– Но я ведь не на острое, я сама, по направлению.
Санитар стал сердиться.
– Я, что ли, порядки устанавливаю? Так положено. Вещи и верхнюю одежду провожающим, а они – дальше.
Ольга сняла шубу, отдала её, мягкую, душистую, чужому мужику в сероватом халате. А потом полчаса, пока оформляли теперь уже в отделении, пока переодевалась, заселялась в палату, дрожала, что там с вещами.
Медсёстры были молодые, незнакомые. И борзые до предела. Вопросы задавали рыкающе, не просили, а приказывали… Ольга, конечно, никогда не бывала в тюрьмах, но, судя по фильмам, именно так ведут себя надзирательницы. Она растерялась, как-то быстро сдалась, и руки сами собой потянулись за спину, словно у зэчки.
Ввели в палату, где уже обитали четыре женщины: две – примерно возраста Ольги, в районе тридцати пяти, одна – лет слегка за двадцать, а четвёртая – пожилая.
Встретили её затравленными взглядами. Лица голые, ненакрашенные… Не поздоровались, даже не кивнули.
– Добрый день! – сказала Ольга и улыбнулась.
– Добрый? – вопросительно отозвалась одна из её ровесниц; остальные промолчали.
Раньше было иначе. Каждая палата – маленький женский клуб. Постоянный щебет, перебирание косметики, нарядов, советы, споры, а теперь – гнобящая тишина. Надавила на уши, будто Ольга нырнула глубоко под воду.
Присела на свою кровать, разглядывала соседок. Не в упор, но внимательно. И тревога всё росла, росла, стала колоть, жечь. Женщины были неживые…
Потом принесли чемодан.
– А шуба?
– Зачем тебе шуба? – спросила старшая медсестра, но по возрасту явно младше Ольги.
– Волнуюсь…
– Шуба – где надо. А кто слишком у нас волнуется, тех на острое переводим.
Ольгу тряхнуло.
– А что вы хамите?
– Хамлю? – Медсестра посмотрела на неё ледяными глазами. Вернее, с какой-то ледяной злобой. Особь с такими глазами не будет орать, даже голоса не повысит, а просто возьмёт и задавит. В прямом смысле слова. Потом скажет, что суицид…
Ольга открыла чемодан. Он был почти пуст.
– А где платья? Косметичка? Туфли? Плойка? Сигареты где? Что за фигня-то такая происходит?!
Возмутилась громко, открыто – медсестра уже вышла.
– Теперь тут жесть, – сказала та ровесница, что отозвалась вопросительным «добрый». – Я спецом расслабиться легла, а теперь понимаю, что сдыхаю медленно.
– А что произошло? Почему так?.. Как вас зовут, извините?
– Ксюша, – с рефлекторной кокетливостью ответила та, и тут же голос снова стал горестным: – Ну что, поменялись порядки. Это их любимое объяснение. Сегодня самая свирепая смена.
– Да уж, как из тюрьмы строгого режима… А вы здесь не первый раз?
– Второй.
– Все не первый, – подала голос пожилая. – И никто с таким не сталкивался.
– Надо жаловаться тогда.
– Жаловались. Только хуже.
Но Ольга пожаловалась. После первого обыска – настоящего шмона.
Через три дня её жизни в больнице, утром, после завтрака, в палату влетели те самые медсёстры-надзирательницы и чуть не в шею выгнали всех в коридор. Ольга чудом успела прихватить ноутбук, в котором делала наброски новой картины.
Стояли в коридоре, а за дверью слышался стук выдвигаемых ящиков в тумбочках, скрип панцирных кроватей, шуршание пакетов. Что-то падало, хрустело.
Минут через пятнадцать их запустили обратно. Вещи не валялись, постельное бельё не сброшено на пол, но сразу стало понятно, что каждая мелочь, каждая тряпочка ощупана чужими руками… Медсёстры торжественно выносили сигареты, ножницы, пилочки для ногтей.
– По какому праву всё это происходит? – стараясь не сбиться на визг, спросила Ольга.
– По праву правил больницы, – дёрнула плечами старшая. – Это вам не курорт, а больница. И вас тут должны лечить, а не развлекать.
Это «должны лечить» прозвучало как «должны разреза?ть на куски».
Заправив постель, наведя порядок в тумбочке – кое-что протерев влажными салфетками, – Ольга пошла к завотделению. С ним, как она считала, у неё были особые отношения.
Нет, ничего такого, просто то участие, какое проявлял к её здоровью Вениамин Маркович – всегда сразу принимал её или давал советы по телефону, случалось, звонил сам, – не могло не вызывать у неё чувства, что он её выделяет. Ей хотелось в это верить…
Как-то Ольга подарила ему свою картину, и Вениамин Маркович искренне благодарил.
Сейчас она сидела в его кабинете и говорила плачуще:
– Это… это беспредел самый настоящий… извините за слово. Выдают утром четыре сигареты на весь день, а если находят спрятанные – отбирают. Пользоваться ножницами, пилочками, краситься – только в присутствии сестёр. А они смотрят как звери. Особенно эта, которая сегодня старшая.
– Алина Борисовна, – уточнил врач.
Ольга на некоторое время оторопело замолчала – не могла осознать, что у этой стервозины тоже есть имя и отчество.
– Наверное, – кивнула наконец. – Она… Это просто возмутительно. Как в тюрьме какой-то… строгого режима. – Сравнение со строгим режимом не выходило у неё из головы.
– Да, я понимаю вас, Ольга Евгеньевна. Понимаю и сочувствую. Не вы первая приходите ко мне с этим.
Вениамин Маркович протяжно вздохнул, и Ольга увидела, какой он усталый, измотанный. А ведь немногим старше неё – скорее всего, сорока нет. Она знала, что у него жена, дети; наверняка, кроме профессиональных, донимают и домашние заботы и проблемы. Ещё вот и такие разговоры – о хамках медсёстрах. Бедненький…
– Режим, – он усмехнулся, и от усмешки его усталость стала очевидней, – режим ужесточился, это правда. Я ничего не могу сделать – медсёстры действуют в соответствии с регламентом. Так что прошу вас, Ольга Евгеньевна, потерпеть. Пожалуйста. И не беспокойтесь. Хорошо? Иначе наш курс не принесёт никакой пользы… Как ваша живопись? Что читаете? Посоветуйте что-нибудь стоящее…
В общем, от него Ольга вышла более-менее успокоенная. Вернее, смирившаяся. Даже несчастные четыре сигареты в сутки не вызывали такого негодования, как поначалу. Тем более что накуривалась во время прогулок – покупала в ближайшем магазине пачку «Парламента», а на входе в отделение сдавала медсёстрам.
– Мы скоро ларёк табачный откроем, – шутили те. – Все полки забиты.
Но смирение разрушало Ольгу – она чувствовала, что опускается. Скоро станет как эти её соседки – посмотришь на их почти насекомое существование и реально с ума начинаешь сходить… Вспомнились соседки прежних лежаний.
Те с раннего утра начинали чистить перья, выбирать, в чём пойдут на завтрак, а в чём примут на обходе Вениамина Марковича. Красились, перекрашивались. Сколько было жизни…
Помнится, Ольгу они бесили, а теперь хотела, умоляла какие-то силы, чтоб случилось чудо и вернулась та атмосфера.
Чуда не происходило: в палате, как ядовитый туман, висела зеленющая тоска. Наряды, косметички, плойки были заперты у медсестёр; женщины чахли.
Спасаясь, Ольга погуглила ближайший салон красоты и во время прогулки, когда дежурила не очень злая смена, отправилась делать маникюр. Если опоздает, эти вряд ли набросятся.
Вошла в салон – переоборудованную квартирку на первом этаже пятиэтажки – смело, гордо, всячески стараясь вернуть то ощущение, какое было до больницы: ощущение, что она подарок этому миру, она – победительница. И то, что оказалась в нынешнем положении – чуть ли не заключённой, у которой отобрали почти все вещи, заставили жить по унижающим её регламентам, – случайность. Скоро эта случайность будет исправлена.
– Добрый день! – сказала громко и широко улыбнулась, распахнула глаза.
И так застыла, окаменела с этой улыбкой, которая стала постепенно оползать к подбородку: перед ней стояла Алина. Та самая Алина Борисовна.
На лице надзирательницы мелькнуло замешательство, но быстро сменилось выражением приветливости и чего-то такого, что бывает у официанток, горничных, консультанток в бутиках.
– Здравствуйте! – ответила. – Проходите, пожалуйста. Что будем делать? Стрижка, маникюр, педикюр?
– Я… Я хотела маникюр. – Ольга услышала в своём голосе виноватость, собралась и повторила увереннее, жёстче: – Маникюр.
– Отлично! Классический? Французский? Бразильский? Френч? Можно сделать кружевной…
– Мне нужен шеллак. – Ольга решила выбрать посложнее. – Есть такая услуга?
– Конечно! Раздевайтесь, вот вешалка…
В салоне были ещё девушки, но в те полтора часа, пока происходило снятие старого лака, остригание отросших ногтей, накладка нового, сушка под УФ-лампой, она видела только Алину. Как вошла, влипла в неё и взглядом, и сознанием, так и не могла оторваться. Испуг, недоумение скоро испарились, осталось любопытство: Ольге было интересно наблюдать за хамкой, чуть не садисткой в другой обстановке. И практически ничего общего с той Алиной у этой не было. Взгляд другой, голос другой, даже движения. Словно добрая близняшка.
И, как это заведено у маникюрщиц, она начала рассказывать… Обычно в салонах велись разговоры о сериалах, новых поездках ведущих «Орла и решки», о событиях в «Доме-2», новости о Баскове, Бузовой, Лере Кудрявцевой, и Ольга слушала их с интересом: сама она телевизор почти не смотрела, журнальчики не читала, сериалы предпочитала умные и сложные, а тут вот – раз в месяц – будто оказывалась в иной реальности.
Но Алина рассказывала не о сериалах и звёздах, а о своей жизни. Как-то так ненавязчиво начала, и потекло, потекло неспешно, без нервов и рыданий в горле. Словно делилась сюжетом неоригинального, вторичного, но всё же цепляющего за душу фильма.
Ей двадцать семь. Дочка и сын, больная мать. Живут здесь, недалеко, в двухкомнатной квартире. Мужа нет и не было. Мужчины появляются, конечно, но до свадьбы не доходит. Зато детей оставляют. С детства хотела стать врачом, правда, в школе училась неважно, поэтому пришлось уйти после девятого. Окончила медучилище, стала работать медсестрой. Сначала в тубдиспансере, а потом перешла в эту больницу – и к дому ближе, и опасность заразиться туберкулёзом или ещё чем минимальная.
Денег постоянно не хватает, алименты – слёзы просто: «эти, папаши-то, никто нигде официально не работает», – поэтому, когда приятельница предложила подрабатывать в салоне красоты, с радостью согласилась. «А что – сутки на смене, сутки отсыпаюсь и по дому разное, а потом день здесь. Терпимо». Прошла курсы, стала мастером.
В ответ Ольга рассказала, что художница. О выставках, поездках, заказах портретов богатых людей, даже мэра…
Расстались чуть ли не подругами, и Ольга как-то летяще, как в старой песне поётся – летящей походкой, не чувствуя своего веса, дошла до корпуса, возле крыльца выкурила сигаретку. Поднялась в отделение. Сигареты решила не сдавать – спрячет под тумбочку. Остальные бригады медсестёр, кроме Алининой, обыскивают формально, а чаще не обыскивают вовсе; Алина же вряд ли теперь будет свирепствовать. По крайней мере, по отношению к ней… Откровенный рассказ, двести рублей сдачи, которые Ольга не взяла, имели какое-то значение.
Но она ошиблась. На следующий день шмон случился раньше, чем обычно, – во время завтрака. Обитательницы отделения были в столовой, а в это время Алина со своей напарницей переворачивали постельное бельё, рылись в тумбочках, двигали нехитрую мебель.
Входя в палату, Ольга сразу наткнулась на лицо Алины. Как и вчера, в салоне. Наткнулась и попятилась, будто ударилась о стену. Грязную и шершавую. Теперь лицо медсестры было перекошено от ненависти и возмущения.
– Это что опять? – зашипела Алина и скакнула к Ольге, помахивая «Парламентом», – какого-нибудь сантиметра не хватало, чтоб пачка тыкалась в глаза. – Это что, спрашиваю? Сколько раз говорить: никаких сигарет! Ни-ка-ких! Что, вообще запретить? А?
– Как вы можете… Как вы можете так? – Ольга говорила с усилием, будто её душили, изумлённая не самой грубостью, а грубостью после душевной близости. – Мы ведь вчера так хорошо… Как вы можете так меняться, Алина?
– Могу. А что? Сегодня – не вчера. Сегодня у меня другая функция: не давать вам тут курорт устраивать. Нашли тёпленькое местечко: лежать, покуривать… Психика у них тонкая! Паразитки.
– Заткнись! – проорала Ольга, готовая вцепиться в волосы медсестры. – Мразь! Я тебя уничтожу, скотина!
Алина отступила на шаг и спокойно сказала напарнице:
– Настя, у нас приступ. Физическая угроза персоналу. Вызывай санитаров – необходим перевод на острое.
Сюжеты
…Ну хоть на один вопрос вы можете ответить: Аменхотеп Четвёртый и Эхнатон – это один и тот же человек или разные?
На сей раз преподша Древнего мира Инна Андреевна принимала зачёт не в аудитории, а на кафедре – тёмной тесной комнате с тяжёлыми картинами, книжными шкафами из почерневшего дерева, закрытым шторами окном. Будто внутренность гробницы…
Олег подвигал плечами и пробубнил:
– Один.
– Та-ак, – в голосе Инны Андреевны появилась человеческая нотка. – А кто это такой?
– Фараон.
– Так-так. А почему же у него два имени?
Олегу было двадцать пять лет. Но сейчас он ощущал себя пятиклассником… Да нет, в пятом классе он любил историю, многое знал, получал в основном пятёрки. Теперь же его, повидавшего жизнь первокурсника столичного вуза, от неё тошнило. От одного только упоминания о фараонах, ассирийцах, Урарту, шумерах… Словно какие-то промасленные бинты от мумии совали под нос…
– Ну, что молчим?
Хотелось сказать Инне Андреевне, что она просила ответить хоть на один вопрос, а он, Олег, ответил уже на два. Но это наверняка разозлит преподшу ещё сильнее. И Олег молчал, глядя в пол, как провинившийся подросток.
Провинившийся, но не сдающийся – сюда он поступал не затем, чтобы снова погружаться в истлевшую древность.
– Почему у этого фараона два имени? – голос Инны Андреевны вновь металлически заскрежетал.
«Так прогонит или впаяет незачёт?» – вяло гадал Олег, не пытаясь выдвигать версии по поводу двух имён. А знать он, конечно, не знал. Да и не хотел.
Это была пятая пересдача, на дворе начало апреля. Скоро летняя сессия, а у него с зимней хвост.
– Судя по журналу, вы, – преподша глянула в зачётку и хлестнула Олега именем-отчеством, – Олег Валентинович, присутствовали на лекции, где я рассказывала о том, почему этот фараон из Восемнадцатой династии был сначала Аменхотепом Четвёртым, а потом стал Эхнатоном. Неужели ничегошеньки в памяти не отложилось?
Лекции Олег старался не прогуливать, но слушать получалось редко. Мозг попросту не желал включаться. Как клапаны там какие-то возникали, перекрывали…
– Вот вас здесь на писателей учат, – со злой насмешкой заговорила Инна Андреевна; сама она была почасовой, из МГУ. – Но как можно вам, будущим, так сказать, писателям, проходить мимо таких сюжетов? Даже не то что проходить, а попросту не знать. А?
Она замолчала, ожидая, видимо, что Олег спросит: «Каких сюжетов?» Олег молчал. Преподша покачала в руках зачётку – казалось, вот-вот шагнёт к столу, возьмёт ручку и черкнёт в нужной графе короткое «незач». Но не шагнула – любовь к своему предмету в этот момент оказалась сильнее злости на плохого студента. Она стала рассказывать сюжет:
