И не надо.
Этот майский день слишком славный, чтобы куда-то торопиться.
Можно идти рядом, с трудом удерживаясь, чтобы не взять Илью за руку, и представлять, как это могло бы быть тогда. В те времена, когда за такую прогулку я отдала бы половину своей крови и десять лет жизни.
Можно подставлять лицо солнцу и чувствовать, что тебе снова пятнадцать, все впереди – только хорошее! – и мир пахнет клейкими тополиными почками и счастьем.
– Ты так близко живешь? – удивился Илья, когда я кивнула на свой дом. – Повезло…
– Можно было еще ближе. Из той пятиэтажки до школы идти быстрее, я проверяла, – рассмеялась я.
– И всю школу так жила? Пять минут от дверей до дверей?
– Представь себе…
– А мы не высыпались! Тащились по утрам от остановки, проклиная весь мир! – возмутился он. – Я кофе начал пить лет в четырнадцать, чтобы хоть как-то по утрам глаза открывать. Жил на той стороне, у леса, – пешком минут сорок отсюда.
Чуть было не ляпнула: «Я знаю». Вот было бы палево.
Наша школа считалась хорошей. Немного с прибабахом со всеми этими традициями и гимнами, но зато учителям было на нас не пофиг и увидеть ее сгоревшей мы не мечтали. Поэтому в нее с радостью приезжали и с другого конца города, и даже совсем издалека, как та же Дашка, которую личный шофер возил каждое утро из загородного дома.
Таких как я, живущих близко, было меньшинство.
– А сейчас ты как? Родители с тобой живут? – полюбопытствовал Илья.
Все-таки одноклассникам мы позволяем больше. Спроси это кто-нибудь другой, я бы как минимум поморщилась от бесцеремонности.
– Нет, они переехали в деревню, когда я стала самостоятельной. Там огород, речка, лес, собак можно завести хоть стаю, мама всегда мечтала.
– Значит с мужем и детьми? – хмыкнул Илья, но тут же спохватился: – Ах да, ты же не замужем. И детей не любишь.
– Ну что значит – не люблю! – запротестовала я. – То, что я решила их не заводить, вовсе не значит, что прямо не люблю. Я с удовольствием вожусь с детьми подруг.
– Интересный вариант. С удовольствием, но своих не хочешь.
– Думаешь, все должны хотеть детей? – Я помрачнела. – А вдруг не получится их полюбить, например?
Удерживаться на грани между правдой и бравадой становилось все сложнее.
– Дети – это же твое продолжение. Как их можно не полюбить?
– Надо для начала любить себя, чтобы полюбить свое продолжение, – вздохнула я.
– А ты себя не любишь? – Илья остановился.
Нам оставалось только свернуть на тропинку, ведущую через поляну, заросшую радостными желтыми одуванчиками. Ощущение сияющего счастья от того, что вокруг весна, светит солнце, теплый ветер ласкает мои плечи и ворошит пшеничные волосы Ильи, не мог перебить даже этот грустный разговор.
Неопределенно пожала плечами в ответ на его вопрос.
Я вдруг как-то устала от этой придуманной роли записной стервы. Наташка в ней смотрелась органичнее.
А мне хотелось насладиться этим моментом, будучи самой собой.
Сбылась моя самая заветная мечта. С опозданием минимум на пятнадцать лет, но ведь сбылась!
Хорошо, что я все-таки решилась пойти на эту встречу.
– Это философский вопрос, – тихо сказала я и перевела тему: – Идем! Надеюсь, ты простишь меня за бардак. Сейчас я вытащу хлам с антресолей, и станет еще хуже!
Про бардак я, разумеется, кокетничала. Буквально накануне я вылизала всю квартиру, и порядок нарушали только валяющиеся на кухонном столе фото из школьного альбома.
Илья взял нашу общую фотографию одиннадцатого «А» и стал разглядывать так внимательно, словно у него своей такой нет.
Перевернул и хмыкнул:
– Ты тоже не подписала, кто есть кто.
– Вечером подпишу, пока помню. – Я взяла табуретку и утащила ее в прихожую. С этой стороны антресолей торчала только елка и коробка с новогодними игрушками, а вот с другой как раз должны были быть свернутые листы ватмана с нашей выпускной стенгазетой.
Если выжили за столько лет. Моль ведь не ест картон?
– Хочешь, помогу с теми, кого сегодня не было? Я несколько лет назад заморочился и всех нашел.
– Да забей. Зачем? Имеет смысл помнить только тех, кто рядом… – пробормотала я, не задумываясь о своих словах.
А вот у Ильи стал очень задумчивый вид.
Ага, вон вижу пожелтевший уголок ватмана!
Я скинула туфли, запрыгнула на табуретку и потащила его на себя. С антресолей тут же попыталось упасть все остальное, но я была упорнее. Там еще были две картонные фигуры в полный рост – Анжелина Джоли и Брэд Питт, с которыми мы на выпускном по очереди фотографировались в обнимку. Их тоже доставать? Хотя бы для того чтобы выкинуть, например.
– Лови! – крикнула я Илье, сдергивая все сразу. Он подхватил и то, и другое, сложил их в коридоре и остался стоять рядом. Очень удачно, потому что я стала захлопывать дверцы и покачнулась.
Он мгновенно оказался рядом, подхватывая меня за талию.
Я бы удержалась. Точно удержалась бы. Что я, за свои тридцать с лишним пьяная не лазила никуда, что ли? Даже на каблуках.
Но расслабиться было так приятно. Позволить себе упасть в его руки.
Соболев осторожно снял меня с табуретки, но отпускать не стал, наоборот, прижал к себе сильнее.
Он был так близко. Рядом. Здесь, в моем доме. Это казалось нереальным – словно две параллельные прямые из учебника геометрии вдруг наплевали на все законы Евклидова пространства, дернулись друг к другу…
И – пересеклись.
Его губы были близко-близко, так что я чувствовала горячее дыхание.
Это был тот самый головокружительный момент, когда совершенно точно знаешь, что будет дальше.
Обычно его проскакиваешь на всех парах, торопясь туда, где ждет что-то яркое и сладкое. Но сейчас он длился и длился, дрожал на кончиках ресниц, в остановившемся вдохе.
Пока я сама не сделала крошечное движение навстречу, ломая сахарную корочку застывшего мгновения.
*******
Я пропустила весь целовальный период в школе. Те годы, когда еще никто и не мыслит о постели, когда бешено бьется сердце от того, что просто держишься за руки, когда поцелуи – главная часть свидания. Самодостаточная и сладкая.
Когда можно целоваться часами до опухших губ, до головокружения, до растворения друг в друге.
Вот это самое волнующее время с двенадцати до шестнадцати – я была одна. Ни единого свидания, никаких поцелуев, записочек, долгих разговоров по ночам.
Мой первый поцелуй был с Игорем – и он сразу хотел идти дальше. Потом, через пару лет, когда в институте я превратилась из куколки в бабочку и начала кружить головы поклонникам, поцелуи уже были просто частью прелюдии.
Кое-что никогда уже не вернуть.
Или?..
С мужем все поцелуи давно были дежурно-регламентированными: чмок при встрече и прощании, два глубоких перед сексом, один нежный – после.
С двумя мужчинами после него поцелуй был просто уровнем в игре, который необходимо пройти, чтобы добыть главное сокровище. Даже для меня, не говоря уж о них.
Это детская забава – поцелуи.
Мне уже не пятнадцать.
Давно…
Не…
Пятнадцать…
Если…
Только…
Рядом…
Не…
Тот…
Кто…
Мои пальцы запутались в его пшеничных волосах. Я встала на цыпочки, чтобы дотянуться до губ, подняла лицо, как к солнцу, и закрытые глаза почувствовали свет и тепло, исходящие от него.
Я больше не видела этого рослого ловкого мужчину с уверенным взглядом и четкими движениями – я закинула руки на шею нескладному мальчику с тонкими чертами лица.
И сама больше не была усталой и циничной женщиной – мое сердце трепыхалось в груди, как в пятнадцать, я умирала от волнения и счастья, когда этот изломанный, резкий, слишком умный мальчишка касался моих губ с трепетом и нежностью, которых я никогда прежде не знала.
Целовался ли он сам в том возрасте?
Может быть, как и мне, ему было не с кем?
Может быть, как и я, он пропустил эту часть.
И сейчас мы вернулись обратно и повторяли не пройденный материал вместе. Целуясь, как в первый раз в жизни.
Мы отрывались друг от друга совсем ненадолго, просто для того чтобы посмотреть безумными глазами, выдохнуть, попытаться вернуть реальность на место, не справиться – и снова нырнуть в сумасшедшую весну полжизни назад.
********
Но мы были взрослыми людьми, и привычки брали свое. Тела наши – горящая кожа, дрожащие пальцы, свернувшееся внутри звенящее напряжение – требовали свое. Мы держали их под контролем, но каждое касание отдавалось дрожью.
Я вела пальцами по его упрямым губам, тонкому прямому носу, острым скулам, твердой линии челюсти, замечая раздвоившимся сознанием, как поверх тонких черт нездешней красоты кто-то за прошедшие годы нарисовал сильный характер и горькие приметы потерь.
Он изменился, и это было правильно, потому что только нынешний мужчина мог привести упрямого подростка в себе сюда. А я… наоборот. Выпустила из сердца ту нежную девочку, чтобы ее влюбленными глазами смотреть в его глаза. Вспоминать, как когда-то болели от желания прикоснуться кончики пальцев – и касаться сейчас, наполняя водой тот иссохший колодец. Как захватывало дух, когда я только воображала то, что сейчас происходит наяву. Как плакала, сжимаясь от мучительной боли несбыточного.
Восторг от воплощенной в реальность мечты сменялся тягой попробовать ее на вкус по-настоящему.
Его пальцы вели по ключицам, стаскивали платье с груди. Мои губы оставляли огненные следы в тех местах на шее, где бешеный пульс вырывался на поверхность, как родник из-под камней. И продолжали цепочку поцелуев ниже, еще ниже, до напряженных мышц внизу живота, каждое прикосновение к которым заставляло его вздрагивать, а напряженную твердость под тканью джинсов – пульсировать в предвкушении.
Я выпрямилась, но задела пальцами ширинку, и Илья рвано выдохнул мне в шею. Его руки гладили мою грудь, предательски обнаженную упавшим с плеча платьем, и была моя очередь выдыхать.
– Ты такая мягкая… – сказал он, останавливаясь, чтобы сделать передышку. Мне тоже были нужны эти паузы, когда мы просто замирали на половине жеста, чтобы привыкнуть к своей новой реальности. – Такая нежная на ощупь. А казалось – будешь колючей.
Я тихо засмеялась, уткнувшись в его грудь. Рубашка под пальцами распахнулась сама собой.
– Признайся, все, что ты говорила, – это для того, чтобы потроллить народ? Ты вовсе не такая прожженная?
Я судорожно выдохнула, закрывая его губы своими пальцами. Он поцеловал их так нежно, что по коже разбежались мурашки. Не надо слов. Мы просто закрываем гештальты. Просто восстанавливаем справедливость и исправляем ошибки.
Его кожа пахнет, как цветущие яблони в саду за школой. Его губы на вкус как пронзительно-кислый барбарис, который растет у забора. Мы словно потерялись в долгом летнем вечере, в теплых сумерках, когда голоса разносятся далеко-далеко и догорает золотой закат.
Пусть так и останется.
Это не было быстрой яркой страстью, когда не успеваешь даже до конца снять одежду, жадной, голодной, короткой.
