– Я не сказал «не знаю», я сказал «не надо».
– Как это «не надо»? Вот… – Я копаюсь в карманах. – Пятьсот рублей хотя бы. Вы же работали.
– Спасибо. – На секунду его лицо будто освещается изнутри, ровным, каким-то нездешним светом.
Он отворачивается и начинает собираться. Только что Николай починил мне газовую колонку для нагревания воды. И теперь этот седой сухопарый мужчина складывает вещи в старенькую сумку…
Везу его домой. Он опять молчит. Сначала заинтересовавшись моим внедорожником, Николай слушает рассказ молча, кажется, равнодушно и больше заинтересованности темой не проявляет. Теребит колено, точно оно у него болит. Смотрит перед собой.
– Николай, а почему вы от денег хотели отказаться?
– Так они счастья не приносят.
Да, деньги не приносят счастья, думаю. В связи с этим можно не брать плату за вызов.
– Но вы же работали! Я тоже не мог не заплатить. Думаете, я бы воспользовался тем, что вам деньги не приносят счастья?
Он поворачивается ко мне, и опять его лицо светится изнутри.
– Да?
– Да! – отвечаю. – Такая свежая мысль, человек за свою работу должен получать деньги.
Он улыбается. Его свет угасает.
– Давайте в понедельник, после шести, вам трубу заменим. Видели, она там потрескалась.
– Конечно. Сколько нужно на новую? Давайте я дам.
– Нет. – Он опять равнодушно смотрит вперед и теребит колено. – Я куплю.
– Хорошо, когда позвонить?
– Я сам позвоню…
Другие электрики, сантехники, слесаря отзываются о нем одновременно с уважением и иронической улыбкой. Он хоть и лучший мастер в поселке, но им не конкурент. Запойный.
– Говорят, он запойный, – рассказываю я жене. – Странно, никогда его пьяным не видел.
– Жалко, – вздыхает жена. – Интересный мужчина и такая болезнь. Откуда, почему…
– Я не знаю. Его не разговоришь. – В мужской красоте я не понимаю, вижу в правильных чертах Николая лишь мягкость и некоторое своеобразное благородство. – Он действительно интересный?
– Да, конечно, – отвечает жена. – Видел его глаза?..
В понедельник Николай не появляется. Не звонит и во вторник. Пришедший вместо него сантехник пожимает плечами:
– Ушел в себя.
– Так и сколько он будет в себе?
– Не знаю. Он необщительный. Человек-загадка. Кто ж его знает?
В среду набираю Николаю.
– Алло.
– Приходите, – говорю. – Все-таки давайте трубу у колонки поменяем.
– Я сейчас не могу, – короткий ответ.
– Хорошо, – соглашаюсь я и не знаю, как продолжать.
– У меня мама умерла.
Я бормочу слова соболезнования. И в конце разговора, забывшись, спрашиваю:
– Когда позвонить?
– Я сам, я сам позвоню…
Через неделю, прощаемся… Он заменил мне трубу, отказался назвать стоимость работы, согласился с моей ценой, на мгновение просветлел лицом, так, будто впервые видит столь хорошего человека, и попросил довезти до дому. Здесь близко. Я с радостью повез. Это моя последняя надежда хоть что-то узнать о загадочном Николае.
– Шумно у меня, – говорю, – дети замучили: то болеют, то хулиганят, то школа, то подготовка…
Молчит, теребит колено.
– А вы один живете?
– Теперь да.
Молчим. Едем.
– В случае чего поможете?
– Конечно.
– Вы всегда здесь?
– Всегда. С детства.
– И родители отсюда?
– Отец местный был, мать из Симферополя. Была.
– Значит, крымчанин настоящий.
– Получается так.
– Мне нравится Крым. Хочу здесь остаться пожить.
– Да? – Он поворачивается ко мне, и лицо его светится совершенно волшебным светом. – Надо вам тот насос, что в гараже, подключить. Напор будет больше. Я там все знаю. Ведь это я его когда-то ставил… – И как бы предупреждая мой вопрос: – Я сам позвоню.
Я так ничего и не узнаю о нем, хотя позже мне покажут окно квартиры в пятиэтажке, где он живет. И под окном я увижу старую облезшую модельку советского истребителя – игрушку, привязанную к подоконнику.
Я так ничего и не узнаю.
А пока смотрю, как он, чуть сутулясь, уходит от меня в раннюю крымскую осень. Бредет. Останавливается. Глядит куда-то вверх, на кроны начинающих желтеть деревьев. И, я уверен, лицо его светится в этот момент.
Ровным, каким-то нездешним светом.
«И свет во тьме светит…»
Памяти моей крестной матери Нины Георгиевны Бруни
Сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего.
Только Зеленая книга.
То ли время так умело стирает любое присутствие деталей прошлой эпохи из жизни людей, то ли предметы, да и сами люди столь недолговечны, но прошедшие тридцать два года погрузили в пучину небытия весь материальный мир, что окружал меня тогда, весь реальный мир, что был мною, оставив лишь дымку воспоминаний. Которые – и это надо признать, – вполне возможно, являются уже больше чем наполовину плодом моего воображения.
Что же осталось верного, крепкого и неизменного оттуда, из той жизни, минувшей, канувшей, прошедшей?
Зеленая книга. Зеленая книга.
Да, сейчас, когда я пишу эти строки, от той жизни, что я тщусь воспроизвести, не осталось ничего, но Зеленая книга лежит рядом со мной. Она почти не пострадала от времени. Несколько первых страниц помялись да переплет истрепался на корешке…
* * *
Даже ее имя казалось мне невзрачным. Ну что такое Ира? Скука. Мы все в нашей компании (или, как тогда говорили, тусовке) имели звучные имена, яркие англоязычные прозвища. Иногда их получали по какому-то поводу, иногда из-за какого-то случая. А чаще придумывали себе сами. По Москве, Питеру, Львову, Минску, да по всему СССР ходило множество Стивов, Литлов, Джонов, Фредов…
Причудливых прозвищ, которые прибавлялись к имени, тоже хватало. На ум сразу приходят Майк Чернуха, Юра Террорист, Миша Красноштан, Леша Хоббит, Ира Скай и многие, многие другие…
Так что, когда она представилась, назвавшись просто – Ира, без какой-либо приставки, я даже поморщился.
Ну что такое Ира?
Скука.
* * *
Я пытаюсь вспомнить, откуда в той квартире, где мы ночевали, читая Зеленую книгу, взялся ломик, которым я прогнал Боцмана, и не могу, но точно помню, ломик там был. Еще был старый круглый стол без скатерти, со вспучившейся от сырости и возраста столешницей, такой же дряхлый венский стул и диван без ножек…
Боцман явился неожиданно и приказал Ире собираться. Он был гораздо старше меня, думаю лет на десять или больше, так что в то время ему было около тридцати. Боцманом его прозвали за своеобразную шкиперскую бородку, которую он, видимо, сильно ценил и за которой следил…
Больше ничего выдающегося в нем не было. Этот человечек, вполне цивильный инженер, имеющий к нашей тусовке весьма далекое отношение, был Ириным любовником. Где-то познакомившись с ней, он разыгрывал страстную любовь будучи при этом женат, а Иру держал здесь, на хипповском «флэту», в нежилой квартире первого этажа. На втором этаже обитала знаменитая пара хиппарей Паша и Маша. Их «флэт» был местом тусовки днем и вечером, но ночевать часто приходилось на первом этаже.
Так вот, в тот вечер Боцман явно был недоволен чем-то. То ли тем, что дома у него не ладилось, то ли Ирой, то ли моим с ней соседством.
Скандал, разгоравшийся за стеной, принимал серьезные формы. Я слышал крики, звуки борьбы. Видимо, Ира не хотела собираться. Я встревожился. Честно говоря, было от чего. Несмотря на мирные декларации, наше общество было по-звериному жестоким. Иногда жестокость доходила до полной дикости.
Но пока это была простая возня. Возможно, она оборвется – криком, хлопками пощечин или, того лучше, звуками любви, как уже часто бывало.
Однако через пару минут я услышал мужской крик, как будто Боцман попал сам себе молотком по пальцу, а через пару мгновений ко мне в комнату влетела Ира.
* * *
Внешне она была невзрачной. Такая обычная кудрявая девочка с третьей парты. Когда я впервые увидел ее, то подумал: «Ей не место среди нас». Не место среди ярких и убогих, среди уродливых и прекрасных.
Ира была обычным воробьем. Правильные черты лица, тонкий заостренный носик, серые глаза…
Сейчас, когда я тщусь воспроизвести ту призрачную жизнь, что разбилась на мелкие осколки, смешалась с дорожной пылью и исчезла во времени, я могу вспомнить многое, но не ее лицо. Я почти не помню ее лица.
Только тонкие, почти прозрачные руки с бледными ладонями и белыми пальцами. А в ее руках ярким пятном видится мне – Зеленая книга.
* * *
Был вечер, когда Ира вбежала ко мне в комнату.
Желтая, слабая лампочка, что горела под потолком, делала все окружающие предметы мутно-зыбкими. Но даже в этой зыбкости кровь на Ириных губах была видна отчетливо. Красный след, на верхней и нижней губе. И на щеке слева.
Она успела лишь сделать два шага и прижаться к противоположной от меня стене, как в дверь вошел Боцман.
* * *
Боцман был мужчина некрупный. И, как сейчас я думаю, не слишком уверенный в себе. Он делал вид, что покровительствует Ире.
Подтянутый и аккуратный, что в нашей среде было редкостью, а еще и властный, в комнату ко мне он зашел, как к себе домой.
– Пошли! – сказал он Ире.
Эта кровь у нее на щеке и губах… И вид испуганный, загнанный какой-то.
– Здороваться надо, – сказал я. – И разрешения спрашивать, когда хочешь зайти в чужую комнату. Приличные мальчики всегда так делают.
– Тебя спросить забыли, пионер, – ответил Боцман и, в два шага оказавшись рядом с Ирой, схватил ее за руку.
