– Мисс Эрншо? Какой вздор! – вскричала она. – Будет мисс Эрншо рыскать по округе с цыганом! Впрочем, мой милый, девочка и в самом деле в трауре – ну да, конечно, – и она может остаться на всю жизнь калекой!
– Какое преступное пренебрежение со стороны ее брата! – провозгласил мистер Линтон, переводя взгляд с меня на Кэтрин. – Я слышал от Шильдеров (Шильдер был у нас викарием, сэр), что брат дает ей расти истинной язычницей. А это кто? Где она подобрала такого спутника? Эге! Да это, верно, то замечательное приобретение, с которым мой покойный сосед вернулся из Ливерпуля, – сын индусского матроса или вышвырнутый за борт маленький американец или испанец…
– Во всяком случае, скверный мальчишка, – заметила старая дама, – которого нельзя держать в приличном доме! Ты обратил внимание, какие он употребляет слова, Линтон? Я в ужасе, что моим детям пришлось это слышать.
Я снова начал ругаться – не сердись, Нелли, – так что Роберту было приказано увести меня подальше. Я отказывался уйти без Кэти; он поволок меня в сад, сунул мне в руку фонарь, сказал, что мистеру Эрншо будет доложено о моем поведении, и, велев мне сейчас же убираться, снова запер дверь. Гардины были неплотно сдвинуты в одном углу, и я залез на прежнее наше место и стал подглядывать. Если бы Кэтрин захотела вернуться, я раздробил бы их большое зеркальное стекло на миллион осколков, попробуй они ее не выпустить! Она спокойно сидела на диване. Снимая с нее серый салоп коровницы, который мы прихватили для нашей прогулки, миссис Линтон качала головой и, как мне казалось, отчитывала ее: она-де молодая леди и они в своем обращении делают различие между мной и ею. Потом служанка принесла таз с горячей водой и вымыла ей ноги; и мистер Линтон приготовил ей бокал глинтвейна, Изабелла высыпала ей на колени вазочку печенья, а Эдгар стоял в стороне и пялил глаза. А потом они просушили и расчесали ее красивые волосы и дали ей огромные комнатные туфли и подкатили ее в кресле к огню; и я оставил ее такой веселой, что лучше и не надо. Она делила угощение между той собачонкой и Ползуном, которому щекотала нос, и зажигала искры жизни в пустых голубых глазах Линтонов – тусклые отсветы ее собственного чудесного лица. Я видел, они все были полны глупого восхищения. Кэти так неизмеримо выше их, выше всех на земле – правда, Нелли?
– Это дело не кончится так просто, как ты думаешь, – ответила я и, укрыв его, погасила свет. – Ты неисправим, Хитклиф, и мистер Хиндли вынужден будет пойти на крайние меры, вот увидишь.
Мои слова оправдались в большей степени, чем я того желала; это злосчастное приключение привело Эрншо в ярость. А потом мистер Линтон, чтобы загладить свою неучтивость, самолично пожаловал к нам назавтра и прочитал молодому господину длинную нотацию о том, что он ведет свою семью по дурному пути, и это побудило Хиндли серьезней взяться за мальчика. Хитклифа не выпороли, но ему было объявлено, что, если он позволит себе хоть раз заговорить с мисс Кэтрин, его прогонят со двора; а миссис Эрншо взяла на себя задачу держать золовку в должном от него отдалении, когда девочка вернется домой; для этого миссис пустила в ход не силу, хитрость: силой она, конечно, ничего не добилась бы.
Глава VII
Кэти оставалась в Скворцах пять недель – до самого Рождества. К этому времени рана на ее ноге совсем зажила, а манеры заметно улучшились. Миссис Эрншо часто навещала больную, пока она там гостила, и приступила к своему плану ее перевоспитания, стараясь возбудить в девочке чувство самоуважения посредством изящной одежды и лести; и Кэти с готовностью принимала и лесть, и наряды; так что вместо простоволосой маленькой дикарки, которая вприпрыжку вбежала бы в дом и задушила бы нас поцелуями, у крыльца сошла с красивого черного пони очень важная на вид особа, в каштановых локонах, выпущенных из-под бобровой шапочки с пером, и в длинной суконной амазонке, которую ей пришлось, поднимаясь на крыльцо, придерживать обеими руками. Хиндли помог ей спешиться, восторженно восклицая:
– Ай да Кэти, ты у нас прямо красавица! Я тебя с трудом бы узнал: ты теперь смотришься настоящей леди. Изабелле Линтон не сравниться с нею – правда, Фрэнсиз?
– У Изабеллы нет таких природных данных, – отвечала его жена, – однако Кэти должна следить за собою, чтобы снова здесь не одичать. Эллен, помогите мисс Кэтрин раздеться… Постой, дорогая, ты растреплешь прическу – дай я развяжу тебе ленты на шляпке.
Я сняла с нее амазонку, и тут появились во всем блеске пышное, все в сборках, шелковое платьице, белые панталончики и лакированные башмачки. И хотя ее глаза радостно сверкали, когда собаки запрыгали вокруг, приветствуя хозяйку, она едва посмела к ним притронуться, боясь, что их лапы оставят следы на ее великолепном наряде. Она осторожно поцеловала меня: я месила тесто для рождественского пирога и была вся в муке, так что нельзя было со мной обняться; потом она огляделась, ища глазами Хитклифа. Мистер и миссис Эрншо зорко наблюдали за их встречей, стараясь тут же выяснить, есть ли надежда, что удастся разлучить двух верных друзей.
Хитклифа сначала никак не могли отыскать. Если и раньше, покуда Кэтрин жила дома, он был неряшливым и неухоженным, то за последнее время вид у него стал в десять раз хуже. Кроме меня, ни у кого недоставало доброты хотя бы назвать его грязным мальчишкой, уговорить его раз в неделю умыться; а дети его возраста редко питают естественную склонность к мылу и воде. Так что, уж не говоря о платье, которое служило бессменно три месяца на грязной работе, и о густых нечесаных волосах, его лицо и руки были отчаянно измазаны. Недаром он притаился за спинкой скамьи, увидав, что в дом вместо ожидаемой им лохматой растрепки, под стать ему самому, вошла такая нарядная элегантная девица.
– А Хитклифа нет? – спросила она, снимая перчатки и обнажая свои пальцы, удивительно побелевшие от сидения в комнатах безо всякой работы.
– Хитклиф, ты можешь подойти, – закричал мистер Хиндли, заранее радуясь его смущению и предвкушая, каким отвратительным маленьким разбойником он должен будет предстать. – Можешь подойти и поздравить мисс Кэтрин с приездом, как и все другие слуги.
Кэти, углядев своего друга в его тайнике, кинулась ему на шею; она за одну секунду чмокнула его в щеку семь или восемь раз, потом остановилась, попятилась и залилась веселым смехом.
– Ох, да какой же ты чумазый, сердитый, – восклицала она, – и какой… какой ты смешной и угрюмый! Но это оттого, что я привыкла к Линтонам, к Эдгару и Изабелле. Ты что ж это, Хитклиф, забыл меня?
Она не зря задала свой вопрос, потому что стыд и гордыня заволокли мраком его лицо и не давали бедняге шелохнуться.
– Подай ей руку, Хитклиф, – снисходительно предложил мистер Эрншо, – ради такого случая разрешается.
– Не подам, – ответил мальчик, овладев наконец онемевшим было языком. – Не буду я тут стоять, чтоб надо мною смеялись. Я этого не потерплю!
И он бросился было вон, разрывая наш круг, но мисс Кэти опять схватила его за руку.
– Я вовсе не хотела над тобой смеяться, – сказала она, – я нечаянно, не удержалась, Хитклиф, ты мне хоть руку пожми! С чего ты дуешься? Просто у тебя дикий вид. Если ты умоешься и пригладишь волосы, все будет в порядке: ты такой грязный!
Кэти глядела опасливо на темные пальцы, которые держала в своих, и на свое платье; она боялась, что платье не стало красивей, соприкоснувшись с его одеждой.
– Незачем было тебе дотрагиваться до меня! – ответил он, проследив ее взгляд и отдернув руку. – Я могу ходить таким грязным, каким захочу, мне нравится быть грязным, и я буду грязным.
С этими словами он опрометью бросился вон из комнаты под веселый смех господина и госпожи и к сильному огорчению Кэтрин, которая не могла понять, почему ее замечание вызвало такой взрыв злобы.
Исполнив роль горничной при гостье, а потом поставив тесто в печь и разведя на кухне и в доме веселый огонь, как подобает в сочельник, я приготовилась посидеть в одиночестве и развлечься пением гимнов, не смущаясь попреками Джозефа, бубнившего, что веселые мотивы, которые я выбираю, слишком похожи на светские песни. Он удалился в свою комнату, где собрал кое-кого на молебствие, а мистер и миссис Эрншо старались занять нашу мисс кучей милых безделушек, которые они накупили в подарок маленьким Линтонам – в знак признательности за их доброту. Изабеллу и Эдгара пригласили провести завтрашний день на Грозовом Перевале, и приглашение было принято с одной оговоркой: миссис Линтон просила, чтоб ее деток уберегли от общества «неприличного мальчика, который так нехорошо ругается».
Так вот, я осталась одна. Я вдыхала ванильный запах пекущейся сдобы и любовалась сверкающей кухонной утварью и полированными часами на стене, убранными остролистом, серебряными кружками, расставленными на подносе, чтобы к ужину наполнить их подогретым с пряностями элем; а больше всего безупречной чистотою пола, тщательно мною подметенного и вымытого до блеска. Я мысленно высказала одобрение по поводу каждого предмета, и тогда мне вспомнилось, что старый Эрншо зайдет, бывало, когда я приберусь, и назовет меня молодчиной и сунет мне в руку шиллинг – рождественский гостинец; отсюда мои мысли перешли на то, как любил он Хитклифа и как боялся, что, когда его самого не станет, никто не будет заботиться о его любимце, а это, естественно, навело меня на размышления о том, в каком положении бедный мальчик оказался теперь; и я вместо пения настроилась на слезы. Однако тут же мне пришло на ум, что будет больше толку, если я постараюсь исправить хоть отчасти причиненную ему несправедливость, а не оплакивать ее. Я встала и пошла во двор разыскать его. Далеко ходить не пришлось; я застала Хитклифа в конюшне, где он, поглаживая лоснистую спину нового конька, исполнял свою обычную работу – задавал корм лошадям.
– Кончай скорее, Хитклиф! – сказала я. – На кухне так уютно; и Джозеф ушел к себе. Кончай скорее, и я успею приодеть тебя к приходу мисс Кэти, и тогда вы сможете сидеть вдвоем и вволю греться у печки и болтать до отхода ко сну.
Он продолжал свое дело и не обернулся ко мне.
– Иди же. Пойдешь ты или нет? – продолжала я. – У меня для вас для каждого по пирожку – уже почти испеклись, – а тебя нужно добрых полчаса одевать.
Я ждала пять минут и, не дождавшись ответа, ушла. Кэтрин ужинала с братом и невесткой. Джозеф и я составили друг другу невеселую компанию за ужином, приправленным, с одной стороны, попреками, с другой – дерзостями. Пирожок и сыр Хитклифа так и простояли всю ночь на столе – угощением для эльфов. Он умудрился затянуть свою работу до девяти, а в девять, немой и хмурый, прошел на свой чердак. Кэти долго не ложилась, ей надо было отдать тысячу распоряжений о разных мелочах перед приемом новых друзей. Она забежала разок на кухню поговорить со старым своим другом, но его не было, и она задержалась только на секунду – спросить, что с ним такое – и снова ушла. Наутро он встал спозаранку; и так как был праздник, удалился со своими недобрыми мыслями в вересковые поля и не появлялся, пока все семейство не отправилось в церковь. Пост и раздумье привели его как будто в лучшее расположение духа. Он повертелся около меня, потом собрался с мужеством и резко сказал:
– Нелли, приведи меня в приличный вид, я буду хорошо себя вести.
– Давно бы так, Хитклиф; ты очень огорчил мисс Кэтрин; она, скажу я тебе, жалеет даже, что вернулась домой! Похоже, что ты ей завидуешь из-за того, что о ней больше думают, чем о тебе.
Мысль, что можно завидовать Кэтрин, осталась для него непостижимой, но мои слова, что она огорчена, задели его за живое.
– Она тебе сама сказала, что я ее огорчил? – спросил он, и взгляд его омрачился.
– Она заплакала, когда я ей доложила нынче утром, что ты опять ушел.
– Что ж, а я плакал ночью, – возразил он, – мне было с чего плакать – больше, чем ей.
– Да, и было с чего ложиться спать с гордым сердцем и пустым желудком, – сказала я. – Гордые люди сами выкармливают свои злые печали. Но если тебе стыдно за твою обидчивость, ты должен попросить у Кэти прощение, когда она вернется. Ты поднимешься наверх и попросишь разрешения поцеловать ее и скажешь… ты знаешь сам, что сказать. Только скажи от души, а не так, точно ты думаешь, что из-за нарядного платья она стала чужой. А теперь, хоть мне пора готовить обед, я урву время и приведу тебя в такой вид, что Эдгар Линтон покажется рядом с тобою куклой: кукла он и есть! Ты моложе его, но, побьюсь об заклад, ты выше его и вдвое шире в плечах. Ты мог бы свалить его с ног одним щелчком! Ведь знаешь сам, что мог бы!
Лицо у Хитклифа на мгновение просветлело, но тут же снова омрачилось, и он вздохнул:
– Нет, Нелли, пусть я двадцать раз свалю его с ног, он от этого не подурнеет, а сам я не стану красивей. Хотел бы я иметь его светлые волосы и нежную кожу и быть так хорошо одетым и так хорошо держаться, и чтобы мне, как ему, предстояло со временем сделаться богатым.
– …и звать по каждому поводу маменьку, – добавила я, – и дрожать от страха, когда деревенский мальчишка грозит тебе кулаком, и сидеть целый день дома из-за дождика. Ты малодушен, Хитклиф! Подойди к зеркалу, и я покажу тебе, чего ты должен желать. Видишь ты эти две черточки у себя между бровями? И густые эти брови, которые, вместо того чтобы им подниматься дугой, западают вниз у переносья. Видишь ты эту пару черных бесенят, так глубоко схоронившихся? Они никогда не раскрывают смело окон, а только смотрят в них украдкой, точно шпионы дьявола! Так вот пожелай и научись разглаживать угрюмые морщины, поднимать смело веки; смени бесенят на доверчивых, невинных ангелов, глядящих без подозрений, без опаски и всегда видящих друга, когда не знают твердо, что перед ними враг. Не гляди ты шкодливым щенком, который знает сам, что получает пинки по заслугам, и все-таки зол за свои обиды на того, кто дает пинки, и на весь свет.
– Словом, я должен пожелать, чтоб у меня были большие синие глаза Эдгара Линтона и его гладкий лоб, – ответил Хитклиф. – Что ж, я желаю… но от этого они у меня не появятся.
– При добром сердце твое лицо, мой мальчик, стало бы красивым, – продолжала я, – даже если бы ты был черней арапа; а при злом сердце самое красивое лицо становится хуже, чем безобразным. А теперь, когда мы умылись и причесались и перестали дуться, скажи, разве ты не кажешься себе просто красивым? Ну, так я тебе скажу: мне ты кажешься. Ты сошел бы за переодетого принца. Кто знает, может быть, твой отец был китайским богдыханом, а мать индийской царицей, и каждый из них мог бы купить на свой недельный доход Грозовой Перевал со Скворцами в придачу! Может быть, ты был похищен злыми матросами и завезен в Англию. Я бы на твоем месте составила себе самое высокое понятие о своем происхождении; и мысль о том, кто я такая, придавала бы мне смелости и достоинства и помогала переносить притеснения со стороны какого-то жалкого фермера.
Так я говорила; и Хитклиф постепенно утрачивал свою угрюмость и уже приобрел вполне пристойный вид, когда вдруг нашу беседу прервал грохот, доносившийся с дороги и затем вкатившийся во двор, Хитклиф подбежал к окну, а я к дверям, и как раз вовремя, чтобы увидеть, как двое Линтонов вылезают из семейной кареты, закутанные чуть не до удушья в плащи и меха, а Эрншо соскакивают с коней: зимой они часто ездили в церковь верхами. Кэтрин взяла за руку каждого из детей и повела их в дом и усадила у огня, от которого быстро разрумянились их бледные лица.
Я посоветовала Хитклифу не мешкать и скорее показать свое доброе расположение, и он охотно согласился; но злому счастью было угодно, чтобы в ту минуту, когда он вздумал отворить кухонную дверь с одной стороны, Хиндли отворил ее с другой. Они столкнулись, и господин, разозлившись, что видит его чистым и веселым, или, может быть, желая сдержать свое обещание миссис Линтон, отшвырнул его неожиданно и гневно приказал Джозефу:
– Держи парня подальше от комнат! Отправь его на чердак, и пусть он там сидит, пока мы не отобедаем. Он станет совать пальцы в пирожное с кремом и таскать фрукты, если его оставить с ними одного хоть на минуту.
– Что вы, сэр, – возразила я, не удержавшись, – уж кто другой, а он ничего не тронет! И ведь он, я полагаю, должен получить свою долю угощения, как и все мы?
– Он получит хорошую взбучку, если до вечера появится внизу, – закричал Хиндли. – Вон отсюда, бродяга! Как! Ты еще вздумал разыгрывать франта? Вот погоди, оттаскаю тебя за твои взбитые кудри – посмотрим, не станут ли они тогда немножко длиннее!
– Они и так достаточно длинные, – сказал мистер Линтон, заглядывая с порога. – Удивительно, как у него не болит от них голова. Они, точно грива у жеребчика, нависают ему на глаза!
Он отпустил свое замечание без намерения оскорбить; но Хитклиф с его необузданным нравом не склонен был сносить даже и намека на наглость со стороны того, в ком, как видно, уже и тогда ненавидел соперника. Он схватил миску с горячей яблочной подливой (первое, что подвернулось под руку) и выплеснул ее всю в лицо и на грудь говорившему; тот не преминул поднять писк, на писк прискакали Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо немедленно схватил виновника и отвел его в чулан, где, несомненно, применил не слишком деликатное средство, чтоб угасить эту бурную вспышку чувств: он был красен, когда вернулся, и тяжело дышал. Я взяла салфетку и со злостью стала вытирать Эдгару нос и губы, приговаривая, что ему досталось по заслугам – нечего было вмешиваться. Его сестрица захныкала, просясь домой, а Кэти стояла смущенная и краснела за всех по очереди.
– Вы не должны были его задевать! – упрекала она мистера Линтона. – Он был в дурном настроении, и вы теперь испортили себе весь день… А Хитклифа высекут. Я не переношу, когда его секут. Еда не пойдет мне в горло. Зачем вы сказали ему это, Эдгар?
– Я ничего не говорил, – всхлипывал юноша, вырвавшись из моих рук и сам отирая остатки подливы батистовым носовым платком. – Я обещал маме, что не скажу ему ни слова, и не сказал.
– Ладно, довольно плакать, – ответила с презрением Кэтрин, – вас не убили. Еще хуже напортите: возвращается мой брат – успокойтесь! Тише! Изабелла! Вас-то как будто никто не трогал?
– Ничего, ничего, дети, садитесь по местам! – крикнул Хиндли, вбегая в дом. – Подлый мальчишка! Я упарился с ним. В следующий раз, мистер Эдгар, вершите правосудие собственными руками – это прибавит вам аппетита!
Запах вкусной еды быстро привел гостей и хозяев в более приятное расположение духа. Все проголодались с дороги, и утешиться было нетрудно, раз никому не было причинено настоящего вреда. Мистер Эрншо нарезал жаркое и накладывал всем полные тарелки, а его жена старалась развеселить гостей своей оживленной болтовней. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и мне было больно, что Кэтрин с сухими глазами и безразличным видом принялась за крылышко гуся, лежавшее на ее тарелке. «Бесчувственная девчонка! – говорила я себе. – Как легко прощает она обиду, нанесенную ее недавнему товарищу. Не думала я, что она такая эгоистка». Она поднесла кусок ко рту, потом положила его обратно на тарелку. Щеки ее вспыхнули, и по ним покатились слезы. Она уронила вилку на пол и поспешно нырнула под скатерть, чтобы скрыть свое волнение. Больше я не называла ее бесчувственной, потому что видела, что весь день она была как в аду и все старалась найти предлог, чтобы побыть одной или сбегать к Хитклифу, которого Хиндли запер, как я убедилась, когда попробовала отнести ему потихоньку кое-какой еды.
Вечером у нас были танцы. Кэти попросила, чтоб Хитклифа выпустили, потому что у Изабеллы Линтон не оказалось партнера; ее заступничество ни к чему не привело, и за кавалера приспособили меня. Разгоряченные движением, мы позабыли о грусти, и веселье еще возросло, когда явился гиммертонский оркестр в пятнадцать инструментов – труба, тромбон, кларнеты, фаготы, французские рожки и виолончель, – не считая певцов. Музыканты каждое Рождество обходят все приличные дома в округе и собирают дань с прихожан; и мы пригласили их поиграть, видя в этом самое лучшее угощение для гостей. После обычных гимнов мы потребовали веселых мелодий и песен. Миссис Эрншо любила музыку, и те старались вовсю.
Кэтрин тоже любила музыку; но она сказала, что музыку лучше всего слушать с лестницы, с верхней площадки, и убежала в темноту, а я за ней. Нижнюю дверь заперли, не замечая нашего отсутствия, – было так много народу. Кэти не остановилась на верхней площадке, а поднялась выше, на чердак, где заперли Хитклифа, и стала звать его. Он сперва упрямо не желал откликнуться; она не отступилась и в конце концов заставила его начать с ней разговор через стенку. Я ушла, предоставив бедным ребятам беседовать без помехи, пока, по моим расчетам, не подошло время кончать пение и дать музыкантам передохнуть и закусить; тогда я снова поднялась наверх предостеречь Кэтрин. Но у дверей никого не оказалось: я услышала ее голос за стеной. Маленькая обезьянка вылезла на крышу в окно одного чердака и влезла в окно другого, и мне с большим трудом удалось выманить ее обратно. Когда она наконец вернулась, с нею явился и Хитклиф, и она настаивала, чтобы я отвела его на кухню, благо Джозеф ушел к соседям, чтобы не слышать «псалмопений сатане», как ему угодно было назвать музыку. Я сказала, что никак не намерена поощрять их проказы; но так как узник пропостился со вчерашнего обеда, я уже закрыла глаза на то, что он разок обманет мистера Хиндли. Он сошел вниз; я поставила ему стул у огня и предложила целую гору вкусных вещей; но его подташнивало, много есть он не мог, а мои попытки занять его разговором были отвергнуты. Он уперся обоими локтями в колени, а подбородком в ладони и погрузился в немое раздумье. Когда я спросила, о чем он замечтался, он важно ответил:
– Придумываю, как я отплачу Хиндли. Сколько бы ни пришлось ждать, мне все равно, лишь бы в конце концов отплатить! Надеюсь, он не умрет раньше, чем я ему отплачу!
– Постыдись, Хитклиф! – сказала я. – Пусть Бог наказывает злых людей, мы должны учиться прощать.
– Нет, Богу это не доставит такого удовольствия, как мне, – возразил он. – Только бы придумать, как мне его наказать получше! Оставь меня в покое, и я выищу способ. Когда я об этом думаю, я не чувствую боли.
Но я забываю, мистер Локвуд, что эти рассказы для вас совсем не занимательны. Уж не знаю, с чего это мне вздумалось пуститься в такую болтовню; и каша совсем остыла, и вам уже пора в постель – вы дремлете. Мне бы рассказать вам историю Хитклифа в двух словах – все, что вам интересно знать. – Перебив такими словами самое себя, ключница поднялась и стала складывать свое шитье; но я был не в силах отодвинуться от очага, и спать мне ничуть не хотелось.
– Посидите, миссис Дин! – попросил я. – Посидите еще полчасика! Вы правильно делали, что рассказывали вашу повесть так неторопливо. Такая манера мне как раз по вкусу; и вы должны закончить свой рассказ в том же стиле. Мне интересен в большей или меньшей мере каждый обрисованный вами характер.
– Бьет одиннадцать, сэр.
– Не важно, я не привык ложиться раньше двенадцати. Час ночи и даже два не слишком позднее время для того, кто спит до десяти.
– Вы не должны спать до десяти. Так у вас пропадают самые лучшие утренние часы. Кто не сделал половины своей дневной работы к десяти утра, тот рискует не управиться со второй половиной.
– И все-таки, миссис Дин, садитесь в ваше кресло, потому что завтра я намерен продлить ночь до полудня. Я предвижу, что у меня обнаружится тяжелая простуда – не иначе.
– Надеюсь, сэр, вы ошибаетесь. Так вот, с вашего разрешения я года три пропущу. За эти годы миссис Эрншо…
– Нет, нет, ничего подобного я не разрешаю! Знакомо вам такое состояние духа, при котором, если вы сидите в одиночестве, а на ковре перед вами кошка облизывает котят, то вы так напряженно следите за ходом этой операции, что не на шутку расстроитесь, когда Пусси забудет одно ушко?
– Самое праздное состояние, я сказала бы!
– Наоборот, утомительно деятельное. Вот так сейчас со мною. А потому продолжайте со всеми подробностями. Я вижу, люди в этих краях приобретают над горожанами такое же преимущество, какое приобрел бы паук в темнице над пауком в уютном домике – для живущего там; но большая привлекательность зависит скорее от самого наблюдателя. Люди здесь живут более сосредоточенно, живут больше своим внутренним миром – не на поверхности, не в переменах, не в легковесном и внешнем. Мне теперь понятно, что жизнь в глуши может стать желанной, а еще недавно я не поверил бы, что можно добровольно прожить целый год на одном месте. Это похоже на попытку досыта накормить голодного одним блюдом, предложив ему налечь на предложенную пищу со всем аппетитом и как следует ее оценить; когда же мы переезжаем с места на место, мы как бы сидим за столом, уставленным произведениями французской кухни: пожалуй, извлечешь не меньше удовольствия из всего в целом; но каждое отдельное блюдо в наших глазах и памяти – только малая частица целого.
– Ох! Мы тут те же, что и везде, если ближе узнать нас, – заметила миссис Дин, несколько озадаченная моей тирадой.
– Извините, – возразил я, – вы, мой добрый друг, сами – разительное опровержение ваших слов. Кроме кое-каких местных особенностей говора, в вас не подметишь и намека на те манеры, какие я привык считать свойственными людям вашего сословия. Я уверен, что вы на своем веку передумали куда больше, чем обычно приходится думать слугам. Вы поневоле развивали свои мыслительные способности, потому что лишены были возможности расточать свою жизнь в глупых пустяках.
Миссис Дин усмехнулась.
– Я, конечно, почитаю себя положительной, разумной женщиной, – сказала она, – но я такова не только потому, что мне пришлось жить в глуши и видеть из года в год те же лица, те же дела; я прошла суровую школу, которая меня научила уму-разуму. И потом я читала больше, чем вы думаете, мистер Локвуд. Вы не найдете в этой библиотеке книги, в которую я не заглянула бы и не извлекла бы из нее чего-нибудь, – не считая этой вот полки с греческими и латинскими и этой – с французскими; да и те я все-таки умею различать между собой – большего вы не можете ждать от дочери бедняка. Однако, если я должна продолжать на тот же болтливый лад, лучше мне скорее приступить к рассказу; и пропущу я не три года, а позволю себе перейти прямо к следующему лету, к лету тысяча семьсот семьдесят восьмого года – почитай, без малого двадцать три года тому назад.
Глава VIII
– Утром одного ясного июньского дня родился мой первый маленький питомец – последний отпрыск старинной семьи Эрншо. Мы убирали сено на дальнем поле, когда девочка, которая всегда приносила нам завтрак, прибежала часом раньше срока – прямо лугами и вверх по проселку, – клича меня на бегу.
– Ой, какой чудный мальчик! – выпалила она. – Лучшего и на свете не бывало! Но доктор говорит, что госпожа не выживет. Он говорит, что она уже много месяцев в чахотке. Я слышала, как он сказал мистеру Хиндли: «…а теперь у нее ничего нет, что ее поддерживало бы, и она не протянет до зимы». Вам приказано сейчас же идти домой. Вы будете его нянчить, Нелли: кормить сладким молочком и заботиться о нем день и ночь. Хотела бы я быть на вашем месте; ведь он будет только ваш, когда не станет госпожи!
– Что, она очень плоха? – спросила я, бросив грабли и завязывая ленты чепца.
– Сдается мне, что так; но вид у нее бодрый, – ответила девочка, – и послушать ее, так она еще думает дожить до той поры, когда увидит его взрослым. Она потеряла голову от радости, такой он красавчик. Я на ее месте нипочем не умерла бы, уж это верно; глядела бы на него и от этого одного поправилась бы – назло Кеннету. Я просто помешалась на нем. Тетушка Арчер принесла ангелочка в дом, к хозяину, и лицо у хозяина так и засияло, а старый ворон сунулся вперед и говорит: «Эрншо, ваше счастье, что жена успела подарить вам сына. Когда она приехала, я сразу понял, что нам ее не удержать; и теперь я должен сказать вам: зима, вероятно, ее доконает. Вы только не принимайте этого слишком близко к сердцу и не убивайтесь – тут ничем не поможешь. И скажу вам: надо было выбрать себе девушку покрепче, не такую тростинку!»
– А что ответил хозяин? – спросила я.
– Выругался, верно; я на него и не глядела – все глаз не сводила с младенца. – И девочка принялась восторженно его описывать.
Я, так же загоревшись, как она, поспешила домой, чтобы в свой черед полюбоваться новорожденным, хотя мне очень было жалко Хиндли. У него хватало места в сердце только для двух идолов – для своей жены и самого себя: он носился с обоими и боготворил одного из них, и я не могла себе представить, как он переживет потерю.
Когда мы пришли на Грозовой Перевал, Хиндли стоял у парадного; и, проходя мимо него, я спросила: «Ну, как малютка?»
– Еще немного – и побежит, Нелли! – усмехнулся он с напускной веселостью.
– А госпожа? – отважилась я спросить. – Правда, что доктор сказал, будто…
– К черту доктора! – перебил он и покраснел. – Фрэнсиз чувствует себя отлично: через неделю она будет совсем здорова. Ты наверх? Скажи ей, что я к ней сейчас приду, если она обещает не разговаривать. Я ушел от нее, потому что она болтала без умолку; а ей нужно… Скажи, мистер Кеннет говорит, что ей нужен покой.
Я передала его слова миссис Эрншо; она была в каком-то игривом настроении и весело мне ответила:
– Право же, я ни слова почти не говорила, Эллен, а он почему-то два раза вышел в слезах. Ну хорошо, передай, что я обещаю не разговаривать. Это, впрочем, не значит, что мне уже и пошутить нельзя!
Бедняжка! Даже в последнюю неделю перед смертью ей ни разу не изменил ее веселый нрав, и муж упрямо – нет, яростно – продолжал утверждать, будто ее здоровье с каждым днем крепнет. Когда Кеннет предупредил, что на этой стадии болезни наука бессильна и что он не желает больше пользовать больную, вовлекая людей в напрасные расходы, Хиндли ответил:
– Я вижу и сам, что напрасные – она здорова… ей больше не нужны ваши визиты! Никакой чахотки у нее не было и нет. Была просто лихорадка, и все прошло: пульс у нее теперь не чаще, чем у меня, и щеки не жарче.
Он то же говорил и жене, и она как будто верила ему; но однажды ночью, когда она склонилась к нему на плечо и заговорила о том, что завтра, вероятно, она уже сможет встать, на нее напал кашель – совсем легкий приступ… Хиндли взял ее на руки; она обеими руками обняла его за шею, ее лицо изменилось, и она умерла.
Как предугадала та девочка, маленького Гэртона передали безраздельно в мои руки. Мистер Эрншо, видя, что мальчик здоров и никогда не плачет, был вполне доволен – поскольку дело касалось младенца. Но в горе своем он был безутешен: скорбь его была не из таких, что изливаются в жалобах. Он не плакал и не молился – он ругался и кощунствовал: клял Бога и людей и предавался необузданным забавам, чтоб рассеяться. Слуги не могли долго сносить его тиранство и бесчинства: Джозеф да я – только мы двое не ушли. У меня недостало сердца бросить своего питомца; и потом, знаете, я ведь была хозяину молочной сестрой и легче извиняла его поведение, чем посторонний человек. А Джозеф остался, потому что ему нравилось куражиться над арендаторами и работниками; и еще потому, что в этом он видит свое призвание: быть там, где творится много зла, – чтобы было чем попрекать.
