками.
– Тише, девятый А, тише, – Майя Вагизовна подошла к учительскому столу и взяла колокольчик в руки. Его звонкая трель зазвучала в классе. – Урок не закончился, – напоминает она, призывая всех к порядку. Голос – ее оружие, он может победить любого правильно выбранной интонацией.
Класс быстро успокаиваться. Ученики будто входят в транс под воздействием тона ее голоса. Майя Вагизовна смотрит на меня и говорит:
– Возвращайся на место, Азалия, и к завтрашнему дню повтори правило имен существительных.
Я села за свою парту, посмотрела в окно. Деревья продолжали раскачиваться от ветра. Их ветви тянулись к солнцу, потому что оно питает землю, дает ей жизнь. А земля дает жизнь многообразию других форм. И какой человек выдумал, что основа жизни – существительное неодушевленное?
Глава 4
Спецшкола для дураков
– Производственная компания «Комфорт Плюс», чем могу помочь? – деловито сказала Милана в трубку.
Из тускло освещенного коридора я смотрел на залитую светодиодными лампами приемную на Милану – нашего офис-менеджера. Большая радиальная стойка почти полностью прятала Милану за собой оставляя на поверхности лишь ее голову и часть худеньких плеч. Иногда она казалась мне новорожденным птенцом, сидящем в гнезде на вырост, беспрестанно чирикающим: Алло! Добрый день! Записала! Ждите замерщика! Приятного дня! Забавно, а ведь Милана – дипломированный юрист, но птенец еще не оперился, не окреп, чтобы дать бой жизни, поэтому она предпочитает пересидеть в теплом месте. А что? Работа не сложная, коллектив мужской и внимания через край. Каждый из нас тащит шоколадку, оказывает мелкую услугу, директор по настроению подкидывает премии. Да и нам приятно – прийти на работу, увидеть молодое свежее девичье лицо в противовес вечно недовольной жене. И не сказать, что Милана красавица, нет, обычная: невысокая, худая, прямые темные волосы до плеч, плоская попа, маленькая грудь, дело в другом, просто Милана – молодая. Не огрубевшая, не рожавшая, не сломленная гнетом бытовых проблем. Можно поговорить о ней о пустяках, вяло поволочиться, подмигнуть пару раз и кажется, что внутри вроде отпускает, вроде не так стар и еще не все закончено. Позитивные эмоции лечат, ведь так?
– Деревянные окна конечно лучше пластиковых. Экологичные, долговечные, натуральное дерево, – она нахваливала товар, сосредоточенно сдвинув брови, слушая, что говорил клиент на том конце провода.
Я прошел в приемную. В углу комнаты на небольшом постаменте выставлены наши лучшие образцы окон и дверей. Начищенные и отполированные они поблескивали на свету, как жемчужина в ракушке. На стенах висели подсвеченные золотистой светодиодной лентой открытые витрины с фурнитурой и аксессуарами. Этот уголок мы называли рождественским – настолько ярморочным, праздничным и блестящим он был.
Подошел к стойке. Милана подняла голову, посмотрела на меня без интереса и кивнула – привет!
– У нас есть окна из северной сосны, сибирской лиственницы и дальневосточного дуба. Последний вариант премиум-класса, гарантия двадцать пять лет. Что вы говорите? – На ее лице появилась нетерпеливое и вместе с тем раздраженное выражение. В трубке был слышен женский голос, который взволнованно о чем-то говорил. – Так я вам и говорю, гарантия двадцать пять лет. У нас высококачественная древесина, она не рассыхается. Что? Да. Записываю адрес, – она начеркала его на клочке бумаги. – Ждите замерщиков. До свидания.
Трубка с грохотом легла на аппарат. Милана закатила глаза кверху, подставила к виску указательный палец, показывая, что готова застрелиться. А ведь еще только восемь утра.
– Какие токсичные люди бывают, – говорит.
Я хотел попросить у нее свежезаваренный кофе, иногда она угощает меня директорским напитком – крепким, терпким, ароматным, но тут в приемную зашла Люба – вторая и последняя женщина в нашем коллективе. Люба полная противоположность Милане. Она как надоевшая жена, которая вечно учит жить, хотя сама не научилась этому. К сорока шести годам два развода, нормально? Два ребенка от разных мужей, но дети – золото и смысл жизни, а во всем виноваты мужики. Вроде посмотришь со стороны – ведь нормальная баба, и фигура в порядке, с небольшими округлостями, что ей только на пользу; и внешне хорошо сохранилась, видно, что ухаживает за собой по мере сил – волосы красит в рыжий, на веках тонкие стрелки, на губах всегда красная помада, но стоит ей открыть рот и все понятно. У нее манера разговаривать то насмешливо, то поучительно. Еще и самоуверенность через край, плюс зарабатывает хорошо – нафига ей мужик? Вот и работает за троих, и отвечает за все – от распределения объектов и выполнения заказов, до сбора рекламаций, и контроля остатков товара на складе. В перерывах еще отчеты пишет о выполнении плана. Директор ее ценит. Я знаю, что если настанет трудное время, то он уволит кого угодно, только нее её. Люба чувствует свое положение и говорит с нами, работниками, всегда в высокомерно-указательной манере.
– Шамаев, – говорит она мне, – заканчивай строить глазки Милане и иди работать, тебе не за это платят. У тебя сделка или ты забыл?
Обычно я бы промолчал или отшутился, но не сегодня. У меня была хреновая ночь и в затянувшейся черной жизненной полосе не видно просвета, так с чего я должен проглатывать еще и это?
– Слушай, а ты можешь говорить как-то попроще? – с раздражением ответил я ей. – У меня тоже не самое удачное доброе утро, но ведь я не сливаю свое дерьмо на тебя.
– Что? – удивленно-протяжно сказала она и начала набирать в легкие воздух, чтобы утопить меня в словесном потоке, но я обратился к Милане:
– Как ты говоришь, токсичные люди? Это точно, – кивнул в сторону Любы.
Мы улыбнулись друг другу словно шпионы, разговаривавшие на одном нам понятном языке. Я демонстративно подмигнул Милане и пошел к выходу. И тут мне в спину обрушился поток Любиных угроз: «Вообще оборзел! Сказать ему, видишь ли, слова поперек нельзя. Я больше не буду закрывать тебе полный день, когда захочешь по своим делам уйти пораньше. И вообще, еще одна жалоба от клиентов, и я пойду к директору!». Ее возмущение слышалось даже на лестнице в конце коридора, когда я спускался в рабочий цех.
На производстве всегда шумно и пахнет приятно – свежей древесиной. Два распильщика работают каждый за своим станком. Третий стучит молотком. В углу стоят пирамиды с готовыми оконными стеклопакетами. На полу в ящиках лежат инструменты, деревянные бруски, большие и малые доски. Из дальнего угла цеха тянет свежим табачным дымом, кто-то вновь нарушил технику безопасности. Здесь нет глянцевого света и отполированных откосов, здесь на полу валяется стружка и нужно следить, чтобы не вляпаться в морилку или капли пролитого на верстак клея, зато чувствуется нормальная атмосфера. Я поднимаю ребятам ладонь в знак приветствия и захожу в «аквариум» – огороженную стеклом и алюминиевым профилем каморку – к Виктору Александровичу, нашему мастеру.
– Опаздываешь, боец – говорит он, протягивая мне руку. – Чего такой уставший?
– Нормально все, не выспался.
Мастера мы называем дядя Витя, по возрасту он нам в отцы годится. Низенький, коренастый, голова белая как снег, ладони красные, мозолистые. Опыта и мастерства у него больше, чем у всей бригады вместе. До перестройки девяностых дядя Витя работал инженером-технологом на местной мебельной фабрике, контролировал производство. В его мышлении так и остался советский пунктик «качество ГОСТ», поэтому мастер органически не любит халтурщиков и жестко спрашивает с нас, если мы вдруг делаем некондицию.
