Реджинальда и Бушуева магараджа в сад не пустил: задержал в тронном зале, чтобы обсудить какие-то важные торговые дела.
Сад, по расчетам Василия, должен был начинаться как раз за покоями магараджи: посидел на троне, порешал свои государственные такурские дела и иди нюхай цветочки! – однако прислужники провели их с Варенькой через все три двора (обезьян по-прежнему всплескивал ладошками, а слоны переминались с ноги на ногу, то и дело задирая хоботы и оглашая воздух трубным кличем). Затем по узкой каменной лестничке взобрались на крепостную стену и пошли по ее внешнему краю.
Всю дорогу Василий незаметно обрывал свои цветочные браслеты и выдергивал по розе из ожерелья. Это его странным образом успокаивало. «В случае чего скажу: само, мол, развалилось. Сплели слабо, вот и…» К тому времени, как пошли по стене, запястья его были свободны, а на шее висели одни будылья. Сделав вид, что любуется окрестностями (они и в самом деле были прекрасны, эти зеленые волны джунглей, припавшие к дальним голубым, хрустально-прозрачным горам, тающим в небесной дали!), Василий как бы невзначай покачнулся – и от этого рассчитанного движения охвостья венка соскользнули с его шеи и полетели вниз, в ров, окружающий крепостную стену.
Темно-зеленая вода вдруг тяжело, масляно колыхнулась, раздвинулась, и длинная, узкая морда выглянула на поверхность. Блеснул маленький тупой глаз… однако зубы, показавшиеся между широко разверстыми челюстями, вовсе не были тупыми! Пренебрежительным движением отшвырнув венок, упавший ему на нос, крокодил издал короткий жалобный крик и вновь погрузился в воду.
Василий очнулся. Стражники нависали над обрывом, скрестив копья, как бы готовые в любое мгновение преградить путь двум иноземцам, буде они восхотят кинуться в ров. А что, ведь решился сагиб-руси пререкаться с самим магараджей – значит, у него вполне достаточно безумия скормить себя крокодилам!
Василий оглянулся. Вареньки позади не было! Его обдало холодом, и только тут он заметил, что держит ее в объятиях.
Его словно бы мечом пронзило! Два желания враз: отшвырнуть ее как можно дальше и прижать к себе еще крепче, так, чтобы слиться с нею, раствориться в ней! – охватили его, вспыхнули таким костром, что он не мог сказать ни слова, опасаясь, что голос задрожит и выдаст его. И только неуклюже кивнул, когда Варенька отстранилась и виновато шепнула:
– Простите, сударь. Я так испугалась… Ужасная гадость эти твари!
Очевидно, обитатели рва имели на свой счет другое мнение, потому что штук пять, будто по команде, вдруг поползли из воды на кромку травы, окаймлявшую ров. Огромные уродливые тела тускло блестели на солнце.
– Чем их кормят, интересно? Ослушниками вроде меня? – невесело пошутил Василий, не зная, что лучше: если Варенька примет его за труса или заподозрит истинную причину неудержимой дрожи его рук.
Стражник, к которому был обращен вопрос, не ответил. Василий повернулся к другому, однако промолчал и тот, вытянувшись, так сказать, во фрунт и сделав стеклянные глаза: мол, не могу знать, ваше благородие!
– Может, я чего не так спросил? – удивился Василий. – Переведите, сделайте милость, вы ведь говорите на их языке побойчее, чем я.
– Напрасно стараться, – улыбнулась Варенька все еще бледными губами. – Они не ответят ни мне, потому что я женщина, ни вам, потому что вы иноземец, а значит, ниже их.
Теперь, когда она стояла на приличном расстоянии, Василий не мог понять, что могло его так потрясти. Нет, это просто плоть бунтует. Такой же взрыв желания вызвала бы в нем и любая другая женщина, вдруг оказавшаяся в его объятиях. Ведь последний раз он был с женщиной месяца три назад, еще в Каире… да, жена французского консула, как бишь ее? Жаклин! Распутница, ну распутница!.. С усилием оторвавшись от некоего особенно смелого воспоминания, Василий спросил:
– А если бы нашей жизни угрожала опасность?
– Гость – особа священная. Думаю, они спасли бы нас, однако, чего доброго, после этого покончили бы с собою, ибо осквернили себя и свою касту, – серьезно сказала Варенька.
– Какие-то самураи, прости господи! – пробормотал Василий, который в пути прочел дневники португальского мореплавателя Родригеза, посвященные загадочной стране Ниппон. Привычка самураев то и дело, по надобности и без надобности, делать себе сеппуку, то есть вспарывать живот, привела его в содрогание!
– Да, вы правы! – кивнула Варенька, взглянув на Василия с таким откровенным удивлением, что он едва не зашипел от злости. Эта барышня что думает, он пустой сундук? – Индусы – странный народ, – продолжала «барышня». – Они абсолютно не похожи на нас. То, что им представляется здравым смыслом, нам может показаться опасным бредом. Самые древние народы Европы – дети, еле вышедшие из пеленок, в сравнении с племенами Азии, особенно Индии… Эти люди обладают мудростью, которой мы лишены. Не скрою, мне иногда страшно здесь.
Она склонила голову. Нежные губы дрогнули, темно-золотистый завиток скользнул по щеке. Василий изо всех сил сцепил руки за спиной. «Как ее там звали, эту бабу… ну, что крепостных мучила?» – слабо, невнятно пронеслось на окраине сознания.
Стражник нетерпеливо пристукнул копьем, и Варенька испуганным движением поправила покрывало.
– Ох, идемте скорее. Мы совсем забыли про розу, ведь вам еще нужно воротиться к обеду! Позвольте дать совет: за едой нельзя сказать ни слова, а есть надобно только – только! – правой рукой. Иначе вы навлечете на пир целую стаю злобных демонов-ракшасов и приведете в ужас всех индусов. Так что лучше сразу спрячьте левую руку в карман.
– Я попрошу вашего батюшку привязать ее мне за спину, – расхохотался Василий, сворачивая вслед за стражем на узкую лестницу, – и смех замер у него в горле.
Аверинцев увидел сад.
Площадка скалистой поверхности, со всех сторон окруженная глубочайшими пропастями, на дне которых грохотали ручьи, была прикрыта от палящих лучей солнца крепостной стеной, поэтому здесь царила сладостная тень.
На этом пятачке, обрамленном одними лишь небесами, владычествовали розы. Их было столько, что листья кустов крылись под изобилием отцветающих, полуувядших лепестков, только раскрывшихся венчиков, напряженных, девственных бутонов. Все оттенки красного цвета, от почти черно-бордового до нежнейшего розового – светлее первого проблеска зари! – и все оттенки белого – от ледяного, снежного, до мягкого, почти кремового – были собраны здесь, перемешаны, перевиты, переплетены в причудливом, опьяневшем от собственной красоты и аромата хороводе… розовый вздох, обрывок сна, мечта, воспарившая ввысь и застывшая меж хрустально-голубым и серо-каменным пространством!
Однако голубым было не только небо. На тщательно постриженном кусте сияло бирюзовое чудо. Его восемь крупных, туго закрученных по краям лепестков, были светлы на изгибе, но темнели к сердцевине, и холодок бежал по спине, оторопь брала человека, заглянувшего в эту прохладную темно-голубую глубину.
– Голубая роза! – выдохнул Василий.
– Роза роз! – как эхо, прошелестела Варенька и, оглянувшись на Василия, озарила его светом своих вдруг прояснившихся, засиявших глаз. А потом простерла руку извечным недоверчивым жестом ребенка, желающего потрогать тень, поймать сон, уловить призрак… В то же мгновение раздался изумленный крик, Варенька отпрянула назад так резко, что наткнулась на Василия – и он едва успел протянуть руки, чтобы подхватить ее бессильно падающее тело.
Остановившимися глазами он какое-то время глядел на запрокинутую шею, на которой несколько раз слабо дернулась голубоватая жилка, на повисшую до земли руку и на другую руку, упавшую на грудь.
– Помогите! – хрипло исторгли вмиг пересохшие губы Василия. – На помощь!
Показалось, он кричит оглушительно, так, что эхо катится по горам, сшибая камнепады, с грохотом разбиваясь на дне ущелий. Но никто не кинулся на помощь. Василий с усилием оглянулся и с ужасом обнаружил, что стража исчезла!
Он опять суматошно осмотрел Вареньку. Лицо ее мгновенно сделалось бледным, восковым. Губы тоже побелели, светлые ресницы теперь казались черными. Две крошечные, едва кровоточащие царапинки змеились по кисти, и прошло не менее минуты, прежде чем до Василия дошло, что значат эти ранки и что случилось с Варенькой.
Ее укусила змея!
Она коснулась цветка, и змея, хранительница этой опасной красоты, наградила ее мгновенной смертью!
Перехватив отяжелевшее тело одной левой рукой, так что голова Вареньки завалилась ему на плечо, Василий правой рукой выхватил из-за пояса небольшую трость, которую заставил его взять с собой Реджинальд (такие трости – их тут называли шабуки – носили с собой все европейцы именно для защиты от змей), и хлестнул по кусту.
Он вложил в удар всю силу… Голубая роза слетела со стебля, как голова маркизы на гильотине, а Василий все хлестал ветви, стебли, кусты, лепестки, бутоны, силясь поразить что-то темное, тугое, тускло-блестящее, что сквозило там, в тенистой глубине.
Оно не шевелилось, неподвижно лежало. Василий поддел это нечто шабуком и вытянул холодную, толстую, омерзительную до содрогания веревку!
Кобра… Тугое темное тело исхлестано, капюшон – тоже, голова переломлена ударом, вдобавок по углам капюшона несколько зияющих дыр, словно Василий проткнул их острием шабука.
«Вот те на! – мелькнула мысль. – Лихо я ее…»
Но он в то же мгновение забыл о кобре, схватил Вареньку обеими руками, затряс, окликая, шепча ее имя, крича во весь голос.
Она не отзывалась, и Василий заметил, что голубая жилка на шее больше не бьется.
– Ох, нет! – попросил он жалобно, словно дитя, и закричал, забился, с силой встряхивая бессильное, отяжелевшее тело: – Нет, нет, не надо!
Он был один в розовом саду, один над серыми пропастями, под голубым небом. Никто не откликнулся ему, да ему и не нужен был никто в мире. Только бы эта русая головка, скатившаяся на его плечо, шевельнулась, эти ресницы дрогнули, эти губы вздохнули!
– Господи, Господи! – твердил он отчаянно, как в бреду. – Не надо, Господи, оставь ее мне!..
И словно молния пронзила Василия, когда чья-то рука легла ему на плечо.
Он был один в саду, он знал это; однако, резко обернувшись, он увидел перед собой человека.
Индус в белых шароварах, в белом тюрбане вы-хватил Вареньку из рук Василия так ловко и стремительно, что он даже не успел воспротивиться. Да какое там – он и моргнуть не успел, а девушка уже лежала на траве. Индус прикладывал к ее руке – Василий решил, будто ему чудится, – нечто похожее на черный оникс с белой крапинкой посредине. Камушек словно бы рванулся из длинных смуглых пальцев и мгновенно пристал к царапине.
Василий смотрел, смотрел… Краем глаза он мог видеть, что незнакомец повернулся к нему, темный взор скользил по его лицу, однако не мог заставить себя оторваться от того, чтобы смотреть на Вареньку: это зрелище сейчас было самым важным во всей его жизни – единственно важным!
Вдруг камушек скатился с бледной руки, и Василий вздрогнул так, что даже покачнулся.
Она… нет, ему кажется! Нет, она вздохнула! Она дышит! Щеки еще бледные, однако заря вернувшейся жизни уже осветила их. Губы… Василий прижал сердце рукой. Губы дрогнули! Она что-то говорит. Он склонился, пытаясь разобрать невнятный шепот; сквозь звон крови в ушах долетел шелестящий звук:
– Аруса… Аруса…
Василий выпрямился, ругательски ругая себя за дурость. Всего-навсего слово древнего санскрита, означающее солнце, пламень. А с чего он взял, что Варенька, едва вернувшись к жизни, должна прошептать его имя?! Чтобы поблагодарить за спасение? Но ведь не он спас ее, а этот незнакомый индус. Вот уж воистину – явился, подобно молнии, посланник богов, поразил зло, спас красавицу… Стоп, да где же он?!
Василий оглянулся, потом суматошно вскочил:
– Ты где? Да где же ты?!
Никого. Опять розовая, серая, голубая пустота вокруг – и ни одной живой души.
Нет, но не мог же он… Лестница, ведущая на крепостную стену, прямо перед глазами Василия, он бы непременно заметил, если бы неведомый спаситель поднялся туда. Не в пропасть же он бросился! Не сквозь землю же провалился, в самом-то деле! Или бесконечность поглотила его так же внезапно, как породила?!
Василий невольно вскинул руку для крестного знамения и тотчас опустил ее, потому что на лестнице появились два знакомых стражника. Их раскрашенные лица остались совершенно непроницаемыми при виде встревоженного иноземца и белой мэм-сагиб, простертой на траве.
– Сукины дети! – приветливо сказал Василий. – Сволочи! Где вас черти носили, браминское отродье?!
Что-то зашелестело внизу, как бы звякнуло хрустально. Василий рассеянно глянул.
Варенька пыталась засмеяться! Она была еще очень слаба, едва шевелила губами и все же пыталась рассмеяться!
Василий рассеянно улыбнулся в ответ и сердито подумал, что если уж чертовы стражники так замешкались, то не могли они, что ли, помешкать еще пару минут? Тогда Василий, быть может, успел бы коснуться этих зарозовевших губ…
Впрочем, нет. Невозможно! Почему-то теперь, когда она смотрела на него, это было совершенно невозможно!
– Ну что, лучше вам? – спросил он как мог неприветливее. – Вот и слава богу. Сами сможете идти или понести вас? – И нагнулся, чтобы спрятать глаза… а заодно поднять камушек, этот загадочный оникс, закатившийся в траву.
– …Сказать по правде, я думал, что это ваш садовник, – устало проговорил Василий. – Он был по пояс обнажен, белые шаровары, белая чалма – очень маленькая, а в ней какое-то синее перо. Вроде бы павлинье. Он, кажется, молод, красив… Впрочем, я не разглядел толком.
– Среди моих садовников нет такого человека, – покачал тюрбаном магараджа.
Услышав о том, что случилось с Варенькой, он издал какое-то невнятное, сдавленное восклицание и оцепенел с полуоткрытым ртом, до того побледнев (точнее, позеленев, ибо индусы бледнеют именно таким образом), что Василию почудилось, будто любезный хозяин сейчас рухнет без чувств. Не исключено, однако же, что в столбняк и бледность его повергло сообщение о гибели голубой розы, однако баснословное восточное радушие не позволило ему упрекнуть гостя, уничтожившего его первейшее сокровище.
– Нет, это был не мой садовник, – повторил он весьма любезно. – И очень жаль, что он не оказался на своем месте, в саду. Садовнику ведь следует быть в саду, не так ли? А что до вашего загадочного незнакомца, то, думаю, это был сам господин Нарасих, не иначе!
– Нарасих… Нарасих… – Имя это полетело по просторному залу, однако магараджа заметил, что Василий и Реджинальд (Бушуев был сейчас возле дочери) ничего не поняли, и сообщил:
– Господин Нарасих – это наш легендарный целитель, великий лекарь. Стоило ему только услышать, что какого-то человека укусила змея, как он отправлялся к огромному баньяну, росшему в его дворе, вырывал из своей одежды нить, привязывал ее к ветке и произносил молитву, после чего посылал кого-нибудь к больному сказать, что тот останется жив, если перестанет грешить и будет вести самый праведный образ жизни.
– Нет, тот человек ничего подобного не говорил, – угрюмо качнул головой Василий. – И ниточек не вырывал. Исцелил же он Вареньку вот этим. – Он разжал ладонь. – Мы с Реджинальдом на днях видели такую штуку у одного змеечарователя на базаре в Беназире, однако тот не захотел продавать ее ни за какие деньги, сказал только, что она не слушается иностранцев. Где, интересно знать, добывают такие камни?
– Этот буни был совершенно прав, – снисходительно пояснил магараджа, который снова взобрался на свое огромное сиденье и потому мог себе позволить поглядывать на высоченного русского сверху вниз. – Этот камень подвластен только детям Брамы, индусам, ведь это не камень, а нарост. Его находят на нёбе у королевской кобры. Да и то не у всякой, а у одной из ста. Наши колдуны уверяют, что обладание этим «камушком» делает из змеи что-то вроде магараджи среди прочих кобр. Другие змеи повинуются ей. Но камень сохраняет свою силу лишь тогда, когда вынут из живой кобры, а чтобы взяться за живую ядовитую змею, необходимо сперва погрузить ее в летаргический сон, зачаровать ее. Кто из вас, иноземцев, способен на это? Даже между индусами найдется по всей Индии не так много людей, владеющих секретом древности. Одни брамины нашего верховного бога Шивы, да и то не все, а принадлежащие к школе аскетов-бхуттов – демонов, обладают такими умениями.
– Да пусть и демон! Кто бы ни был! – отмахнулся Василий. – Я в ту минуту готов был душу дьяволу продать, только бы спасти Вареньку!
Реджинальд одобрительно хлопнул друга по плечу, но магараджа не шелохнулся: он смотрел на Василия неподвижным, темно поблескивающим взором.
– Может статься, вы ее продали, – медленно проговорил он наконец. – Но об этом узнаете позже… и пусть вам тогда поможет ваш Христос и наш великий Шива!
Ночь искушения
После ужина разошлись по своим покоям: все-таки званы были на два дня, на завтра магараджа назначил какое-то особенно экзотическое развлечение гостей. Он не открывал, какое именно, и можно было только предполагать, будет это охота на тигров или крокодилов либо еще что-то особенное. Как бы для того, чтобы похвалиться просторностью своего дворца, распорядился отвести всем спальные покои на порядочном расстоянии друг от друга. Вдобавок он предупредил, что ночью, какова бы восхитительна она ни казалась, лучше никуда не выходить, разве что на свой балкон: на галереи и веранды могут заползти маленькие черные змеи, известные под именем фурзенов, – самые опасные из всех пород. Укус их убивает с быстротой молнии. Луна привлекает их, и целые компании этих непрошеных гостей залезают на веранды дворца греться: им тут, во всяком случае, теплее, чем на голой земле. А цветущая и благоухающая пропасть под скалой, на которой высился дворец, оказалась любимым местом прогулки тигров и леопардов, приходящих туда по ночам к звонкому ручью. Иногда они до самого рассвета бродили под стенами дворца, и мало кому хотелось узнавать высоту их прыжков.
Магараджа также уведомил, что шальные даконты, лесные разбойники, рассеянные по этим горам, часто пускают свои стрелы в европейцев из одного лишь удовольствия отправить к праотцам ненавистного им чужеземца.
Ну ладно. Василий умел понимать с полуслова! Желает владыка Такура хотя бы на ночь посадить под арест неблагодарного гостя, сгубившего баснословное сокровище его сада, – что ж, это его хозяйское право, и Василий, конечно, должен смириться и дать ему сию маленькую сатисфакцию. Поэтому он покорно омылся в каменной чаше в углу своей опочивальни, щедро облившись водою из множества медных кувшинов, которые едва успевали подносить двое слуг, а затем, надев белое ночное одеяние туземного образца (своими легкими складками оно, чудилось, само собой навевало прохладу), возлег на широчайший постамент под балдахином, оказавшийся кроватью.
Он утомился и переволновался за день, но сна не было ни в одном глазу. Лежал и пялился в темноту. В углу что-то поблескивало. Василий не поленился пойти поглядеть – это оказался забытый служителями кувшин.
Вернулся в постель, повертелся с боку на бок, вытянулся на спине, потом не удержался и поглядел на медный отсвет в углу. Этот кувшин странным образом тревожил его. Василию приходилось читать арабские сказки, и он был наслышан о рыбаке, который нашел однажды на берегу моря такой же вот запечатанный медный кувшин, а в нем…
«Что за чушь, вечно они каких-то вредных старикашек в эти кувшины запихивают! Нет чтобы голую красавицу-баядерку туда заточить. Ты ее освобождаешь, а она в благодарность готова тебя триста раз за ночь ублаготворить!» – мечтательно подумал Василий, которого перед сном и всегда-то было трудно угомонить, а после затянувшегося телесного поста и вовсе трудно приходилось.
И тут он увидел, что кувшин вдруг взмыл футов на пять в вышину и медленно поплыл к выходу.
Василий только в первое мгновение глаза вытаращил, но тотчас смекнул, что кто-то из слуг вспомнил о забытом кувшине и воротился за ним, а опасаясь обеспокоить сагиба-чужеземца, завернулся в черное и почти совершенно слился с темнотой. Черт бы с ним, конечно, однако Василию страшно как не понравилось, что в его опочивальню так бесцеремонно вторгаются. А если бы Василий имел при себе пистолеты? А ежели б он отличался бушуевским нравом и имел привычку без расспросов стрелять во всякого непрошеного гостя?
Такая беспримерная наглость заслуживала наказания, а потому Василий неслышно скользнул с постели, одним прыжком очутился рядом с медным бликом и ухватился за что-то чуть пониже его. Раздался медный грохот, и долго еще кувшин перекатывался по каменному полу, вызвякивая возмущенную мелодию. А Василий так и стоял, вцепившись в своего пленника, и на сей раз оцепенение его длилось куда как дольше, потому что вместо мускулистого, сухощавого мужского тела он поймал мягкий изгиб тонкой талии и упругое полушарие груди.
Пленник оказался пленницей!
Значит, за кувшином послали служанку… Ну что ж, дело хорошее, особенно если девка окажется сговорчивая. Ну а если она вдруг вздумает звать на помощь? Если единственное желание ее – добыть кувшин? Может быть, за эту злополучную посудину ее до смерти запороли бы на конюшне (или где тут слуг учат уму-разуму?), а то и голову снесли бы? Конечно, нет никакого труда без раздумий подмять под себя девку, ну а вдруг она все же учинит переполох? Хорош же будет тогда русский гость! Сперва хозяина оскорбил, потом изничтожил его сокровище, розу роз, а в довершение всего блудным делом взял служанку. И еще неизвестно, может быть, она какая-нибудь самая низкая шудра или вовсе пария, к которой и подойти-то приличному человеку зазорно! Нет уж! Василий разжал ладонь и отстранился от незнакомки.
Если она ринется прочь – ну что же, ему не привыкать в последнее время усмирять себя насмешкой и молитвою. Если же… если же не ринется…
Он затаил дыхание, ощутив легкий вздох, шелест босых ног.
Уходит. Ну, на то ее женская воля! И тут же сердце подскочило к самому горлу, потому что шаги не удалились к выходу, не затихли, а продолжали шелестеть, словно незнакомка сновала туда-сюда в темноте.
«Заблудилась со страху, что ли? Дороги найти не может?» – мелькнула глупая мысль – и в тот же миг опочивальня внезапно осветилась красными и зелеными свечами в семи огромных канделябрах в виде кобр. Веющий отовсюду сквозняк колебал во все стороны желтое пламя, наполняя покои фантастически прыгающими тенями. И в этом неверном, тревожном полусвете кружилась среди теней женская фигура, при виде которой у Василия сердце сперва зашлось, а потом бешено заколотилось.
Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы, или самой богини Лакшми. Кончики грудей были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги опоясывали тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и вился вокруг них, терзая расширенные ноздри Василия.
