Светлана Милкович "Ты здесь?"

– Хватит ходить за мной.

– А? – соскальзывает с языка. Айви оборачивается. Выглядит усталой, расстроенной и… грустной. – Все-таки видишь?

– К моему большому сожалению – да. Но не переживай: я соберу вещи и поживу у подруги до тех пор, пока дом снова не будет продан.

– Нет! – чересчур резко и громко бросаю я. – Я… я не собирался делать что-то плохое. Честное слово. У меня нет намерений мешать, пугать или, тем более, докучать. Просто… просто это странно. То, что ты видишь меня. И… говорить с кем-то спустя долгое время.

Айви не смотрит в мою сторону. Выдыхает облако серого дыма, что своеобразным узором – как шаль – скрывает её лицо на долю секунды. Сквозь мрак в комнату попадают отсветы лампы, что освещает прихожую. Я делаю шаг ближе, она интуитивно отодвигается назад. Боится. Или просто не хочет находиться рядом. Честно говоря, я не знаю. Хочу ли знать? Возможно. Но становиться проблемой – не желаю.

Хотя бы потому что именно сейчас мы… ближе, чем может быть. И уже за это нужно быть благодарным.

Я останавливаюсь. Не хочу потерять крохотную часть того, что есть. Впрочем, выбора у меня нет – либо она действительно уйдет, либо останется. Третьего не дано, и мне страшно, что единственный человек, которому подвластно меня видеть и – о боги! – разговаривать со мной, навсегда покинет стены этого дома.

– Я знаю, что это эгоистично с моей стороны – просить остаться. И мне бы стоило исчезнуть, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но… мне страшно. Правда. Очень страшно. А быть одному – тем более. Поэтому… пожалуйста, останься. Не стоит менять свои планы только из-за того, что в стенах твоего дома обитает кто-то вроде меня.

В тех же самых спортивных штанах, с собранными в пучок волосами, без косметики. Сигарета скачет ото рта и обратно, становясь все меньше. Пепел Айви стряхивает в пепельницу, что находится на журнальном столике.

Она слушает. Внимательно. И я не могу отделаться от мысли, что тешу себя призрачной – почти такой же, как и я сам – надеждой. Её лицо не выражает эмоций, кроме дикой усталости. Возможно от меня, возможно ото всего, что её окружает. Не могу сказать точно, ведь читать мысли стоящей напротив девушки мне не подвластно. Как и изменить что-то в отношении её решения.

Мы встречаемся взглядами. Мой, скорей всего, выглядит жалко, что никоим образом меня не волнует. Айви же, несмотря на некую безразличность на лице, скрывает под собой куда больше. Теперь вижу это отчетливо – серьезно вглядываюсь в её лицо, подмечая все тонкости.

Видимо, это не связано со мной. Только с тем, с чем ей ежедневно приходится сталкиваться. Хочется сказать многое, на самом деле. И расспросить о многом. Но я молчу, потому что знаю, что одно слово или движение и конец этим безмолвным гляделкам. Конец ощущению, будто я ожил хотя бы на какой-то короткий промежуток времени.

Я опускаюсь на колени. Айви с удивлением наблюдает за моими действиями, замирая с сигаретой во рту. Лоб соприкасается с половицами. Они, скорей всего, холодные. Жаль, что я не чувствую.

– Прости! – упираясь ладонями в пол, произношу я. – Я виноват! С самого начала я вел себя неподобающим образом!

– Т-ты чего? Эй, встань с колен, не нужно! – слышу звон пепельницы, а затем и твердый шаг. – Прекращай. Ну же, давай, я не собиралась вызывать у тебя чувство вины!

Её пальцы проходят сквозь меня в попытке поднять на ноги.

– Все хорошо. Честное слово. Ты здесь не причем. Я… уф… ладно. Давай лучше поговорим. Может, из этого выйдет что-то толковое. А теперь поднимайся. Мне неловко от того, что ты стоишь передо мной на коленях. Это неправильно.

Я поднимаю голову, вновь встречаясь с ней взглядом. Сквозит недоумением, грустью, которой она окутана с головы до пят. Мне по-прежнему сложно – чувствовать то, как она на меня смотрит. Потому что в этом взгляде то, что напоминает мне о прошлом. О моей жизни.

Такой же взгляд я встречал в отражении. И ненавидел себя за это.

Я встаю на ноги, замечая, какой маленькой Айви кажется рядом со мной. Едва ли достигает до плеча, что немного веселит и приводит в чувство. Почти как Фиби. Только без каблуков и вычурных нарядов. Мысли о ней не вызывают определенных ощущений, но они всплывают, как кляксы. Моментами, которые хочется помнить.

– Так лучше? – интересуюсь я, оказываясь перед ней. Она кивает. А после, приподнимаясь на носочки, пытается что-то разглядеть. – Что?

– Ты жуть какой высокий. Потомок Атлантов? Или баскетболист? Я же не могу быть настолько маленького роста, а?

– Гены. И, если тебе так неудобно, я могу присесть.

– Э, нет, не нужно. Я не комплексую. Просто поинтересовалась, не принимай это за издевку, договорились? – Айви отходит в сторону и, надавливая пальцами на выключатель, заставляет гостиную озариться ярким теплым светом. Морщится, потому что привыкла к темноте и ладонью прикрывает глаза. Я пропускаю смешок. – Не смейся! Иначе снова буду игнорировать.

Лицо вмиг приобретает серьезное выражение. Айви, замечая подобное, растягивает губы в полуулыбке. Видимо, сдерживает смех и считает меня идиотом, готовым подчиняться любому её приказу. Но я сейчас, если честно, и правда готов на что угодно. Только бы все было хорошо. И она замечает это.

– О-ох, расслабься ты. Я просто шучу. У меня своеобразный юмор, не спорю. Но не воспринимай все всерьез.

– Прости.

Айви направляется в сторону дивана. Я осторожно шагаю за ней, хотя на самом деле боюсь даже смотреть на нее. Мне мало верится в происходящее: найти человека, который способен видеть мертвых, огромная редкость. Раньше я в потусторонние миры не верил, равно, как и в гадалок или медиумов. Не думал об этом, да и не хотел – если жив, значит нужно делать все, чтобы не думать о смерти. А вот сейчас, видя собственными глазами происходящее, удивлен и если не сказать, что обескуражен. Не только из-за того, что она может видеть меня, но и потому что говорит. Хоть изначально и пыталась игнорировать.

– Как тебя зовут? – интересуется она, сбрасывая кроссовки. С ногами забирается на диван и снова тянется за сигаретой, предварительно поставив пепельницу рядом. – Раз ты уже знаешь мое имя, то и мне бы хотелось знать твое.

– Лео. Лео Коуэлл.

– Что ж, Лео, – она вновь растягивает губы в легкой полуулыбке. – Приятно познакомиться.

Я киваю. Айви рукой указывает на стоящее напротив кресло. И как бы абсурдно это не звучало, намекает мне сесть. Осторожно приземляюсь на край, не зная, куда деть взгляд. Она же тем временем прячет сигарету за ухом, насупившись.

– По-моему, я просила тебя расслабиться.

– Извини.

– И прекрати извиняться. Ох. Аж тошно, что ты такой правильный! – вздыхает. – Я серьезно, ты ни в чем не виноват. Это моя вина. Не нужно было делать вид, что я ничего не замечаю. В итоге – ты думаешь, что мешаешь мне. А я… уф. Теперь мне ясно, почему цена на дом была такой несущественной. Ты, видимо, бонус.

Она стягивает резинку и волосы падают на плечи, делая лицо еще необычнее, чем прежде. А затем, опираясь локтем об колено, зачесывает их назад.

Я не знаю, что в таких ситуациях нужно говорить. Если бы мое чувство юмора было хотя бы на йоту лучше, я бы, несомненно, развеял подобную атмосферу шуткой. Но мне на ум ничего не приходит. Просто смотрю на нее, наблюдаю, пытаюсь запомнить этот момент. Момент нашего знакомства.

– Я не буду спрашивать про то, что случилось. Не вижу в этом особого смысла, ибо тебе наверняка неприятно вспоминать об этом. Что касается меня… все довольно просто – от призраков много проблем. И я игнорировала тебя не из-за того, что ты мне не нравишься. Мне, по правде говоря, многие призраки не по душе. Просто это… сложно. Они все начинают просить меня помочь. Ну, знаешь, связаться с их родственниками, передать им что-то. Или просят остаться. Людей, подобных мне, практически нет. Я, так сказать, самородок, и это усложняет мне жизнь.

Взгляд Айви блуждает по желтым огонькам лампы, что отражаются в окне. Через форточку слышится шум моря и разговоры редких прохожих, прогуливающихся вдоль берега. Она закусывает губу, усмехаясь, и ждет моей реакции. А мне и сказать ей нечего. Поблагодарить? Не думаю, что стоит: была бы её воля, отказалась бы от этой тяжкой ноши и не подумала бы об окружающих. Единственное, что я могу – посочувствовать.

– Не хочу ввязываться в это, понимаешь? Снова наступать на те же грабли, чтобы угодить эгоистичным прихотям тех, кто требует с меня больше, чем я могу. Это проблематично. И тяжело.

– Тогда почему ты сразу не отказалась от покупки дома?

– Потому что ты прятался. И Мириам… она в тот день слишком вымотала меня. Может, поэтому я тебя не заметила. Так или иначе, даже если я останусь, в чем польза? Ты мертв. Как бы хреново это ни звучало, но это так. И я буду напоминать тебе о том, что я – здесь, а ты – там.

Айви пожимает плечами. Достает сигарету, зажимает её меж губ и закуривает.

– И куда ты пойдешь? – говорю я. – Ты не сможешь продать этот дом за день, а жить у друзей – такой себе вариант. Особенно, если учесть, что ты совсем недавно приобрела дом. Я не уговариваю тебя остаться навсегда или выполнить сотню моих требований. Этот дом… он достался мне от родителей. Они умерли, когда мне стукнуло пятнадцать. Я не был здесь пять лет, потому что боялся, что скорбь по ним сожрет меня. Боялся вспоминать, да и помнить, в общем-то. Въехал сюда и думал, что у меня получится побороть свои страхи. Начну мечтать, представлять наилучшую жизнь. Но когда умер, то осознал, что даже при жизни я был один. Сейчас ничего не поменялось – смерть родителей помогла смириться с произошедшим намного быстрее. Так что просить тебя о том, чтобы передать моим родственникам, как я скучаю не потребуется. Достаточно просто жить, делать свои дела, создавать уют, работать. Я не доставлю проблем. Просто… не хочу быть причиной твоего переезда. Хочу, скорее, чтобы это место… вновь стало живым.

В её взгляде я вижу сомнение. Верить россказням призрака – чревато последствиями. Но есть выбор? У меня – нет, ведь уйди она сейчас, и я снова начну вспоминать, теряться между реальностью и вымыслом, что поглотит без остатка.

Айви кусает губу. Смотрит на меня долго, изучающе, с примесью грусти и сожаления. Я думаю, что это лучше, чем ничего. А еще – в глубине души – боюсь, что её отрицательный ответ станет причиной для самовольного и дурного поступка, который чуть было не случился до этого.

– Я хотел бы исчезнуть. Я… пытался исчезнуть, но так и не смог. Твое появление в этих стенах что-то изменило. Здесь наконец стало тепло, мне больше не так одиноко и страшно находиться здесь одному. И, наверное, поэтому я приму любое твое решение, даже если ты захочешь продать дом и забыть об этом. Ведь я не настолько эгоистичен, чтобы думать только о желаниях.

Молчание повисает тонкой еле видимой стеной из сигаретного дыма, что кружит вокруг её лица. Айви на меня не смотрит, она вообще старается не встречаться со мной взглядом, будто с прокаженным. Я её понимаю – есть вещи, о которых жалеешь в определенные моменты жизни. Видеть призраков – одна из них.

Но разве я могу как-либо повлиять на это?

– Хорошо, – она кивает спустя пару мгновений. – Я подумаю над этим и дам тебе знать о своем решении.

– Как скажешь. И… спасибо.

Айви тушит сигарету и поднимается с места ничего мне не отвечая. Её звучные шаги стихают быстрее, чем я успеваю привыкнуть к необъяснимому и странному чувству в груди. Я остаюсь в гостиной один, наблюдая за тем, как листы позеленевших деревьев качаются из стороны в сторону. Полоса заката расплывается по небу, море продолжает шуметь и наверняка пахнет все также. Я прикрываю глаза.

Что-то внутри неосознанно, медленно, но верно начинает отдавать легким подобием улыбки. Приятно поговорить с кем-то спустя столько времени. Но еще приятнее осознавать тот факт, что Айви меня видит. И больше не игнорирует.

Улыбка – против воли – расплывается по уголкам губ.

***

– Лео! Ну-ка улыбнись и скажи «Сыр»!

Вспышка. Из полароида вылетает фотография, и Фиби трясет её из стороны в сторону, чтобы поскорее проявить изображение. Глаза находят её лицо, что при солнечных лучах неимоверно теплое, натыкаются на белоснежный ряд зубов, а затем перемещаются ровно туда, где пальцы обрамляют края фото. Фиби едва сдерживает смех и упирается щекой в мой подбородок – я чувствую её улыбку.

– Ну и лицо.

– Я же говорил, что не особо фотогеничен.

– Теперь верю, – след от помады и запах кипарисов, что источает её кожа. Внутри теплеет, и я улыбаюсь в ответ. Руки с привычной быстротой стискивают её в объятиях. Фиби смеется – громко, будто звон колоколов, что пробивает в церкви после молитвы. – Но ты все равно красавчик. Мой красавчик.

Глаза Фиби светятся настолько ярко, что я не могу полноценно дышать и вымолвить хоть слово. Создается ощущение, будто свет внутри нее настолько ослепляет, что становится даже завидно – я таким наделен никогда не был. Мне всегда думалось, что во мне его вообще нет. Что таким как я он просто не положен, это не заложено в наше ДНК.

Фиби всегда тянулась ко мне, требовала ласки и заботы, как кошка, что лезет под руку. Я завидовал ей: подобные чувства с моей стороны были будто пластмассовыми. Влюбленность или любовь, которую она испытывала, казалась настоящей, живой, безрассудной, исцеляющей. Мне нравились эти моменты нашей своеобразной близости: прикосновения, её запах, тембр голоса в тишине комнаты, дыхание. Как вздымалась её грудная клетка, как билась жилка на шее, приоткрытый рот и расширенные из-за эмоций зрачки глаз.

Она всегда была… другой.

Глаза неосознанно находят собственную кровать, на которой видны очертания моей новой соседки. И параллель между ней и Фиби теперь кажется мне весьма забавной, ведь… они совершенно разные. И мои чувства к ним – тоже.

Хотя бы потому что Айви – всего лишь человек, с которым мы делим одно пространство.

Она выглядит умиротворённой, когда спит, словно ребенок, которого невольно хочется погладить по голове. Грудь вздымается равномерно, дыхание плавное, а сидящая на краю кровати игрушка в виде лисы навивает мысли о детстве. Не знаю, к чему я вспомнил о Фиби, смотря на нее. Что делаю в её – или все-таки моей? – спальне. Но быть сейчас здесь кажется мне наиболее правильным решением. Раз за разом всматриваюсь в рисунок жирафа, пытаюсь провести по нему пальцами. Как тогда, перед вечеринкой. Но не выходит. И это разочаровывает. Моя бесполезность.

Наблюдать за Айви весьма… необычно. И совсем не потому что это неправильно, а скорее из-за того, что я уже давным-давно ловлю себя на мысли, что мне нравится это делать. Смотреть на нее, находиться рядом, пока она об этом не догадывается. Своеобразная игра, в которой нет победителей и цели которой до сих пор остаются для меня загадкой.

Я усаживаюсь рядом, проводя ладонью по её голове. Хочу почувствовать тепло, мягкость, хоть что-нибудь. Раз за разом повторяю свои действия, а затем и вовсе ложусь рядом, в нескольких сантиметрах от её лица. Темные пряди спадают на щеки, губы приоткрыты, и она смешно сопит, иногда дергая во сне носом. Думаю, ей снится что-то беспокойное и крайне неприятное.

От этого, наверное, стараюсь её обнять и прижаться максимально близко. Чтобы слышать стук сердца и размеренное дыхание.

Ничего, что так вышло, – думаю я. – Хотя бы сейчас я не один. И чувствую себя намного лучше, лишь благодаря тебе. Несмотря на то, что моя компания навряд ли тебе приятна.

Я закрываю глаза. И отчетливо на периферии сознания улавливаю все тот же смех Фиби.

– Еще одно фото! Улыбнись!

Щелчок. Вспышка. И наши лица, где моя улыбка кажется по-настоящему искренней.

– Сохранишь это фото для меня? Я хочу, чтобы ты помнил об этих моментах.

– Я и так не забуду.

– Хорошо. Тогда поцелуй меня.

– Останься… – сквозь сон шепчет Айви, что заставляет меня немедля выбраться из кошмаров собственной памяти. – Останься.

Если бы сердце было способно биться сейчас, если бы я только ощущал эти болезненные толчки в груди, если бы только я был жив – все было бы иначе. От осознания всего этого становится действительно неприятно, но рука – несмотря на все это – продолжает рассекать пальцами воздух рядом с её головой. И я чувствую – на самом деле, без самообмана, – как от нее исходит тепло.

Айви делает глубокий вдох. И затем, расслабляя напряженные руки, что до этого сжимали одеяло, укладывается по удобнее, оказываясь ко мне еще ближе. И в этом движении чувствуется, как беспокойство внутри нее уходит куда-то прочь вместе с моими плохими мыслями.

Ветер тихонько проникает в комнату вместе с далеким всплеском волн.

3 глава. Принятие

Сложно принимать свою жизнь всерьёз, когда видишь её целиком.

©Айзек Марион

В тот день было так холодно, что выбираться из-под одеяла мне не хотелось до последнего. Даже запах любимых блинчиков с кленовым сиропом, вызывающий зверский аппетит и болезненные спазмы в районе желудка, не могли заставить меня встать с кровати. За окном, как и сейчас, лил дождь. То был конец весны: кроны деревьев в сером затянутым тучами небе смотрелись нереально высокими и, казалось, старались прорезать кусок облаков.

Море за окном плескалось крайне беспокойно и меня сей факт завораживал: волны поднимались выше и пенились у самого берега, разбиваясь об него со всей силы. Пляж пустовал. Дымка от падающих на землю капель выглядела удручающе и не прибавляла настояния. Но, при этом, очаровывала. Я любил дождь. И сейчас, если честно, люблю, с упоением наслаждаясь его шумом.

Помню, что встал ближе к обеду, когда аппетит все-таки взял надо мной верх. Теплый свет от светильника на кухне расплывался под ногами, а паркетная доска была прохладной. Я не удосужился натянуть на ноги носки, ощущая зябкость и холодок, что сквозил по ступням и забирался под пижамные штаны. Мама, сидевшая за кружкой ароматного чая с бергамотом, внимания на меня не обратила, задумавшись, похоже, о чем-то своем. Тарелка с блинчиками стояла возле плиты, от души политая сиропом и украшенная взбитыми сливками. Воздушный крем был таким сладким, что немного сводило зубы. Но я его обожал.

– Лео, милый, ты поздно, – произнесла она, выплыв наконец из своих мыслей. Я пальцем смахнул сливки и отправил их в рот. – Опять съешь весь крем, вместо того, чтобы полноценно позавтракать.

– Он вкусный, – довольно пробормотал я, взяв тарелку в руки. – Как себя чувствуешь?

Мама была слегка бледной, с чернеющими под глазами синяками и сухими губами, на которых виднелись капли от чая. Она очень сильно похудела: пухлые щеки впали, тонкие пальцы рук, туго стянутые кожей, стали костлявыми, как и сами руки. Её глаза – светлые, с извечными смешинками и цветом, что походил на колокольчики – смотрели на меня с долей заботы. И, вместе с тем, огромной усталостью. Ей было паршиво. Мне в то время, от осознания сей мысли – не меньше.

Про свою болезнь мама не говорила. О ней знал только папа, что стал пропадать на работе больше, чем раньше. Меня эти секреты не устраивали, но как бы я ни пытался выяснить, что происходило, терпел фиаско. Из мамы трудно было выудить хоть какую-нибудь информацию. Она нередко напоминала мне партизана, которого пытай сколько хочешь и все равно останешься в дураках. Мне не хотелось быть в дураках, но по-другому не получалось. Оставалось только мириться и злиться на ситуацию, равно, как и на свою беспомощность. Мне недавно стукнуло пятнадцать, я был подростком, коллекционирующим комиксы, игры для PlayStation и не знающим, каким образом контролировать свои чувства и эмоции. А с ними, увы, было не так сладко, как могло тогда казаться.

На самом деле, я не был трудным ребенком. Точнее, меня в основном привлекали обыденные для парня вещи, но от крайне смутных компаний я старался держаться подальше. Хулиганить мне не нравилось, а порывы жестокости я и вовсе не одобрял. Проще было решить все мирным путем или, вместо потасовок, переиграть соперника в одной из игр. Но бывали случаи, когда агрессия брала верх. В такие моменты было сложно думать о самоконтроле, но внешне я оставался крайне невозмутим. Мало кто догадывался о том, что происходило внутри меня и какой хаос разгорался среди моих мыслей. Хотя остаться в стороне от буллинга, как бы я ни старался, не вышло: помню, что Курт Спесси – низкорослый, прыщавый, с брекетами и комплексом самоуверенности в придачу – донимал меня и пытался самоутвердиться за мой счет. Он был из серии детей, у которых имелись богатые родители и новейшие вещички, становясь, таким образом, центром всеобщего внимания.

У меня – среднестатистического подростка из обычной семьи – изысков не было. Но я и не парился, ведь кичиться перед остальными было глупо. Я не находил в этом смысла и удовольствия. Курт же, для которого хвастовство являлось частью образа, наоборот. Поэтому он постоянно пытался вывести меня из привычного равновесия и злился, когда у него, как он думал, не получалось. Сдерживаться было сложно, особенно, когда Курт собирал вокруг нас народ, будто делая из перепалки одно из цирковых шоу. В такие моменты мне хотелось превратить его лицо в малиновый пирог, однако сдерживало множество факторов. Одним из них была мама – мне не хотелось становиться причиной её нервов, грусти и переживаний. У нее, в то время, и так было довольно много проблем и до кучи только не хватало сына-подростка, страдающего перепадами настроения.

Однажды мы подрались – это не было моей первой дракой, но я полагал, что Курт получил за дело, и не чувствовал стыд за свои действия. Это произошло в старших классах, когда родителей уже не было в живых, а моральная составляющая перестала иметь значение для прогнившего Курта хоть какую-либо ценность. Я думал, что буду сожалеть, но, видимо, за все те годы его извечных придирок, издевательств и неприязни в целом, сидевшие внутри меня эмоции нашли выход через кулаки. И какое же удовольствие я испытал от того, что выбил из него всю дурь, в придачу с парочкой зубов, вставших из-за брекетов на место. Костяшки жутко болели, я потянул мышцу и впервые в жизни ощутил чужую кровь на коже – до этого я довольствовался только собственной из-за травм. Но с тех пор Курт оставил меня в покое. Бросал косые взгляды до окончания обучения, делал вид, что презирает меня и не хочет связываться, но я знал истинную причину. Он боялся. Потому что, не остановись я тогда, и его не самое красивое лицо стало бы одной единой массой, которую собирали бы по кусочкам врачи. Тогда, правда, были разбирательства по этому поводу: бабушку вызывали к директору, и я месяц посещал психолога, считавшего, что я не умею контролировать свой гнев. Но это было неважно: Курт получил за свой длинный язык, и последствия меня мало волновали. Потому что гнев вылился и перестал жечь меня всего изнутри.

Крыльцо, на котором я любил сидеть в такие дни и с упоением читать Гарри Поттера, было укрыто под навесом, но край дощечек все равно оставался мокрым. Приютившаяся на них кошка завороженно наблюдала за погодой. Я запомнил этот момент отчетливо: взгляд пушистой был настолько спокойным, настолько свободным и беспечным, что он навсегда отпечатался в моем сознании.