Не останавливаясь, шли весь остаток дня, дети едва не падали от усталости, родители, сами еле переставлявшие ноги, несли их по очереди на руках. В телегу садиться было запрещено.
На ночь остановились в небольшой рощице. Когда-то она была частью видневшегося неподалёку леса, только деревья вырубили под пашни. Хрупкие берёзки дрожали на ветру, теряя последние листочки. Повозку загнали поглубже, конвойные расположились поодаль, нас же осталось охранять трое.
Солдаты развели костёр, скоро над ним забулькал похлёбкой походный котелок. Нам огонь разводить запретили. Мы собрали детей, велели лезть им под телегу, сами же уселись вдоль бортов, стараясь защитить малышей от холодного ветра.
Устин достал мешок с сухарями, поделил на всех. Кормить нас и не подумали, не дали даже воды. Женщины собирали снег, чудом задержавшийся около деревьев, отдавали его детям.
Уснуть не удавалось, ветер разъярился к ночи, швыряя в нас палой листвой, пробираясь под одежду ледяными пальцами. Изо рта вырывался пар. Устин непрестанно кашлял, лицо его было бледным, по лбу стекал пот. Начиналась лихорадка.
Женщина с грудничком подлезла под повозку, попыталась накормить малыша. Видно, молока от голода было совсем немного. Ребёнок заходился плачем, успокаивался ненадолго и принимался заново кричать. Мать сняла с головы платок, принялась пеленать младенчика в сухое. Сверху обернула шалью, уже подмокшей, но всё же тёплой. Расстегнула короткий тулупчик, прижала дитя, стараясь согреть своим теплом. Позади неё жались друг к дружке старшие ребятишки.
– Как тебя зовут? – пересел я к ней поближе.
– Нюся, – ответила та, недоверчиво поглядывая на меня.
Я расстегнул свой тулуп и протянул ей:
– Держи, не то околеете к утру.
– А ты как же? – изумлённо смотрела она на меня.
– Дай мне свой тулупчик, как-нибудь перебьюсь.
Она не стала спорить и отказываться, быстро разделась, завернулась в мою одежду, протянув мне свою. Как мог прикрылся от холода.
Мой тулуп был велик даже мне. Женщина, прижав к себе грудничка, завернулась в него, как в широкое одеяло. Под полами устроились старшенькие, положив головы матери на колени. Скоро всё семейство задремало.
– Дурак, – глядя на меня, процедил солдат, которому выпал жребий охранять нас, – помрёшь от своей жалости.
Отвечать ему не стал, отвернулся к телеге и попытался хоть немного поспать. За ночь сомкнуть глаз так и не удалось. Слишком тревожно было на душе, а холод донимал с каждым часом всё сильнее.
Под утро, вконец окоченев, я поднялся и принялся разминаться, чтобы разогнать кровь и хоть немного согреться.
– Чего ты тут пляшешь? – приблизился ко мне хмурый вояка.
– Греюсь, – ответил я, зубы отстукивали дробь, тело стало непослушным.
Нюся, открыв глаза, встрепенулась, подняла детей, забрала свой тулупчик и протянула мне мой.
– Возьми, мы согретые, сам не помёрзни.
Теперь уж и я отказываться не стал, покрепчавший мороз знобил тело, казалось, добрался даже до позвоночника.
Проснулись остальные под окрики солдат, и снова потянулась дорога. Устин раздал нам по два сухаря, все понимали, скудный провиант, доставшийся чудом, надо растянуть до города. Даже дети не просили добавки, шли обсасывая и понемногу обкусывая свои крошки, растягивая удовольствие. Собирали по обочинам слежавшийся снег, хотелось пить. Женщины отдавали его детям. Конвойные закрыли на это глаза, понимая, что по-другому мы до города просто не дойдём.
На третий день показались предместья, завидев солдат, люди прятались по домам, осторожно наблюдая за нами из окон.
Мы прошли мимо окраинных изб, вышли на широкую улицу, что вела, как я понял, к городской тюрьме. Народ глазел на нас, замолкая при нашем появлении, женщины потихоньку крестились, мужики хмурились, понимая, что завтра может дойти очередь и до них.
Наш путь пролегал мимо небольших торговых рядов, когда где-то сбоку раздался крик:
– Утоп! Мальчонка утоп!
Народ заволновался, зашумел, солдаты замедлили шаг. К нам, почти под копыта лошадей, выскочил мужик, на руках у него был мальчик лет десяти, с его одежды текла вода, губы посинели.
– Утоп! – орал он как заполошенный.
Я подошёл ближе, на меня уставилось дуло ружья.
– Погоди, я смогу помочь, – спокойно сказал солдату, тот заколебался, поднял глаза на командира. Увидев короткий кивок, опустил ружьё.
– Тащи мальчонку сюда! – крикнули вояки. Мужичок развернулся к нам и быстро подбежал ко мне.
Я уложил мальчишку на землю.
– В колодец старый упал, – затараторил мужик, – сколько говорили, что недалеко до беды, не слушали. И вот.
Сорвав с ребёнка одежду, приступил к осмотру. Оказывать первую помощь нас учил тренер, на соревнованиях бывает всякое, и врачи не всегда могут успеть.
Дыхания у мальчонки не было, как и пульса. Приложил руки к груди: в лёгких вода. Я наклонился к самому лицу, просто отзывая лишнюю влагу из тела. Повернул мальчишку набок, вода послушно вытекала из лёгких, откликаясь мне. Затем уложил его (ребёнка) на спину, начав непрямой массаж сердца. Ещё можно успеть его спасти.
Положил одну ладонь на грудь, давить сильно нельзя, недолго и рёбра малышу переломать, начал ритмичные толчки, чередуя их с дыханием «рот в рот».
Вокруг стояла тишина, народ наблюдал за мной, точно за каким-то шаманом. Не знаю, сколько прошло времени, но вот мальчик вздрогнул, сделал первый хриплый вдох и открыл глаза, испуганно уставившись на меня.
– Живой! – пронеслось по толпе.
К нам подошёл командир, при виде мальчишки глаза его полезли на лоб:
– Да это ведь Яшка, сын самого Троицкого!
Он стащил с себя шинель, усадил ребёнка и закутал его.
– Ты как, братец? – глянул я на Яшку.
Тот кивнул, мол, всё нормально.
– С-спасибо, дяденька, – пролепетал в ответ.
Командир взял его на руки и поспешил через толпу куда-то в город, на ходу отдав распоряжение солдатам.
– Ну, – крикнул одноглазый, – чего позастывали. Пшли! Нечего тут глазеть! – распихал он прохожих.
Народ испуганно шарахнулся от нас, освобождая дорогу. Мы снова зашагали вперёд.
– Как это ты его так? – спросил Устин. – Он ведь мёртвый был?
– Нет, просто вода в лёгкие попала, я только немного помог, чтобы убрать её. Это штука нехитрая.
– Ну, ну, – недоверчиво глядя на меня, покачал он головой.
Скоро показался высокий забор, в открытые ворота виднелось двухэтажное здание. Приземистое, точно вросшее в землю, на окнах решётки. Женщин и детей повели куда-то в другую сторону, нас же загнали во двор.
Трое конвоиров остались рядом. Они довели нас до низенькой двери, куда входить приходилось согнувшись. Вскоре мы оказались в тёмном коридоре, перегороженном решёткой. Навстречу вышел охранник. К нему подошёл одноглазый, что-то сказал, тот кивнул и кликнул конвой.
Нас обыскали, с одежды сорвали пуговицы и, проведя по длинному коридору, впихнули в камеру, где уже было около двадцати человек. Комната в ширину едва ли превышала пять метров, народ устроился кто как. Люди жались к единственному окошку. Воздух был спёртым и тяжёлым, дышалось с трудом. Смешались запахи грязной одежды, немытого тела, испражнений и табака.
Не сговариваясь, мы с Устином прошли в ближайший угол, остальные исподлобья наблюдали за нами. Я опустился на пол, прислонившись к стене. Дорога вымотала. Не заметил, как провалился в сон, отключившись, как только закрыл глаза.
Глава 15
Очнулся я ближе к ночи, в камеру принесли воды, позволив всем напиться. Нужник отсутствовал, как и ведро, но была дырка в полу, из которой отчаянно смердело.
Народу добавилось и дышать стало совсем трудно, воздух тяжёлый, напитанный влагой, с трудом пробирался в лёгкие, оставляя в горле привкус камерного смрада.
Люди сидели подле друг друга, иначе не разместиться. Кто-то пытался поспать, хотя бы сидя, кто-то старался пробраться хоть на минуту к окошку, чтобы отдышаться. Нам с Устином повезло, возле стены удобно, можно облокотиться, и небольшой сквозняк, тянувшийся от окна к двери, позволял не задохнуться от стоящей вони.
Ночь прошла в каком-то оцепенении. Мозг отказывался верить в происходящее, тело затекло от неудобной позы, спина и ноги замёрзли. Я пытался спать, но только ненадолго отключался от усталости.
Поутру очнулся от скрипа проржавевшей двери.
– Бугаев! – Зычно крикнул дородный конвойный. – На выход!
Я кое-как поднялся, ноги кололо иголками. Добрался через сидевших до двери.
– Поторапливайся! – подтолкнул меня в спину конвойный.
Мы прошли на второй этаж, где, по всей видимости, сидело начальство и были допросные.
Меня завели в небольшой кабинет, посередине стоял внушительный стол, за ним стулья, на которых расположились трое мужчин в военной форме. По бокам от двери стояли солдаты.
– Бугаев? – спросил, сидевший в центре мужик лет сорока-сорока пяти. Он поднял голову от бумаг, чёрные кучерявые волосы были прикрыты форменной фуражкой, а карие глаза при виде меня наполнились неприязнью, недобро сощурились, губы скривились в мерзкой усмешке.
Меня подтолкнули вперёд.
– Егор Иванович, вы знаете, в чём вас обвиняют?
На этот раз говорил тот, что сидел слева. Высокий молодой светловолосый мужчина в новенькой форме, видно, что только недавно получил должность.
– Не знаю, – ответил я, – что-то говорили про золото, но у нас его отродясь не было и не нашли ничего при обыске.
Брюнет сузил глаза, на лице показалась недобрая усмешка:
– Выходит, оболгали вас. Так считаете?
– Да. Вы правильно сказали, оболгали. Никаких доказательств, что я брал с населения деньги за свою работу нет, а продуктами расплачиваться не воспрещается. А про золото, так чистое враньё.
Молодой вскочил:
– Просто так никого обвинять не станут! Но задача каждого сообщать органам о кулаках и им подобных элементах, что наживаются на простых людях!
– На ком мы наживались? У нас батраков нет, сами сеем, пашем.
– Золотом просили за свою работу.
– Это ложь. А работа моя не из лёгких, попробуйте сами по пояс в ледяной воде колодцы чистить или новые рыть. Тут ведь ручками копать приходится самому, потом сруб ставить. И если дают люди в благодарность продукты, так то не преступление!
Удар кулаком по столу прервал наш разговор. Сидевший справа от брюнета пожилой мужик, что всё это время клевал носом, подскочил, протирая сонные глаза. Ему такое видеть не впервой, и смысла в этих «судах» было не больше, чем в тех доносах, по которым людей ссылали на Север.
– Хотите сказать, – брюнет всё ещё сжимал кулаки, – что мы, работники ОГПУ, возводим на вас поклёп?
– Почему же вы, – пожал плечами, – тот, кто донос написал. При обыске ничего не нашли, – повторил я упрямо, – по какому обвинению меня собираются судить? Где деньги, которые якобы брал за работу, где золото?
– Вас уже судят, – заметил брюнет, – вернее, рассматривают дело во внесудебном порядке. Что же касается денег, – мужик вытащил смятые купюры из кармана и швырнул их на стол, – вот они, отыскались, – он хищно улыбнулся, – уворованные.
Я задохнулся от возмущения:
– Что же, выходит, можно вот так любого подставить, кого вам захочется?
– Ты, падла, – приподнялся брюнет из-за стола, – не строй из себя невинную овцу! Я таких, как ты насквозь вижу. Поёте, что ничего-то у вас нет, сами и зерно прячете, и золотишко имеете. Поди где-нибудь в лесочке прикопал. Если ничего не нашли, то чистый, как ангелочек? Ну не-е-ет, – он обернулся к сидевшим, – по статье 107, всю семью выслать. Отправить в Нарымский край.
Душу захлестнуло отчаяние, стоило только вспомнить Нюсю с её малышом. А как Даша? Как дети? Отец?
Позади хлопнула дверь, и я вздрогнул от резкого звука. Брюнет встал «навытяжку»:
– Афанасий Никитич?
– Выйдите все, – раздался спокойный голос с хрипотцой, будто говорящий был простужен. Обернувшись, увидел мужчину лет пятидесяти, сухощавый, с заметной солдатской выправкой.
– Но, – развёл руками брюнет, – мы закончили. Статья 107, ссылка.
– Мне повторить? – спокойно спросил вошедший.
Пожилой, тот, что сидел справа, бочком выбрался из-за стола и выскользнул вон. Брюнет нахмурился, однако спорить не стал, отдав честь, вышел. За ним, хлопающий глазами, молодой.
Мужчина прошёл за стол, вынес мне стул:
– Садись, Егор Иванович, поговорим.
Ничего не понимая, я сел.
– Меня зовут Троицкий Афанасий Никитич, председатель здешнего ОГПУ. И это моего сына ты спас вчера. Спасибо, – он протянул руку, крепко пожав ладонь, – но теперь к делу. Бумажки читать не буду, начитался уж. Сам расскажи.
Я выложил всё начиная с нашей ссоры с Тукаем.
