ISBN :
Возрастное ограничение : 16
Дата обновления : 08.08.2024
Я придумала еще интересное занятие: выбрать в толпе человека и смотреть, повернется он или нет на наш пристальный взгляд. Зачем мне это надо? Не знаю. На мой взгляд почти все оборачивались. У Вити редко. Он заметил:
– Я же сказал: ты моя Синильга…
– Ты была в него влюблена? – спросила Марта.
Я ничего не ответила.
– Он хотел смотреть только на тебя, а не гипнотизировать спины прохожих, – заметила она.
– Мы с Витей мечтали вместе учиться в Ленинграде. Я на год раньше заканчивала школу. Мы ровесники, но он позже пошел в первый класс.
Витя просил, чтобы я поступала в университет в городе нашей мечты, в любимом Ленинграде.
Мы никогда не были там, но знали его улицы, площади, каналы, не говоря уже об истории города и его знаменитых жителях. Мы покупали и вместе читали книги об архитектуре Ленинграда, собирали репродукции картин его знаменитых музеев. Они до сих пор хранятся у меня.
Как-то Витя пригласил меня на фильм «Мелодии белой ночи». Уже одно это название очаровало нас.
Музыка Шварца в фильме – это нежное звучание тонких хрустальных душ под теплым взглядом белой ночи.
Чистота и кроткая нежность чувств влюбленных героев волновали нас, и рука Вити, лежащая на моей, подрагивала в осторожном касании моих пальцев.
А потом – словно тонкий звон разбитого стекла – безысходная тоска влюбленных, ощущающих близкую разлуку. Молочное небо опускалось к ним, чтобы укрыть, сохранить чистоту их невысказанной любви, не требующей слов. Чувствование душ важнее всего.
Речь их любви – пронзительная музыка, летящая с печальных облаков, наполняющая души нежностью…
«Ты похожа на Комаки Курихара. Ты – моя прекрасная и нежная японка. Я не могу без тебя. Ты же поедешь поступать в Ленинград? Обещай!» – шептал Витя.
* * *
Я помню наш первый снег. Город неожиданно изменился: стал плавным и мягким. Он исчезал в кружащемся пространстве. Словно перевернули белый земной шар, и снежинки – серебряные пушинки с холодного небесного одуванчика – поплыли в невесомости, и не понять: то ли они опускаются с неба, то ли оторвались от земли и поднимаются вверх.
Почему-то меня раньше так не волновал первый снег. А тут вдруг захотелось кружиться вместе с снежинками. Город в воздушном одеянии из белоснежного шифона плыл в медленном танце – нежно и грациозно, словно на первом в своей жизни балу.
Я видела людей, как в замедленной съемке: они поднимали головы вверх, пытаясь увидеть и впитать в себя беззвучную кристальную красоту.
А мы с Витей смотрели друг на друга сквозь снежный шелк, ласкающий лицо и пробуждающий непонятные ощущения от этого чувственного прикосновения…
Снежинки садились на его длинные светлые ресницы, прибавляя нежности его взгляду.
Умиротворение – и вихрь чувств. Как это может сочетаться? Странно… И это наполняет счастьем. Что же тогда счастье? Взгляд? Ощущения? Прикосновения?
Почему-то появилось опасение: вдруг все это исчезнет вместе со снегом? Растает он – и счастье уйдет.
Трепетные чувства Вити вызывали во мне беспокойство. Почему? Мне казалось, что у меня они иные – не такие, как у него. Я ощущала в нем что-то непонятное мне и замечала, что он пытается сдерживать себя, если мы находимся слишком близко к друг другу.
Я ловила его восхищенный взгляд и понимала, что сейчас я для этого мальчика – центр вселенной. Его любовь кружила и поднимала меня над землей. Мое беспокойство и попытки разобраться в своих чувствах растворялись, когда я видела его глубокий и нежный взгляд.
Витя стряхивал снег с моего пальто, снимал с моего рукава большие снежинки, мы рассматривали их рисунок, графический и идеальный. А счастье? Оно идеально?
Каждый первый снегопад в году (Марта, ты представляешь, сколько лет?!) я вспоминаю наши лица, обращенные вверх, где в дрожащем свете фонаря безмолвно танцевали снежинки, и слова Вити из письма: «Вера, ты помнишь тот первый снег? Я хотел тебя так прижать к себе, чтобы мы слились в одно целое. Мы же одно целое?»
Знаешь, Марта, я до сих пор чувствую запах того дня, беззвучие пространства и тонко звучащую музыку внутри нас.
Чувства свежи, они не стареют, а остаются яркой каплей акварели на многоцветном холсте жизни.
Бывает, я вижу фигурки влюбленных подростков, освещенных фонарями. Рой снежинок приобретает форму от их света, а я чувствую волны притяжения между этими двумя, чистоту их чувств. Это заставляет прохожих смотреть ласково на влюбленных, вероятно, и у них был первый снег и первая любовь.
* * *
Восьмого марта мы собрались у Вити. Слушали музыку, пили чай. Он волновался, опекал, словно невзначай дотрагивался до моей руки.
В комнате у него мои большие портреты – почти всю стену заняли. Как он их сделал?
Познакомилась с его мамой. Она, оказывается, директор одной из школ. Потом моя одноклассница Лариса поведала, что мама Вити интересовалась мной у наших учителей. Откуда подруга это знала, я от волнения даже и не спросила.
В этот день Витя меня поцеловал. В щечку. Он был взволнован. Я, как мне казалось, спокойна. Он признался в любви. Я не могла ему ответить тем же. Я очень внимательно отношусь к словам. Витя был для меня другом, очень близким другом. Но самые важные слова сказать я не могла.
– Вера, какая у тебя мечта? – спросил он меня.
– Cыграть «Лунную сонату». А у тебя, Витя?
– Я хочу всю жизнь быть с тобой, моя японочка…
Марта, это было детство, которое пыталось превратиться в юность. Почему пыталось? Я не готова была к этим изменениям. Я чувствовала себя только что вылупившимся птенчиком, желающим познать сразу весь мир. Но мир открывался медленно. И часто приносил разочарования.
* * *
И вот я – студентка. Но учусь не в Ленинграде. Так сложилось. Получаю письма от Вити каждый день. Он любит меня и ждет на летние каникулы.
Я прилетаю в Волжский. В аэропорту вижу Витю с букетом ирисов. Мы неуклюже обнимаемся.
Через неделю у него выпускной. После официальной части запланирована поездка на пароходе – встреча рассвета. Витя меня пригласил.
Мама, провожая нас, говорит ему: «Витя, какой берешь Веру, такой чтобы утром и вернул». О чем это мама? Краска заливает мое лицо. У меня и мыслей об этом нет. Это исключено…
Витя – высокий, элегантный, низко склонялся надо мной и читал стихи, которые написал накануне. Одноклассницы все пытались увести его танцевать. Но он от меня не отходил ни на шаг. И много фотографировал. Хотя я смущалась – не люблю этого. Мы с ним все время провели на палубе: поздоровались с Луной, сочиняли стихи про лунную дорожку, приветствовали солнце…
Через неделю Витя уезжал в Ленинград. Я боялась этого момента, ощущала его неотвратимость. И он пришел болью и предчувствием конца.
Я проводила Витю в аэропорт. Он говорил о том, что обязательно поступит (я знала, так и будет – он умный, с золотой медалью школу закончил), потом я переведусь в Ленинград, и мы будем учиться вместе.
Я вернулась домой и почувствовала свое одиночество. Что-то уходило – большое и важное, чистое и неповторимое. Мама успокаивала:
– Верочка, будут каникулы, и вы увидитесь.
Я ответила:
– Я никогда его больше не увижу.
И долго горько плакала, уткнувшись в мамины колени, а она гладила меня по голове и тоже плакала.
* * *
Знаешь, Марта, это странно, но его мама, Надежда Георгиевна, стала писать мне письма. У нас с ней много общего: любимые писатели (и мой Голсуорси!), художники, музыкальные произведения.
Она обмолвилась, что в Витиной комнате в общежитии на стене три моих больших портрета. Все интересуются, чье это изображение. А он отвечает: «Это моя любимая японская актриса».
Витя узнал, что необходимо сделать для моего перевода в его университет. Я готовлю документы, а в подсознании мысль: ничего не будет. Почему? Чувствую.
«Вера, ты не приехала. Но наш город все еще надеется… Моя японочка, моя малышка, я все еще жду… Мое нежное счастье, обещай невозможное…»
* * *
Мы с Мартой молчим. Я думаю о том, что где-то затерялось мое хрупкое счастье. Или живет во мне и с первым снегом приходит, чтобы теперешнюю жизнь очистить, освятить, воскресить и вознести мою душу к чистоте, которая бывает только в юности. А мы, взрослые люди, заблудились в мелочности быта и преувеличенных проблемах.
Исчезает хрустальность ощущений – и только музыка из нашего фильма трепетно зовет вернуться туда, куда забыты пути…
Но сегодня я словно возродилась: то ли от прикосновения к иконе Казанской Божьей матери, то ли от воспоминаний о Вите – первый раз пришедших не чувством вины и сожаления, а благодарностью за нежное и бережное чувство, которое помогло мне вознестись над прошлым и услышать его незабываемую пронзительную ноту.
Я достаю из сумочки кулон, который Витя подарил мне на прощанье.
«Мама была в Японии и по моей просьбе привезла его для тебя, моя недоступная японочка. Когда тебе будет трудно, знай, что человек может, как этот феникс, возродиться даже из небытия. Мы можем все, когда мы любим», – как рефрен повторил он последнюю фразу.
Этот феникс всегда со мной, как талисман той жизни, которая когда-нибудь вернется ко мне чистым снегом, белыми ночами, светлыми чувствами.
Я приеду к тебе, мой любимый город.
Прости, Витя, что я буду объясняться ему в любви еще и еще раз теми словами, которых ты не дождался от меня…
Город простит меня и ответит взаимностью…
Несовременный роман
– Несправедливо! – хотела закричать Анна, не решаясь открыть дверь.
Слабость во всем теле требовала опоры, и девушка, прислонившись к стене, долго стояла, прежде чем войти.
Ее встретила Валя, дочь Ирины Сергеевны. Они обнялись и заплакали. Анна поздоровалась с людьми, сидящими за столом, присела на свободный стул.
Крупные бутоны белых роз расплывчатыми мазками светились в проеме окна. Возле них в светлой рамке – фотография.
Анна вытерла слезы, и цветы приобрели холодную строгость линий, а фото – четкость. Это Алеша, будущий оператор, сделал снимок класса, остановил мгновение, когда все были счастливы. На этом поэтическом вечере они читали свои стихи, слушали любимую музыку и прощались со школой и с любимой учительницей.
Анна сидит рядом с Ириной Сергеевной справа. Дима – слева. Сначала Анна и Дима оказались рядом, а учительница позади, но Алеша пригласил ее сесть в первый ряд. Так Ирина Сергеевна оказалась между ними. Она навсегда осталась между ними…
Эта фотография и у Анны на видном месте. Она не раз вглядывалась в нее, когда хотелось вновь пережить эмоции того последнего учебного года.
В глазах Ирины Сергеевны Анна видела печаль – и это примиряло ее с той ситуацией, что тогда сложилась.
Недавно Анна увеличила фото и теперь подолгу смотрела Диме в глаза, гладила его лицо, мысленно вела разговор.
Рукав его пиджака касался светлого платья Ирины Сергеевны. Анна понимала, что он желал чувствовать ее, сливался с ней невидимыми волнами. Это слияние много лет эхом боли отдавалось в Анне. Она видела во взгляде Димы волнение и счастье. Казалось, он смотрел в объектив. Но нет. Он погружен в свои эмоции.
Между ним и Ириной Сергеевной происходило то, о чем Анна писала в одном из своих сочинений о героине романа: «Любовь не всегда выражается словами. Ее трепет в прекрасных ощущениях и легких прикосновениях. Они дают гораздо большее счастье, чем слова, если чувствуешь ответную любовь. Грустно понимать, что когда-нибудь исчезнет это особое восприятие, а любовь уйдет». Теперь бы она добавила строку о том, что дольше всего длится безответная любовь.
Когда Анна первый раз увеличила фотографию, то вздрогнула, отчетливо увидев глаза своей любимой учительницы, светящиеся счастьем. Словно из-под темного сукна времени вырвался на волю этот лучистый взгляд любящей женщины. О чем она думала в тот миг? О том, что через месяц выпускной, и она будет уже не учительницей, а просто женщиной, молодой и красивой, не подавленной педагогическим долгом. Или существовал иной долг?
Анна бережет листок со стихами Димы, он их читал на выпускном. Она попросила его у Ирины Сергеевны, чтобы переписать в свою тетрадь. Это поэтическое признание в любви, таившееся в строках, кружило голову и переворачивало душу, словно было посвящено ей. Анне стыдно до сих пор, что она не вернула листок. А Ирина Сергеевна никогда не напомнила ей. А могла. Тем более позже они стали близки, переписывались, встречались в каждый приезд Анны.
Дима не был ни на одной встрече выпускников. И не приезжал в их городок. Родных у него там не было, а мама переехала в Москву, когда Дима закончил университет и начал работать.
Анна вновь и вновь всматривалась в глаза Димы, и ее охватывал пожар, когда она ощущала томление страсти между Димой и Ириной Сергеевной.
И сейчас, вспомнив это, Анна опять почувствовала себя несчастной, как тогда, девятнадцать лет назад. Теперь жалость не только к себе, но и к ним, захлестнула ее, и слезы вновь затушевали пространство.
Она не заметила вошедшего мужчину, не обратила на него внимания, и когда он сел рядом с ней. Он наклонился и тихо сказал:
– Здравствуй, Аннушка!
Этот голос…
– Дима!
* * *
Анна влюбилась в Диму с первого дня, как он появился у них в седьмом классе. Смуглая кожа, синие глаза… Не голубые, а именно синие, цвета вечернего южного неба. Смотреть долго в его глаза она не могла: ее тянуло погладить его по щеке, взять за руку и идти так долго-долго, чувствуя его тепло. Она сразу же решила для себя, что в этой жизни ей нужен только Дима.
Дима не являлся лучшим учеником. Но Анна знала, что он много читает, а для нее это служило главным критерием оценки человека.
– Не Лобачевский и Ньютон, – говорил он. – И уж тем более не музыкант. Отец заставляет играть на баяне, но я перестал ходить в музыкальную школу.
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом